Манон обещала, что будет любить меня вечно, и я поверил. Как дурак! Мама говорила те же слова, а кончилось все, как кончилось… Мы с Манон ждали, когда нам исполнится по восемнадцать, и строили планы. Даже имя коту придумали. Мы были вместе два года, в интернате о нас говорили как о едином существе, называли «МанонИТео». Я думал, что сдохну, застав ее с Диланом. Так же бывало, когда бросившая пить мама ударялась в запой. Манон и не подумала извиниться, сказала только: «Ты слишком милый, я влюбилась, это сильнее меня, конец истории…» Променяла меня на Дилана, уму непостижимо! Я не из тех, кто судит о людях по внешности, но всему есть предел – у этого парня не зубы, а рояль! Отношения с Диланом не затянулись, Манон и его бросила. Я даже сейчас ни за что не признаюсь, что прибежал бы по первому ее зову, но она не позвала. Через два месяца мне исполнилось восемнадцать, и я покинул интернат. Таково правило: «Тебе восемнадцать? На выход!» – но я и без этого не задержался бы там ни на одну лишнюю секунду. Вообще-то воспоминания об интернате у меня хорошие, жили мы весело, у меня были друзья, самые близкие – Ахмед и Жерар. Обольщаться не стоит, никто добровольно в подобное заведение не «сдается», все попадают туда, успев досыта накушаться жизни, и каждый использует жестокость как оружие. Ахмед с Жераром много раз звонили, но я не откликался – приехав в Париж, хотел начать новую жизнь и забыть о прошлой, но часть моей души осталась там.
– Чем занимаешься? – спрашивает подошедшая Лейла.
– Начиняю кремом заварные пирожные, – поясняю я, схватив очередное шу.
Мы смеемся, и на нас с носорожьей яростью накидывается Натали:
– Что ты тут забыла, Лейла?
– Хочу достать из духовки шоколадные булочки.
– Ну так ускорься! Витрина сама не заполнится.
Лейла незаметно закатывает глаза и идет к печи, я возвращаюсь к пирожным, а Натали подпускает последнюю шпильку:
– Не знаю, что между вами, но это булочная, а не сайт знакомств!
36Ирис
Кабинет УЗИ находится на первом этаже. Беру талончик в регистратуре и сажусь на стул в зале ожидания. Я совсем недавно слышала, как бьется его сердце, но все равно тревожусь. Внутри меня растет не просто ребенок, но обещание, надежда на будущее. Я запрещаю себе привязываться к ребенку, не появившемуся на свет, но уже люблю его до безумия.
Я росла с «потерей». Мне было пять, когда родился мой брат Клеман, и восемь, когда живот моей матери снова округлился. Она носила девочку, заранее получившую имя Анаис. Когда ребенок шевелился и кожа натягивалась, меня тошнило от омерзения. Потом мама поехала в роддом, а я приготовила коробку с подарками для маленькой сестрички: старого мягкого кролика, которого разлюбила, куклу, ставшую ненужной, заколки, лежавшие в ящике без употребления. Отец вернулся первым и сообщил нам новость. Помню, как он гладил нас с братом по волосам, беззвучно рыдая, я же плакала один-единственный раз – при возвращении мамы, поняв, что у меня не будет младшей сестры, с которой я намеревалась играть в Барби и настольную игру «Сила 4». Девочку Анаис не забыли, она вместе с нами праздновала каждый день рождения и Рождество, а каждое 24 апреля моя мать проводит в слезах, оплакивая малышку. Должна признаться, что никогда не осознавала всю глубину драмы, пометившей жизнь родителей. Никогда – до сегодняшнего дня. Теперь я понимаю, как сильно можно любить еще не родившееся незнакомое существо и что женщина способна совершить ради защиты зависящего от нее ребенка. Я ясно понимаю, что не переживу, если потеряю моего мальчика.
Помощница медсестры заводит меня в кабинет, говорит, что узист сейчас придет, и я пытаюсь расслабиться, пересчитывая плитки потолка, все пятьдесят шесть, две – с пятнами.
В кабинет входит молодой доктор – не будь на нем халата, приняла бы его за подростка, разминувшегося с родителями, – на вид ему лет двенадцать, и я готова спросить у него документы, но он уже размазывает по моему животу гель.
– Вам назначена морфология? – спрашивает врач.
– Что-что?
– Эхография двадцати двух недель, морфологическое обследование.
– Именно так.
– Давайте посмотри на все органы и узнаем, хорошо ли развивается малыш. Итак, начнем.
Врач исследует каждый сантиметр моего живота, водит датчиком по коже, глядя на экран, а я не свожу глаз с него, ловлю каждое движение бровей и губ. Он молчит, я не решаюсь задать ни одного вопроса, чтобы не прослыть матерью с повышенной тревожностью, каковой, конечно же… не являюсь.
– Ах ты… – вдруг произносит он.
– Что?
– Непорядок.
У меня кровь стынет в жилах, я перестаю дышать: может, если притворюсь мертвой, судьба обо мне забудет?
– Аппарат барахлит, – наконец объясняет он. – Его только что вернули из ремонта, должны были починить, а он опять не работает. Мне жаль, но картинку в 3D я для вас сделать не смогу.
Знал бы он, до какой степени мне сейчас плевать на 3D! Кровь «разморозилась», а ребенок, решив меня успокоить, совершает кульбит.
– Молодец! – хвалит его узист. – Я ждал, чтобы он повернулся. Хотите знать пол?
Выпаливаю ответ через полсекунды, а через полчаса выхожу из больницы, прижимая к груди папку без изображения в 3D, зато с фотографией крошечной пиписечки, которой жажду похвалиться перед всем миром.
37Жанна
Второй визит медиуму Жанна нанесла, отбросив сомнения. Поразмыслив, она пришла к выводу, что у нее есть две возможности: она верит либо в другую жизнь, которую теперь проживает Пьер, либо в вечность без Пьера. Она села на диван Брюно Кафки и мысленно похвалила себя за выбор варианта № 1. Жизнь легче выносить, если она проходит не в мире смертных.
– Я счастлив снова вас видеть, – говорит спирит.
– Спасибо за сообщение о том, что Пьер снова захотел со мной пообщаться. Он здесь?
Кафка закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, потом улыбнулся и сообщил:
– Пьер с нами. Он говорит, что вы очень красивы.
Жанна покраснела. Готовясь к посещению, она была радостно возбуждена, как девушка, идущая на первое свидание. Пел Брель, она надела тюрбан, нанесла румяна, подкрасила губы и ресницы, надела темно-синее платье, которое Пьер купил ей в маленьком румынском бутике, и черное шелковое белье – он его обожал. Жанна очень надеялась, что после смерти муж обрел способность видеть через одежду. Насчет белья она сначала засомневалась – не слишком ли банально? – но все-таки решилась: их тела любили друг друга, как и души, значит, Пьер оценит красоту жеста.
– Муж гордится вами, – продолжил Кафка. – Он считает вас очень сильной женщиной.
«О да, я сильная… – мысленно хмыкнула Жанна, – если сила заключается в том, что я каждую ночь проливаю десять литров слез и каждый день с трудом держу их в узде!»
– Пьер хочет, чтобы вы знали: он рядом, он вас видит.
Жанну пробрала дрожь. Иногда – довольно часто – она ловила себя на мысли, что чувствует присутствие мужа, а если концентрировалась как следует, то чувствовала его дыхание на своей коже. Теперь медиум подтвердил, что она не сошла с ума. Вообще-то Жанна сомневалась насчет еще одного похода к Кафке – цена кусалась! Лелеять надежду, что Пьер все еще где-то здесь и ждет ее, стоило целых двести евро.
– Он отыскал своего брата? – спросила она. – А родителей? Он очень их любил…
Медиум выпучил глаза и издал странный глухой звук. Жанна понадеялась, что он успеет ответить прежде, чем с ним случится удар.
– Он встретился со всеми близкими, ушедшими раньше его. Я вижу его в окружении пожилых и старых людей. Кажется, родители тоже рядом.
Жанна с трудом сглотнула и кивнула, потрясенная картиной, явившейся ее воображению.
Медиум вышел из транса.
– На сегодня все. Контакт получился очень тесный. Думаю, мы еще увидимся?
Жанна согласилась без малейших сомнений. Ничего страшного, она продаст кое-какие украшения, деньги найдутся. Записав дату следующей встречи, она надела пальто и горячо поблагодарила Кафку.
– Пьер вас целует, – ответил он, открыв дверь. – Вас и ваших детей.
38Тео
Я возвращаюсь с работы и обнаруживаю, что старушки ждут меня, и неожиданно понимаю, как это приятно. Я к такому не привык, а теперь, похоже, стал семейным человеком. Радость испарилась, как только я понял, что им требуется услуга. Ирис рассказала Жанне о женщине, которую болезнь усадила в инвалидное кресло. Ей потребовалась соответствующая одежда, чтобы было удобно надевать и снимать, и Жанне пришла в голову гениальная идея, она загорелась, как новогодняя елка, и спросила, можем ли мы спуститься в подвал и забрать оттуда необходимые ей вещи.
Ирис сжимала перила крепко, как сосок коровьего вымени, не хотела повторить спуск по ступеням в стиле мюзикла «Крутые виражи».
Я знать не знал, что в доме есть подвал, но согласился. Конечно, почему нет? Мы открывали дверь, когда из своей двери выскочил консьерж – не человек, пробка от шампанского!
– Ничего не случилось?
– Вроде нет, но помощь не помешает. На вас можно рассчитывать?
– Конечно! Что нужно делать?
– Мы расчленили Жанну и хотели спрятать части тела в подвале. Возьмете на себя ноги?
Этот прикол действует на всех. Лицо Виктора становится белым, как его зубы, а они такие безупречные, что я чуть не ослеп, когда он впервые мне улыбнулся. Ирис успокаивает мужика: «Он пошутил!» – и добровольный помощник звонко хохочет:
– Да я понял, понял!
Я спускаюсь первым – не из джентльменства, просто хочу побыстрее сделать дело. Ненавижу подвалы и подземелья, боюсь попасть в ловушку и умереть, задохнувшись без кислорода. Это один из худших кошмаров, терзающих меня с детства. В другом за мной гонятся, а я бегу на месте и не могу издать ни звука. В интернате над моей кроватью висел ловец снов[33], который Манон сделала своими руками. Несколько недель я спал без грез. Не знаю, что сработало, «ловец» или тот факт, что кто-то любящий позаботился обо мне. Я оставил его в интернате, когда уходил, решил, что кошмарам будет нечего делать в моей новой жизни. Я ошибся. Они вышли на мой след.