Действие последнего на сегодняшний день романа Сорокина «Манарага» (2017) разворачивается в ареале «Теллурии», после разрушительной войны Европы с радикальным Исламом – войны, закончившейся поражением исламистов и Новым Средневековьем, а вернее новой феодальной раздробленностью для Европы. Интересно, что никаких упоминаний о теллуровых гвоздях в «Манараге» нет. Их заменило другое – не менее запретное, а с точки зрения читателей Сорокина, и более трансгрессивное удовольствие – book’n’grill: блюда, приготовленные на горящих книгах, причем, как правило, первоизданиях. Главный герой романа – шеф-повар Геза – принадлежит к секретному обществу – Кухне, преследуемой законом и строго охраняющей свои полумафиозные правила. Путешествуя по Европе от клиента к клиенту, он попутно посвящает читателя в тайны своего ремесла, а вернее искусства – поскольку речь, конечно, идет о нем: «Book’n’grill – это разновидность подпольного искусства», подчеркивает Сорокин[1252].
Критики, писавшие о романе, отметили связь его сюжета с частыми в последнее время рассуждениями Сорокина о превращении книги, заменяемой электронными носителями, в предмет роскоши, подобный живописным подлинникам. Все дружно разглядели в «Манараге» отсылки к «451 по Фаренгейту», интерпретируя роман как плач по умирающей цивилизации книги, заменяемой чисто материальным потреблением. К тому же в финале романа тайное общество поваров-трансгрессоров должно отступить перед цепью легальных ресторанов, в которых будут гореть миллионы молекулярных копий первоизданий. А следовательно, потребительский вектор неизбежно приводит к власти корпорации, поглощающей и банализирующей все живое и индивидуальное.
Сам Сорокин обнажает привычную для него материализацию метафоры, стоящую за отождествлением литературы с кулинарией:
Еда глубоко проникает не только в литературу, но и в литературоведение. Вспомните: есть ведь такие выражения, например, как «вкусная строчка». «Вкусно написано» или «сочный язык». Не один редактор это произнес. Ну или в негативном смысле: «несъедобный роман», «автор приготовил читателям какую-то странную стряпню». Либо – «безвкусная литературная окрошка». Ну и наконец – «непропеченный рассказ».
– «Роман сырой».
– Да! «Юноша, поварите его еще»… Литература и еда – два очень близких процесса. Но писателям трудно осознать эту близость[1253].
Как заметил Андрей Архангельский, трансформацией слов в кулинарные продукты уже была занята Машина из «Пира», вспоминается в этом контексте и пьеса «Щи», в которой коллекция замороженных щей выступает в качестве депозитария культурной памяти, то есть уподобляется библиотеке.
Однако важная деталь: в «Манараге» Сорокин доводит привычную метафору книга/пища до состояния деконструкции: книга здесь больше не является самодостаточным продуктом (питания), она сжигается для того, чтобы на ее пламени поджарить осетрину или стейк (в зависимости от толщины книги и качества бумаги). Интересно, что критики в своих интерпретациях постарались «облагородить» – а вернее, скрыть этот сдвиг.
Тон задала Галина Юзефович: «Большая и ортодоксальная еврейская семья на океанском катамаране, заказавшая фаршированную куриную шейку на Бабеле, будет разговаривать и вести себя в точности по-бабелевски. Оперные певцы, захотевшие карамелизованных фруктов на „Романе с кокаином“ М. Агеева, разумеется, немедленно закинутся кокаином и заговорят по-агеевски. Ну а съемочная группа, только что закончившая работу над фильмом по „Мастеру и Маргарите“ и отмечающая это событие судачками а-ля натюрель на первом издании булгаковского романа, устроит Гезе веселую потасовку с чертовщиной и мордобоем в стиле Коровьева и Бегемота»[1254]. Ей вторит Юрий Сапрыкин: «…сам процесс приготовления стейков на раритетном издании – это высвобождение невидимой литературной субстанции, которая видоизменяет и пищу, и реальность вокруг: заказавшие ужин на Булгакове тут же устраивают свару в духе свиты Воланда, выписавшие для гриля „Роман с кокаином“ бросаются занюхивать дорожки»[1255]. Продолжает тему Анна Наринская: «…пирующие получают заложенные в текстах идеи и атмосферу в сублимированном, животном виде. Иногда добытая таким образом энергия вырывается наружу устрашающим образом: „стало уже печально знаменитым убийство клиентом своей беременной жены и тещи на чтении по ‘Преступлению и наказанию’“»[1256].
Звучит захватывающе. К сожалению (или к счастью – как посмотреть), в «Манараге» дело обстоит несколько иначе, чем описывают критики, похоже увлекшиеся досочинением романа за Сорокина. У Сорокина нет ни слова о высвобождаемой литературной субстанции. Не сходятся с этой интерпретацией и сюжетные детали. Еврейская семья, упомянутая Юзефович, похожа главным образом на стереотипы изображения богатых еврейско-американских семей в банальной литературе (вряд ли эта сцена относится к сорокинским удачам), но ни стилем, ни смыслом она никак не напоминает Бабеля. Съемочная группа фильма «Мастер и Маргарита» не может расстаться с сыгранными ролями, да и знает роман до мельчайших деталей, сознательно стилизуясь под булгаковских персонажей еще до того, как Геза приступил к своему делу. Оперные сцены с кокаином сопровождаются сожжением «Романа с кокаином» – а не наоборот: ничего не говорит о том, что до этого момента персонажи не дотрагивались до наркотиков. А уж сравнивать их комические арии с текстом «Романа» Агеева можно только по недоразумению. Приведенная Наринской цитата из «Манараги» свидетельствует только о том, что и новый Раскольников читал «Преступление и наказание» до его торжественного сожжения и любовники, совокупляющиеся во время приготовления блюд на «Лолите» или «Мадам Бовари», делают это не под влиянием высвобождаемой литературной субстанции.
Учитывая дороговизну book’n’grill и сложность процедуры заказа этого нелегального развлечения, дело обстоит в точности наоборот: ритуал приготовления пищи на сжигаемой книге включен в более масштабный спектакль – секса, убийства, семейного единства, бандитского торжества, жизнетворчества, победы над немощью и т. п. Содержание этого спектакля может быть навеяно содержанием книги, ведь сожжение книг не обязательно предполагает невежество заказчиков. Скорее наоборот – не случайно в «Манараге» герои дважды заказывают ужин, приготовленный на их собственных произведениях – один раз стилизованных под Толстого и написанных клиентом, стилизующим всю свою жизнь под Толстого, а другой раз – под Ницше и написанных, ясное дело, сверхчеловеком – зооморофом: «Роскошный гигант с лисьим лицом. Он выше меня на две головы, идеально сложен, живая статуя. Его большие желтые глаза смотрят внимательно. Солнечные лучи скользят по рельефам великолепных мышц, покрытых тончайшей золотистой шерстью» (с. 138)[1257]. Нет сомнений в том, что сверхчеловеком этот автор стал, начитавшись Ницше.
Увы, в «Манараге» сжигаемая книга не передает ни своего содержания, ни своего стиля еде или клиентам. Она служит «поленом», как говорит Геза, оценивая книги по их энергоемкости. Вот, например, как он описывает «Аду» Набокова: «„Ада“ – супертяж, жирное полено, на нем жарить – одно удовольствие, бумага толстая, wood pulp paper, 626 страниц, переплет цельнотканевый, мелованный супер. Горит как родосская сосна. На „Аде“ можно приготовить любую комбинацию из морепродуктов на дюжину персон; бараньи котлеты, перепела, рибай получатся в лучшем виде, она потянет и седло косули. Великая книга!» (с. 120). Впрочем, такое описание скорее редкость. Иначе зачем бы сжигались раритеты? Зачем бы разгорелся конфликт вокруг клонирования одного и того же экземпляра первого издания «Ады»?
Разумеется, книга в «Манараге» не только полено. Но отдает она блюду и тому, кто это блюдо поедает, не ауру, не смысл, а особого рода ценность. Чтобы понять смысл book’n’grill’я, стоит обратить внимание на несколько характерных сорокинских подсказок. Вот Геза после удачного сеанса сжигает банкноту: «Это – жертва благодарения цифровому миру, обеспечившему нас работой» (с. 14). При этом он добавляет, что, хоть эпоха Гутенберга и закончилась, деньги продолжают печатать. «В отличие от книг, деньги плохо горят. Поэтому на них и не жарят» (с. 15), – считает шеф-повар.
Однако это утверждение сомнительно. На деньгах не жарят, потому что, в отличие от книг, они слишком дешево стоят. Иначе зачем бы повар, который, по собственному признанию, «не прочел до середины ни одного русского романа» (с. 10) – и это несмотря на специализацию на русской литературе, – так часто выступал бы у Сорокина в роли литературного критика? Опираясь на эрудицию, почерпнутую у «блох» – вмонтированных в мозг гаджетов, – Геза (слишком) твердо знает, что такое литература второго сорта, а что такое пошлятина. Он убежден, что современная литература, вроде остроумно спародированного Прилепина, – это «валежник», а Соколов (или Шишкин?) – «всего лишь электронные вспышки. Современная литература живет только в пространстве голограмм, ей бумага не нужна. А на голограмме стейк не зажаришь» (с. 163). (Сорокин, уже сам выступает в роли критика, подсовывая своему герою сырой роман «Мастер и Маргарита», а затем издевательски воспроизводит «сухой остаток» от всего Булгакова – три обрывка: из «Мастера», «Собачьего сердца» и «Театрального романа».) Полагаю, захоти Геза приготовить нехилый стейк, такой образец «литературы второго сорта», по его собственной классификации, как «Жизнь Клима Самгина», не подвел бы повара, особливо в сталинском издании, на мелованной бумаге, да еще и с иллюстрациями. Но почему-то ни Гезу, ни Сорокина эти издания не интересуют. Скорее всего, потому, что горит не материальная, а символическая ценность книги. (В этом смысле не так уж и не прав Л. Данилкин, обидевшийся за насмешки над любимым им Прилепиным и упрекающий Сорокина в том, что тот строит свой литературный канон