е. Она теряла работу, переставала готовить, не пела, не танцевала, ходила среди ночи в магазинчик на заправке за бутылкой. Меня она с собой брать не хотела, но я умолял, рыдал в голос, боялся, что убьется по дороге. Я выправлял руль в машине, и мы кое-как возвращались домой. Мама забывала провожать меня в школу, не брала с собой, когда уматывала с друзьями на уик-энд. Мы часто переезжали, но это не помогало: рано или поздно кто-нибудь из соседей доносил на нее, появлялись соцработники, беседовали со мной, я все отрицал…
Окажись я в тот день в машине, удержал бы руль. Ужаснее всего то, что последнего шанса не будет.
Всю вторую половину дня я мысленно «перестраиваю» наш мир, а уходя, по привычке целую ее в щеку, говорю, что никогда не держал на нее зла, что она не виновата, все дело в проклятой болезни, а потом читаю текст на листке, прикнопленном к стене, который нашли в ее бумажнике после аварии, и обещаю, что скоро вернусь.
Покидаю здание через главный вход. Не люблю это делать. Входить сюда тяжело, выходить еще тяжелее.
30Ирис
Вхожу к мадам Болье и удивляюсь, не услышав привычного хулиганского приветствия. Гостиная пуста, ее дочь зовет меня из соседней комнаты. Она складывает в сумку какую-то одежду и туалетные принадлежности.
– Маму увезла «Скорая». Простите ради бога, Ирис, в этой суматохе я забыла позвонить в ваше агентство и предупредить их. Вы зря потратили время. Я сейчас еду к ней.
– Что случилось?
У нее дрожат руки, лицо заплаканное.
– Мы завтракали, и я вдруг заметила, что у нее скривился рот и она понесла какую-то чушь. Я вызвала врачей, и они приехали очень быстро. Предполагают нарушение мозгового кровообращения, хотят провести полное обследование.
Слова в данных обстоятельствах бесполезны, но я по себе знаю, что каждое становится крошечной повязкой на рану. После смерти отца очень многие люди пытались утешить меня, сказав или написав слова поддержки. Несколько слов, иногда страниц, мейл или эсэмэс от близких и не очень делали свое дело. Я читала и перечитывала их снова и снова, напитываясь любовью. Теперь я уверена, что израненное обнаженное сердце воспринимает любовь животным, почти первобытным способом, притягивает ее, захватывает, питается ею, выходя за пределы своих возможностей. Все остальное теряет смысл. Даже слова, улыбки, ласки и много чего еще.
«Надеюсь, все будет в порядке, – говорю я, – можете на меня рассчитывать, если что… Ваша мать – удивительная женщина, она часто меня смешила, а иногда и удивляла. Я рада, что знала ее, и надеюсь, что мы скоро увидимся и она снова назовет меня маленькой шлюшкой».
Женщина в ответ плачет и смеется.
Она уходит, а я остаюсь, чтобы навести порядок и помыть оставшуюся после завтрака посуду. Вспоминаю, что мне сказала основательница агентства о нашей профессии. «Мы попадаем в ближний круг пациентов и иногда становимся единственным связующим звеном с внешним миром, поэтому неизбежно привязываемся друг к другу».
Оставляю на столике записку с добрыми пожеланиями мадам Болье и выхожу, думая о всех моих ла-рошельских пациентах.
Я не случайно выбрала ремесло физиотерапевта. Я хотела чинить людей. Не исключено, что призвание родилось в том возрасте, когда я выворачивала руки моим Барби или когда бабушка просила растереть ей спину. Мне повезло найти работу сразу после окончания учебы. В исполнении мечты почти неизбежно содержится риск разочарования, но с первой минуты первого дня я знала, что занимаюсь тем, для чего была предназначена, и почти сразу взялась за двигательные расстройства у детей. Я заново учила их управлять мышечной и дыхательной системами, находя в этом безграничное удовлетворение.
Я не практиковала уже пять месяцев, но, когда работаю у Надии, мадам Болье, мсье Хамади и других, чувствую, что делаю то, чему училась. Я скучаю по моим пациентам и уже несколько дней захожу на сайт вакансий. Некоторые вполне подошли бы, но сейчас не время выходить на новую работу. Через два с небольшим месяца я буду в декретном отпуске, потом родится ребенок, а там посмотрим. Возможно, тогда я перестану бояться, что он обзвонит все кабинеты и консультации, пытаясь меня отыскать.
31Жанна
Жанна раздосадована: Симона Миньо уже сидит на скамье. Она здоровается – почти беззвучно, но взглядом ее не удостаивает. Из-за поломки автобуса произошла задержка, и Жанна не намерена тратить ни одной лишней секунды на чужого человека. Увы – вдова «соседа» Пьера по кладбищу не понимает намека и восклицает:
– Только подумайте, до чего хорошая стоит погода!
Воспитанность побеждает, и Жанна произносит в ответ нечто невразумительно-нейтральное, мысленно умоляя Небеса заткнуть рот надоеде.
– Здравствуй, дорогой, – шепчет она, обращаясь к мужу. – Прости за опоздание, думала, никогда не доберусь, хотела даже пойти пешком, но, на беду, надела сегодня туфли на каблучке, а мои ноги, сам знаешь, не очень-то к ним приспособлены.
– Вот почему я ношу обувь только на плоской подошве, – вмешивается Симона. – Говорят, это вредно для позвоночника, так что и не знаешь, что хуже.
Жанна притворяется глухой, достает из кармана листок со списком тем беседы, бросает на него взгляд и продолжает:
– Сегодня утром выпила кофе с Виктором. Давно мы с ним вот так не сидели… Он хорошо обустроил ложу[29]. Его мать была бы довольна, хоть и предпочитала яркие цвета и оборочки, а Виктор выбрал строгие тона.
– Лично мне больше всего нравится белый цвет. Нет ничего элегантнее белых стен, украшенных несколькими картинами в рамах. Черно-белый интерьер – идеальный вариант. Моя невестка обожает все блестящее, и я каждый раз рискую ослепнуть, бывая в гостях. Навещаю их ради общения с внуками – если бы ждала, когда сын привезет детишек ко мне, успела бы мумифицироваться. У вас есть внуки?
Раздражение победило бонтонность – Жанна повернулась к Симоне.
– Вы разве не видите, что я беседую с мужем, мадам? Окажите любезность, не мешайте нам.
– Ах ты господи, простите, мне так неловко! Я редко могу с кем-нибудь побеседовать и, когда это удается, забываю о хороших манерах.
Жанна продолжила разговор с мужем, но очарование момента исчезло. Родители внушали ей уважение к окружающим – даже в ущерб себе, и она иногда проявляла излишнее сочувствие. Жанна крайне редко поступала в соответствии с собственными желаниями и всякий раз чувствовала себя немыслимо виноватой. Она почти неслышно объяснила Пьеру ситуацию, и они с Будин сели рядом с Симоной. Та и не подумала изображать обиженную и рассказала, что ее муж Ролан скончался пятнадцать лет назад, но она до сих пор ощущает его отсутствие, как если бы лишилась руки или ноги.
– Я ищу потерю здесь и за все эти годы не пропустила ни одного дня! Даже когда мне делали фибросканирование и хотели оставить в больнице до утра, я подписала отказ и не пожалела. Тут я счастлива. Значит, тут мое место, а он как будто рядом, понимаете?
О, Жанна понимала, еще как понимала: единственным смыслом ее собственной жизни были визиты к Пьеру.
Симона оказалась куда приятнее, чем могло показаться на первый взгляд, Жанна оценила момент общения, но все-таки вернулась к мужу.
Когда она уходила, новой знакомой уже не было, а на остановке оказалась в тот самый момент, когда водитель автобуса закрывал двери. Слава богу, он ее заметил и не тронулся с места, пока она не влезла. Такса лежала у ног хозяйки, а Жанна смотрела на дома, пешеходов, машины и фасады бутиков. Некоторые витрины уже украшали к Рождеству, и она подумала: «Как же быстро летит время…»
Тео и Ирис были на кухне, когда Жанна вернулась домой.
– Я напеку вам пирожных с кремом! – гордо заявил Тео, Жанна улыбнулась, поблагодарила, сослалась на срочное дело и закрылась в ванной, где долго рассматривала свое отражение в зеркале. Все в порядке, все на месте, но Симона очень точно выразила словами ее чувства. Уже четыре месяца Жанна чувствовала себя «ампутанткой».
32Тео
Не уверен, что я создан для карате, а карате уж точно создано не для меня. Каждый раз, услышав команду «К бою!», я делаю все, чтобы моей парой стал Сэм, мальчик десяти лет. Тренер просек жульничество и поставил меня с Лораном, типом на две головы выше, с такими широкими плечами, что я мог бы сесть на них на шпагат. Будь у Лорана ветровые стекла, он выглядел бы как внедорожник. Не человек – стартовая башня для запуска ракет! Шкаф с руками-ногами. Большой, вроде гардеробной Бейонсе[30]. Когда он стоит напротив меня, я не могу решить, как реагировать – то ли руку ему пожать, то ли вывернуть запястье, – но быстро понимаю: этот чувак шутить не намерен.
В конце занятия я осознаю, зачем нас заставляют надевать защитные приспособления. Если бы не щиток, я бы поимел яичницу-глазунью. Надеваю кеды, стараясь не стонать, замечаю улыбку Сэма и спрашиваю:
– Надеюсь, ты не надо мной смеешься, а?
Он хохочет.
– Чуть-чуть… Не злись.
Мы выходим в темноту на холод. Хлопают дверцы машин, взрыкивают двигатели. Сэм говорит: «Пока!» – и идет за велосипедом, мне нужно к метро, но я слышу, как он восклицает:
– Эти гады спустили мне шины! Ублюдки!
Успеваю вовремя прикусить язык и не выдать фразочку типа: «Я в твоем возрасте не сквернословил…» В интернате каждый, кто хочет выжить, должен выглядеть взрослым и сильным, особенно если ты слабый малыш. Нужно уметь создавать шум и занимать место, не выказывая слабины. Иначе быть беде. Грубые слова и жесты становятся чем-то вроде знаков отличия, придающих тебе устрашающий вид. В десять лет я грязно ругался, без конца дрался и не мог дождаться момента, когда вырасту и необходимость в этом отпадет.
– Родители смогут тебя забрать?
– Нет, но я близко живу и дотолкаю велосипед до дома, не развалюсь.