– Спасибо, – благодарю я.
– Пожалуйста.
Мы на мгновение встречаемся взглядами. Кажется, Окли хочет добавить что-то еще, но тут машина останавливается, и мы сразу же отводим глаза.
– Приехали, – сообщает Большой Ди.
– Ты была когда-нибудь на студии? – спрашивает Окли, пока мы ждем открытия ворот. Особенный момент уже прошел, но я чувствую тепло и нежность в груди, пряча подаренный рецепт в холщовую сумку.
– Нет, – отвечаю я.
– Ну, тут нет ничего особенного. Комнаты со звукоизоляцией, много аппаратуры. Хочешь, проведу тебе экскурсию?
Возле ворот толпятся фотографы, которые, видимо, караулят приезжающих музыкантов. Они пытаются привлечь внимание Окли, а некоторые даже выкрикивают мое имя. Но Большой Ди закрывает Окли, а тот словно бы их не замечает.
– Конечно, – говорю я.
Здание студии двухэтажное.
– Наверху офисы, на первом этаже три звуконепроницаемые студии и наверху еще одна.
– Как это вообще работает?
– Зависит от того, какие отношения в группе.
– Серьезно?
– Да. – Он распахивает одну из дверей и пропускает меня вперед. – Если все в нормальных отношениях, то записываются все вместе. В другом случае студийная группа записывает мелодию, а потом все музыканты приезжают по отдельности и записывают свои партии. Потом звукорежиссер сводит все вместе, а потом те снова приезжают и записывают вокал.
– Похоже, это довольно сложно.
– Когда группа как большая дружная семья, то попроще, конечно.
В комнате стоят угловые кожаные черные диваны, пара табуретов, подставки для гитар и синтезатор.
– А барабанов нет? – спрашиваю я.
– Нет, барабанщики – самые ужасные люди. У каждого своя техника, а самые лучшие вообще не соглашаются записываться на чужом оборудовании.
Окли позволяет мне осторожно потрогать некоторые инструменты, а потом открывает дверь в следующую комнату – там гора аппаратуры с лампочками и ползунками, три огромных экрана и еще диваны. Повсюду пивные бутылки и стоит тяжелый запах табака.
– Воняет, да? Рабочее место Рена Джейкобса. Он гениальный звукач, но дымит как паровоз. Если бы он не был таким крутым, его бы давно выперли.
– Ты здесь не записываешься?
– Не-а. К счастью, этому инструменту автотюн не нужен. – Он касается собственного горла.
– Что это такое?
– Компьютерная программа, позволяющая звукорежиссеру менять высоту звуков, чтобы все попадало в ноты. Но я просто пою, пока не получится, а потом мой звукорежиссер собирает кусочки в один трек. Так уходит больше времени, но зато я точно знаю, что звучание настоящее. Ну так вот, здесь у нас разные микшеры – аналоговый и цифровой с несколькими дорожками…
Он показывает на аппаратуру, а я смотрю на его руки: мышцы напрягаются. Наверное, если бы у меня были такие, я бы тоже ими гордилась. Они действительно впечатляют.
Окли замечает, куда направлен мой взгляд, и понимающе подмигивает:
– Вся аппаратура здесь ультрасовременная.
Неужели я так заметно пялилась? Вот черт!
– Почему ты такой…
– Красивый?
– Нет. Накачанный. Ну, зачем тебе вообще мышцы? Тебе самому это нравится, или ради имиджа, или еще по какой-то причине?
Он засовывает руки в карманы:
– Ездить в туры – тяжелая работа. Нужно быть физически крепким. И, не буду врать, это положительно сказывается на продажах. А еще нравится девушкам.
Хорошо, что в этот раз он не подмигивает, а то я бы точно ему врезала. Но он прав: на него действительно приятно смотреть.
– Почему тебе так хочется работать с Донованом Кингом? – спрашиваю я, когда мы опять выходим в коридор.
– Что-то ты сегодня так и сыплешь вопросами.
Я пожимаю плечами.
– А ты – ответами.
Он останавливается и прислоняется к стене, а я встаю напротив.
– Кинг – гений. Он может вытащить из тебя музыку, о существовании которой ты даже не подозреваешь. Я уже два года пытаюсь что-нибудь записать, сменил четырех продюсеров, работал с десятком текстовиков. Джемил с самыми разными музыкантами – поп, рок, регги, даже рэп. Даже с ансамблем а капелла. Но потом, когда я это слушал, получалось все одно и то же – как три моих предыдущих альбома. Можно было бы вообще ничего не записывать, а просто взять старое, перемешать и выпустить. – Он в волнении запускает руку в волосы. – Но я не хочу так делать. Мои поклонники тоже бы это не одобрили. И уж точно не собираюсь снова ехать в тур и петь те же самые песни. Даже от одной мысли, что придется еще раз поехать в турне с тем же самым материалом, хочется утопиться в океане. – Он еще раз потирает голову, потом слегка наклоняется и смотрит на меня.
– Когда ты выступал в клубе, всем казалось, что ты поешь именно для них. И неважно, в каком стиле, – люди все равно хотят тебя слушать.
– Очень мило с твоей стороны.
– Разве я когда-нибудь была милой? – Мы оба фыркаем. – Просто это правда. Я бы хотела хотя бы наполовину так погружаться во что-то, как ты погружен в музыку.
Он наклоняет голову набок:
– А как же рисование?
Я отмахиваюсь.
– Это просто хобби. Я не собираюсь становиться художницей. – Я делаю паузу. – Планирую получить диплом педагога.
– Но если ты этим не увлечена, тогда зачем?
– Мои родители были учителями. – Я пытаюсь объяснить ему то, что не до конца могу объяснить даже самой себе. – Папа преподавал естествознание в средней школе, а мама была классным руководителем в четвертом классе.
– Тот возраст, когда дети еще не превратились в маленьких мерзавцев.
– Ну примерно. И они… мы все были счастливы.
– Угу. – Он медленно кивает. По его лицу я вижу, что дальше можно не объяснять – он понимает, что мои планы на будущее неразрывно связаны с тем, что я потеряла в прошлом.
Но быть учительницей – это, по крайней мере, благородно. Ну, или мне раньше так казалось. Я хочу сказать, надо же выбрать хоть что-нибудь. Нельзя прожить всю жизнь без малейшего представления о том, чем заниматься. Мне нужен вектор движения, и заняться тем же, чем занимались родители, вполне логично.
Верно?
Меня угнетает собственная неопределенность, поэтому я спешно меняю тему:
– А ты тоже был маленьким мерзавцем?
– Еще каким. Только я был на домашнем обучении с тех пор, как записал первый альбом. Так что никакого веселья, – слегка уныло говорит он. – Но если ты действительно хочешь быть учительницей, это здорово. У тебя отлично получится.
– Думаешь?
– Конечно. Но…
– Что? – осторожно спрашиваю я.
Окли на мгновение задумывается:
– Ты говорила, что твой отец был импульсивным человеком, да?
– Да. – Я не вполне понимаю, куда он клонит.
– Я готов поставить всю свою музыкальную коллекцию на то, что он хотел бы, чтобы ты занималась тем, чего на самом деле хочешь.
Я сомневаюсь:
– Но я не знаю, чего хочу.
Однако Окли это совершенно не сбивает с толку:
– Значит, ты должна искать, пока не поймешь. Не принимать долгосрочных решений, пока не узнаешь этого. – Он отталкивается от стены. – У тебя получится что угодно. – И уже шагая прочь по коридору, добавляет: – Нужно делать только то, что ты любишь по-настоящему.
Ему легко говорить.
В студии уже сидят несколько музыкантов. Окли представляет меня. Здесь Люк, которого я уже знаю, барабанщик Рокко, клавишник Маллик и еще два других гитариста, лица которых кажутся смутно знакомыми. И я стараюсь не показать, как шокирована, когда оказывается, что это Кон и Далтон из Saints and Sinners – одной из популярнейших сегодня групп. Я в прошлом году смотрела их концерт по MTV.
– Вонн, моя девушка.
Я не сдерживаю улыбку:
– Приятно познакомиться.
Замечаю несколько ухмылок, но мне все равно. Почти…
– Хочешь что-нибудь выпить или перекусить?
– От колы бы не отказалась.
– Я принесу, – он подвигает к табурету мягкое кресло, – посиди пока здесь, сейчас вернусь.
Я сажусь в кресло, ощущая себя совершенно посторонней в этом окружении. Это чувство усиливается, когда ко мне наклоняется Люк.
– Значит, ты все еще здесь. – Он неприятно улыбается. – И много они тебе платят?
Я отбрасываю смущение:
– Не думаю, что кому-то нужно платить, чтобы быть с Окли.
– Да? Сомневаюсь, что кто-нибудь захотел бы в Валентинов день торчать в студии бесплатно.
– Вечером мы идем ужинать, – не теряюсь я.
– М-м-м. А куда?
– Еще не знаю. Окли сказал, это сюрприз.
Я отвечаю складно, но внутри меня кипит злость. Я даже чуть было не сообщаю ему, что Окли сделал мне подарок, так что пусть отстанет, но в последнюю секунду сдерживаюсь – это наше личное дело. Окли не хотел, чтобы об этом кто-то знал, а Люк точно постарается как-нибудь это испортить.
– А после ужина чем займетесь? – с ухмылкой говорит Люк. – Что-то я раньше не замечал, чтобы ты была с ним особенно нежна. Или что-то изменилось?
– Люк, – ворчит Рокко, – заткнись.
– Что? Просто спросил. – Он как ни в чем не бывало разводит руками. – Мне любопытно. «Любопытный Джордж» [16].
Да уж, он действительно как мартышка. Все время пытается взбаламутить воду. Я смотрю в пол.
– Я просто хочу сказать, что мы все видели фанаток. И спали с ними. И они не могут отцепиться – особенно от Окли.
– Может, поэтому он с ней, – говорит Рокко. – Ну, в смысле, с тобой. Потому что ты к нему не липнешь.
– Ну, может, – очень скептически цедит Люк, а остальные молчат.
Тут возвращается Окли, и Люк наконец окончательно затыкается. Ок протягивает мне кока-колу, но я хватаю его за запястье, притягиваю к себе и целую в щеку. Он удивленно смотрит на меня – это первый раз, когда я по собственной воле сделала что-то подобное.
Он садится в кресло, и его нога касается моей, а рука лежит на спинке кресла. Затем он наклоняется и шепотом говорит мне на ухо: «Здесь нет камер».
Со стороны это выглядит так, будто он меня целует или шепчет что-то игривое. Все, кроме Люка, делают вид, что не обращают на нас внимания.