В первое время после отъезда в Ла-Рошель Мел, Мари, Гаель и я продолжали общаться. У нас была группа в WhatsApp, и мы «встречались» каждый день. Я редко ездила в Бордо – вопреки обещаниям, данным при расставании, – потому что Жереми обожал устраивать «любовные уик-энды». Подруги понимали и не обижались. Сначала. Первая язвительная реплика прозвучала, когда я отменила наше свидание во второй раз – из-за назначенной в последнюю минуту рабочей встречи Жереми. Мари намекнула, что он сделал это нарочно, я сначала приняла это за шутку, но ошиблась. Две мои другие подруги возражать не стали. Я оскорбилась за любимого: «Как они могли плохо о нем подумать?!» Один раз девочки приехали сами, с мужьями и детьми, сняли дом в двух километрах от нас, а Жереми накануне вечером отравился устрицей и провел выходные между кроватью и унитазом.
– Остаться с тобой? – спросила я.
– Не хочу лишать тебя подруг, – ответил он, и у меня отлегло от сердца. Я была счастлива, что смогу провести время с ними, и ушла из дома в два часа. А когда вернулась, Жереми напоминал пациента в агонии. Тазик – слава богу, пустой! – стоял у него на животе, волосы прилипли ко лбу, он хрипло дышал и жалобно стонал. Я попробовала смягчить ситуацию шуткой.
– Раздвиньте ноги, мсье, хочу посмотреть, насколько вы «раскрылись».
Жереми не оценил мой «гинекологический» юмор и попросил принести из ванной лекарство, добавив, что и сам бы сходил, но нет сил, так что время, проведенное в одиночестве, оказалось сущим мучением. Я отменила назначенную на вечер встречу, Мари предложила собраться у нас, и он назвал девочек эгоистками, не заслуживающими такой благородной подруги, как я.
Через несколько дней Гаель написала длинное послание в WhatsApp, она поделилась сомнениями насчет поведения Жереми, назвав его слишком властным, подавляющим мою личность. Мелани и Мари с ней согласились. Все они были уверены, что он хочет отдалить меня от родных и друзей. Напрасно я пыталась описать неизвестного им Жереми – внимательного, чувствительного и благородного мужчину, – они не сдавались. «Мы любим тебя и видим, какой хрупкой ты стала после смерти отца! Не позволяй ему воспользоваться твоей уязвимостью…»
Подруги стали писать реже, я испугалась, что потеряю их, и придумала праздничный уик-энд у мамы, что Жереми воспринял с энтузиазмом. Субботний ужин состоялся в доме Мел, среди коробок с вещами – она переезжала в Париж, где ей предложили место в адвокатской конторе. Она нашла старые фотографии, мы разглядывали их и хохотали как безумные, вспоминали занятия гимнастикой, увлечение готской модой в лицее, костюмированную вечеринку в выпускном классе, празднование защиты мною диплома, кемпинг в Нуармутье, лыжи, пижамную вечеринку у Мари…
Жереми все время смотрел в другую сторону и не реагировал, когда я пыталась привлечь его внимание. Мел хотела передать ему альбом, а он фактически бросил его на стол. Все замолчали. Я не понимала, что могло его так раздражить. У него аж скулы зацепенели от злости, и взгляд стал бешеный.
– Это просто старые фотографии, – заметила Мел, – и снимков «бывших» среди них нет, если дело в этом.
– Меня не интересует ее прежняя жизнь, – холодно бросил Жереми.
Мари схватила мою руку под столом и сильно сжала.
– Зачем ты так? – тихо спросила я. – Нам весело, мы не делаем ничего… неприличного!
Он резко оттолкнул стул, вскочил и скомандовал:
– Мы уходим!
Мари еще крепче стиснула мои пальцы. Мел улыбнулась.
– Ты можешь остаться, Ирис.
– Мы здесь, с тобой, – добавила Гаель.
Жереми шагнул к двери.
– Поступай как знаешь, Ирис. Я возвращаюсь. Не терплю неуважения.
Я сделала последнюю попытку уладить конфликт, понимая всю тщетность своих действий, пробормотала извинения и последовала за ним.
Много недель я пыталась объяснить реакцию Жереми – и свою собственную. Мари коротко ответила, Гаель ограничилась эмодзи. Мел хранила молчание.
Поворачиваю голову и вижу Мел с пачкой сухарей в руке, ее муж Лоик стоит рядом. Он первым замечает меня, я замираю, но он выглядит счастливым, улыбается, толкает плечом Мел, и мы встречаемся взглядом. В ее глазах удивление, радость – неявная и сильное смущение. Я облегченно вздыхаю, делаю шаг, другой и распахиваю объятия, как мы всегда делали при встрече. Увы – прежним обычаям пришел конец. Мел хватает банку варенья, разворачивается и уходит, не произнеся ни слова.
28Жанна
Она получает новое письмо. На ощупь конверт кажется толще прежних. Открыв его, она видит вырезанную из газеты фотографию, приложенную к листу бумаги с текстом, и с трудом сдерживает дрожь в руках. Она узнала изображение.
В Париже идет снег. Редкое явление делит город на два клана: тех, кто радуется, и тех, кто ворчит и злится. Жанна и Пьер из первых. Белоснежная декорация словно бы возвращает их домой. Надев специально купленные сапоги, они отправляются на Монмартр, где, по слухам, открыли импровизированную лыжную станцию. Зрелище просто фантастическое: дети съезжают вниз на мусорных пакетах, а самые отчаянные – на лыжах. Пьер предлагает рискнуть и прокатиться на санках, она наотрез отказывается: «Ни за что! Хочу напомнить, нам пятьдесят, а не двадцать!» Через несколько минут она сидит между раздвинутыми ногами Пьера, и они на полной скорости мчатся вниз на мешке, вопя от радости.
Ирис возвращается домой и находит Жанну спящей на диване. Она тихо похрапывает, рядом блаженствует Будин, которая тут же вскакивает, чтобы поприветствовать новую соседку, и будит хозяйку. Та потягивается и прячет за пояс листок бумаги.
– Вы хорошо себя чувствуете? – Ирис встревожена.
– Просто вдруг устала, теперь все в порядке. Как насчет аперитива? Кажется, у меня остались текила, мартини и портвейн. Мы с Пьером иногда любили выпить по стаканчику.
– Спасибо, согласна на апельсиновый сок.
Ирис вешает пальто на крючок и задает вопрос – мягко, деликатным тоном:
– Не сочтите меня бестактной, я просто не хочу, чтобы вы решили, что мне неинтересна ваша жизнь. Пьер был вашим мужем?
– Да, – на выдохе произносит Жанна.
– Его давно нет?
– Четыре месяца.
– Ох ты боже мой! Простите, ваша рана еще кровоточит…
– Мне кажется, прошла целая вечность.
Жанна ставит на стол два бокала.
– Не могу смириться… Он покинул наш мир. Стал «не от мира сего». Жестокое выражение. Я могла бы перевернуть небо и землю, обыскать всю планету – и все равно не нашла бы его. Он теперь существует в параллельном мире.
Голос Жанны сорвался. Она села рядом с Ирис, сделала глоточек текилы и спросила:
– Вы уже встретили любовь вашей жизни?
Молодая женщина опустила глаза.
– Не знаю… Думала, что да, но теперь не уверена.
Звяканье ключей прервало разговор. Дверь открылась, в квартиру вошел Тео и очень удивился, обнаружив «сожительниц» за столом. Он помахал им из прихожей.
– Выпьете что-нибудь? – спросила Жанна. – Апельсиновый сок, гренадин? Наверное, у меня остался и мятный сироп.
– Между прочим, мне уже есть восемнадцать! – хихикнул Тео. – Могу показать удостоверение личности.
– Вы младенец, – улыбнулась Жанна, – но раз так, есть портвейн, мартини и текила.
– Прошлый век! А пива случайно нет?
Пива не нашлось, и Жанна налила ему рюмку грушевой водки, положила на тарелку несколько соленых галет, насыпала в пиалу оливок. Тео выпил и скорчил рожу. Ирис приготовила гратен из китайской тыквы, и они вместе поели. Тео рассказал о своем увлечении выпечкой, она развлекла их забавными историями из жизни подопечных. Телевизор не включали. Жанна повела Будин на прогулку позже обычного, слегка захмелев от двух стаканчиков текилы и атмосферы за столом. Прежде чем закрыть дверь, она повернулась к Ирис и Тео, убиравшим со стола, и спросила:
– Может, перейдем на «ты»?
29Тео
Раз в месяц я прохожу через главные ворота. Они мне не нравятся, не люблю ни входить, ни выходить через них.
Пришлось ехать поездом – когда жил рядом, все было проще, – я заснул и едва не прозевал свою остановку. На меня навалилась смертельная усталость – и все из-за проклятого конкурса. Ложусь поздно, каждый вечер тренируюсь после работы. Соседки не против, Ирис даже сделала двойной подход к «Опера»[28].
Дежурная в приемном покое даже головой не повела в мою сторону – ей плевать на посетителей: кто добровольно явится в такое место?
Делаю глубокий вдох и толкаю дверь. Я всегда так поступаю, хотя это ничего не меняет, разве что дает несколько лишних секунд для моральной подготовки.
Моя мать сидит в кресле в своей палате. Я осторожно поднимаю ее свесившуюся набок голову. Глупость несусветная, но каждый раз, входя в это про́клятое здание, я надеюсь, что она мне улыбнется, хотя доктора были категоричны: шансов – ноль! Это тело моей матери, но ее внутри нет. Не уверен, что она знает о моем присутствии.
Они говорят: «Ей повезло, могла бы погибнуть…» Разве это везение – остаться овощем в сорок три года? Слава богу, что никого не убила. Я уже пять лет не могу привыкнуть к случившемуся.
Сажусь на кровать и достаю из кармана телефон, но от мыслей избавиться не могу. Я представляю, какой была бы наша жизнь, не пей мама запоем. Она несколько раз «прерывалась», так что я знаю, о чем говорю, глотнул счастья и даже возвращался домой два раза. Мама выглядела уверенной в себе, и я тешил себя надеждой, потому что видел перед собой другую женщину. Мы веселились, она пела и танцевала, обожала готовить, особенно печь, водила меня в лес строить шалаши и даже на пляж, хотя до него было три часа езды. Она плевать хотела на пропущенную школу – говорила: «Сидя за партой, жизни не научишься!» Мы часто спали в одной кровати, иногда об этом просил я, в другие разы ей самой этого хотелось. Мама писала мне коротенькие записочки и расклеивала их по всей квартире, признавалась в любви «гениальнейшему из маленьких мальчиков, своему солнышку». Я сохранил все, они в машине, которую забрали на штрафстоянку. Потом, без видимых причин, происходил срыв, и она начинала пить «без просыха», как только открывала глаза. Пила из горла, в первые дни пряталась от меня, потом делала это в гостиной, в моей комнате, на улиц