вания Жанны.
– Я думала, что излечилась от боли, любимый, но с тех пор, как тебя не стало, мне вдвое тяжелее нести эту ношу.
Жанна не сразу поняла свою сестру Луизу, сознательно отказавшуюся от материнства. Их родители и тетки, преподаватели и друзья – все пытались урезонить ее, сочтя подобное решение нелепым и неприемлемым. Со временем суждения Жанны на эту тему изменились. Она, как никто другой, понимала, что не все женщины хотят родить, хотя общество оказывает на них беспрецедентное удушающее давление. Они с Луизой неоднократно отвечали на вопрос: «Когда собираетесь завести малыша?» – у них обеих были собственные причины находить его невыносимо бестактным.
Не желая расставаться с Пьером на печальной ноте, Жанна решила рассказать о фартуке, который начала шить, и об удовольствии, доставленном этим занятием, потом описала вкуснейшее пирожное из заварного теста с кремом и миндалем работы Тео.
Ей захотелось поздороваться с Симоной, беседовавшей со «вновь прибывшим», и впервые со дня знакомства не требовалось заглядывать в «шпаргалку», чтобы найти темы для разговора.
44Тео
Я прихожу к маме и сразу включаю музыку, это вошло в привычку. Как только она попала сюда, я принес ей плеер и диски. Раньше она выбирала музыку сообразно настроению, и я, вернувшись из школы и прислушавшись, всегда знал, какое оно сегодня. Барри Уайт, «ABBA», Марвин Гэй[36] – в доме порядок, она веселая, будет петь, танцевать, обнимать меня и называть «деткой». Нина Симон, Джони Митчелл или Элла Фитцджеральд[37] – мама сидит за столом, смотрит в никуда, по щекам размазана тушь, перед ней бутылка или даже две.
Я нашел самые радостные альбомы, решил, что свою «норму слез» она уже выбрала, хоть и не был уверен, что она слушает музыку и вообще хоть что-то слышит. Честно говоря, музыку я включаю для себя, перекидывая мостик на тот берег, где она сейчас обретается.
В палату входит сиделка, напевающая что-то из репертуара Барри Уайта. Она сообщает, что тромб рассосался, мама получает нужное лечение и все должно быть в порядке. Я смотрю на женщину, лежащую на постели с опущенными веками и бледными губами, и думаю: «Иногда лучше бы не было…»
– Мне нужно привести ее в порядок, – сообщает женщина. – Вы останетесь?
Ну уж нет! Я на многое готов, но только не на это. Выхожу покурить – нигде не дымлю так много, как в этом заведении. На террасе сидят двое, родственники пациентов, здешняя обстановка кого хочешь до обморока доведет, вот и приходится выскакивать, чтобы продышаться.
Я возвращаюсь в палату и нахожу маму сидящей в кресле. Ставлю диск «ABBA» и устраиваюсь напротив. К одной из стен я прикрепил листок с текстом и фотографии. Никто, кроме меня, маму не навещает, все друзья остались в прошлой жизни. На некоторых снимках она, на остальных я и другой ее сын, совсем маленький, других я не нашел. У его отца единоличная опека, и мы с братом едва знаем друг друга. Мне было почти восемь, когда мама объявила, что у меня будет «братик», и я ужасно разозлился и набил морду Иоханну, ни в чем, кстати, не виноватому. Я не понимал, зачем ей другой ребенок, если есть я, а меня она не забирает. Через какое-то время мама бросила пить, у нее появились дом, муж и маленький ребенок, поэтому ей разрешили снова взять меня к себе. Брату было полгода, я пробовал не любить его и даже ненавидеть за то, что отобрал у меня мое, но не смог. Он смеялся каждому моему слову, ходил за мной хвостиком и научился говорить «Тео» раньше, чем «мама» и «папа». Мы спали в одной комнате, ели вчетвером за одним столом, и у нас была семья – во всяком случае, так это выглядело изнутри. Марк, мамин сожитель, был классный и очень милый, он проверял мои домашние задания и водил на футбол. У меня впервые появился отец: родной папаша умер сразу после моего рождения. Идеальная совместная жизнь продлилась год, потом мама сорвалась. Марк терпел несколько месяцев, а когда понял, что бутылку не переспорит, ушел. Он хотел забрать с собой меня, но я не согласился, а остаться с мамой не вышло – соцслужбы снова поместили меня в интернат. Марк с моим братом много раз приходили повидаться, но потом переехали, письма стали приходить все реже, я их не читал. Конец истории…
Домой я вернулся в настроении имени Нины Симон, увидел, что Ирис с Жанной сидят в гостиной, и проскользнул к себе, даже не поздоровавшись. У меня разболелся живот, хотелось залезть под одеяло и закрыть глаза, но даже пальто снять не успел – в дверь постучали. Ирис предложила сыграть в скрэббл.
– Спасибо, не хочу.
– Да ладно тебе! Меня только что разгромили в пух и прах, будет здорово, если начнем с нуля.
– Говорю же – не хочу.
– Ну и ладно, тогда обойдешься без десерта! – смеется она.
– Плевать мне на твой десерт, отстань!
– Ладно, не злись, я пошутила.
Я должен был остыть, тем более что злился не на нее. Ирис просто не повезло попасть под горячую руку.
– Не хочу, чтобы меня учила жить баба, которая собралась рожать без мужа.
Она приходит в ярость.
– Да кто ты такой, чтобы осуждать меня? ЗА КОГО ТЫ СЕБЯ ПРИНИМАЕШЬ?
– Отвянь!
– Ух ты, до чего убедительно! Ухожу – ты непобедим в споре.
Появляется встревоженная Жанна, услышавшая, что разговор идет на повышенных тонах. Она смотрит на нас, подходит ко мне и обнимает так неожиданно, что я не успеваю отшатнуться.
45Ирис
Мы условились о встрече в кафе, я пришла первой, села за столик и вошла в Инстаграм[38], чтобы занять время. Мой брат сейчас в Патагонии, пейзажи там потрясающие, люди выглядят приветливыми, но я, несмотря на рассказы опытного путешественника Клемана, никогда не стремилась побывать в чужих странах. Да, я по достоинству оценила те несколько поездок, в которых побывала, но каждый раз радовалась возвращению. Я по натуре напоминаю кастрированного кота – никогда не отхожу далеко от собственного дивана.
– Привет, Ирис.
Мел садится напротив, и страх, мучивший меня в ожидании встречи, начинает рассеиваться. Она прислала сообщение на следующий день после звонка моего брата и предложила поговорить. Я знаю ее так хорошо, что легко угадываю за внешним спокойствием радость от нашего воссоединения.
– Прости меня, Мел, мне ужасно жаль, что все так вышло.
– Мне тоже. Я должна была понять.
– Я и сама не поняла.
– Знаешь, он ведь мне звонил.
Мое сердце притормаживает.
– Вешал мне лапшу на уши, сказал, что нуждается в совете по поводу одной тяжбы, – продолжает Мел. – Мерзавец скрыл, что ты ушла. Самоуверенный болван два года не подавал признаков жизни, и на тебе – явление Бернадетт в гроте![39] Говнюк придурочный!
Мел делает озабоченное лицо.
– Ну теперь-то я могу его так называть?
– Звучит почти нежно, – со смехом отвечаю я.
– Мне тебя не хватало.
– Я тоже скучала.
Два часа пролетают как десять минут. Близость возвращается как по волшебству, легко и просто. Мы начинаем с того места, на котором остановились. Мел рассказывает о своей адвокатской конторе и клиентах, которых защищает, о муже Лоике и двухкомнатной квартире в VI округе, о Мари, Гаель, родителях, вспоминает прошлое, просит как можно подробнее рассказать, как я жила с Жереми и как бросила его.
– Ты ведь знаешь, что он не перестанет тебя искать? – спрашивает она на прощание.
– Конечно знаю.
– Я уже полгода занимаюсь айкидо и, если понадобится, затолкаю ему яйца в глотку.
– У него их нет.
Мел хохочет.
– Ирис, ты бы подала жалобу на придурка, можешь попросить запретительный ордер.
– Подожду пока, может, все утрясется и он переключится на что-нибудь еще. О Париже Жереми вряд ли догадывается: я не просто так выбрала самый густонаселенный город Франции, здесь легко затеряться.
Мел выдает порцию смачных ругательств – это ее извечный способ продышаться, снять стресс, а перед уходом обходит столик и заключает меня в объятия. Я ничего не сказала о беременности – приберегла лучшую новость на последний момент.
– Что это такое?! – восклицает она, уставившись на мой живот.
– Не знаю, выросло сегодня ночью.
– Потрясно! Я стану тетей!
Мел еще раз обнимает меня, раз десять повторяет: «Поздравляю!» – и добавляет: «Очень надеюсь, что малыш не унаследует характер придурочного папаши».
Я возвращаюсь домой, чувствуя себя как сурок после зимней спячки. Как человек, потерявший из виду свою жизнь и снова ее обретший. Одиночество было моим единственным спутником, вернув Мел, я вернула и себя.
Поднимаюсь по лестнице с твердым намерением «прикончить» кофейный эклер, который вчера вечером принес мне Тео в качестве извинения за давешнюю грубость. Хорошо, что я сразу не записала его в категорию мелких придурков, и он успел объяснить, что у него был сложный день. Тео немногословен, но в некоторых случаях слова не требуются – хватает взгляда глаз, заглянувших во мрак.
Я почти добираюсь до верха, и тут в сумке подает голос мобильный: пришло новое сообщение. «Наверняка Мел», – думаю я, достаю телефон и… чуть не роняю его.
«Где ты, мой ангел?»
Он узнал мой номер.
46Жанна
Жанна выходила из дома в привычное время, чтобы ехать на кладбище, когда ее окликнул Виктор.
– Мадам Перрен, можете задержаться на секундочку, если не трудно?
Она с тревогой взглянула на часы: автобус всегда приходил точно по расписанию, и она не должна опоздать на остановку, если не хочет сократить время общения с Пьером.
– Я вас не задержу, – успокоил ее консьерж.
Жанна прошла следом за ним в квартиру на первом этаже окнами во двор. На полу тут и там был разложен сухой корм для слепого кота с парализованными задними лапами. Бедолага до сих пор дышал только благодаря множеству операций, лечению и уходу, которые заставили бы ожить и деревянный стул. Виктор признавал свою одержимость, но давал ей прекрасное объяснение: он нашел сиамца четыре года назад на коврике перед дверью, когда вернулся домой из больницы, где только что умерла его обожаемая мать, и даже хотел прогнать непрошеного гостя, но тут заметил, что кот косоглаз – совсем как усопшая. Виктор, добрый католик, с легкостью сделал поправку к доктрине и убедил себя, что «мамочка отныне носит бежево-коричневую шкурку и хвост».