Рома опять все понял с полужеста и полукоманды – оттолкнулся от кирпичного выступа и немножко, кажется, от ассасина, подлетел на полкорпуса, стукнул всеми копытами в противоположную стену и со звоном врубился в узкое окно на втором ярусе башни, с задней ее стороны. А стража пусть ждет на входе. Работа у нее такая.
Норм не успел задуматься над тем, умеют ли кони забираться вверх по винтовой лестнице. Рома умел.
Башня загрохотала и завыла, эхо отваливалось длинными кусками и прилетало обратно. Оглохну, подумал Норм с восторгом – и они выскочили на верхнюю смотровую площадку, почему-то совершенно пустую – ни стражников, ни надзорных, ни людей с загадочными плакатами. Площадка огораживалась стеной с широкими прорезями, как верх шахматной ладьи. Толстенный флагшток был вделан в одну из стен. Норм соскочил с коня, похлопал его по шее, подошел к флагштоку, похлопал по нему – уже с другими чувствами. Стальная труба отозвалась гулом. Норм дернул тонкий, сплетенный из стальных проволочек канат, идущий вверх. Канатик тоже хлопнул по трубе, как слабо натянутая струна. Труба запела иным тоном.
Запах спичек стал невыносимым.
Дворец Ассамблеи, в котором размещался парадный зал Жарданвилля с креслом диктатора, высился справа через площадь. Спущусь по канату или на Роме снова по лестнице, а всех, кто сюда бежит, – всмятку. Потом через площадь – и кресло наше. И победа наша. И гори они все, гады.
– Сейчас все кончится, – пообещал Норм миру и потянул канат. Тот посопротивлялся и поехал вниз. Внизу – совсем внизу, на площади, – охнули.
Норм улыбнулся и заработал руками.
Шум внизу стих. Все стихло – лишь поскрипывало колесико, через которое бежал канатик. А потом в тишине грянуло:
– Настя! Рома! Умирает!
Как – умирает, всполошился Норм и развернулся к Роме. Рома был тут, жив-здоров, поводил хвостом и разглядывал далекое облачко.
– Настя! Рома! Умирает! – снова гаркнули снизу.
Дебилы, вы кого обмануть хотите, подумал Норм и аккуратно глянул вниз.
Внизу было странное. Толпа разномастно одетых персонажей застыла в центре площади, растянув над собой драное полотнище с теми же словами без знаков препинания: «НАСТЯ РОМА УМИРАЕТ». Полотнище дергалось, потому что персонажи то и дело падали, сраженные стрелами. Стрелы прилетали от гвардейцев. Они явно пытались перебить демонстрантов – а небольшой вооруженный отряд, охранявший полотнище, сопротивлялся этому не слишком успешно. Третий выкрик оказался совсем жидким:
– Настя! Рома. Уми…
Теперь с площади доносились только неразборчивые выкрики, короткие выдохи и удары стали о сталь. Зато сама башня рокотала – по лестнице поднималась целая толпа.
Рома жив, а я вам не Настя, растерянно подумал Норм, перехватывая канат все чаще. И вспомнил.
Не всё.
Кое-что.
Вспомнил, что он, что она – Настя. Был Настей, вернее. Когда-то давно, в другом мире. В том мире не умирали и не оживали. Там жили тихой серой жизнью.
И там был другой Рома.
И он умирает. Сейчас.
Норм закричал, срывая голос, – и в этот миг ему на голову легло тяжелое прохладное полотнище флага.
И в следующую секунду Норм знал, что делать.
Он намотал край флага на кулак, полоснул саблей вдоль каната, накинул на себя золотое полотнище, как плащ, свистнул Рому, не глядя запрыгнул ему на спину и послал его чуть вперед, на карниз широкого проема в стене.
Внизу закричали, кто-то вскинул лук.
Флаг полоскался по ветру. В такт ему полоскались грива Ромы и разодранная штанина Норма. Зашить бы.
Опять нет времени, подумал Норм с сожалением, окинул долгим взглядом небо, леса, поля, дымы, огни, стены и руины покоренного мира и закричал, наматывая золотой край на кулак:
– Победа!
Набросил флаг Роме на глаза и послал коня в последний длинный прыжок навстречу лучникам.
23. Пусть растет
Труднее всего было удержаться от пинка по лежаку – и нырка в колодец, в свет, в бой. Нельзя, сказал себе Норм твердо. Жди.
Это было странно – ждать, когда нет времени, когда кругом война, конец света все ближе и Рома умирает. Тем более странно, что прыжок в колодец резко сокращал дорогу – раз, и я у пещеры, той самой.
А Макс-то не у пещеры, мрачно напомнил себе Норм. Где ты уже, прохвост курчавый?
Двери лязгнули раз, другой и третий и открылись. Норм зажмурился и не открывал глаз, пока не почувствовал, что его ведут по свежему воздуху, навсегда пропахшему спичками. Я очнусь и убью тебя, понял? – подумал он. Очнусь – и убью.
– Что с Ромой? – спросил Норм, не оборачиваясь. Хватит, повертелся в первый день, когда пытался до кого-нибудь докричаться, – это воспоминание почему-то продолжало четко тлеть в выжженной памяти.
– Колики, – торопливо ответил незнакомый голос. Кажется, девичий.
– Что у тебя с голосом?
– У тебя, скорее, – сказал Макс и, кажется, хмыкнул.
Я тебе похмыкаю, подумал Норм, но решил воздержаться от глупых вопросов, которых от него, наверное, ждали, и постарался быть деловитым:
– Так, колики, и что? Его поднять смогли, водить начали?
– Я не знаю, мы уехали сразу, до соревнований еще.
– Каких соревнований?
– Ну этих твоих, конкур, что ли.
Норм остановился и медленно спросил:
– Так вы что… месяц ко мне шли про колики сообщать? Он же… Когда соревнования были?
– Ну… вчера, – ответил Макс не очень уверенно. – Тут столько всего… Точно вчера, да.
– Так, – повторил Норм. – А я… Меня сюда когда перенесло?
– Позавчера. Тут, Насть, понимаешь, время совсем по-другому…
– Хватит, – сказал Норм. – Пошли.
Он молчал до самой пещеры, не глядя на черные дымы, пылающие деревья и лиловые молнии, и в пещере молчал, становясь на синюю звезду, и не ответил, готов ли и слышит ли музыку, и не кивнул, и не закрыл глаза, в которых неровная песочная стена размылась и потекла, наверное от усталости, и Норм потек, тоже от усталости, просто спиной к далекой стене, головой в подушку, и простыня поверху, и все белое, чистое и прохладное, только рукам и груди чуть неудобно и неба нет, совсем, со всем, со всем воздухом, дышать!
Настя засипела, пытаясь вдохнуть, распахнуть глаза, двинуть руками, кровать под ней дернулась, незнакомая полная женщина крикнула «Максим!» и бросилась душить, а дед, ее, Насти, дед, набросился на эту женщину и обнял, а рослая девочка, сидящая на полу у кровати, подскочила, бормоча: «Нет, нет, нет!» – и прижалась лбом к Настиному лбу, втискивая в Настино ухо твердую пуговицу с музыкой, которая снова позволила дышать, падать, лететь и понимать, что эта рослая девочка и есть Настя.
Настя дернулась, сипло вздохнула и сползла коленями на пол. Макс часто дышал, распахнув глаза, зрачки у него сужались в точку и распахивались до размера маслины. Он был мокрый, волосы на лбу слиплись.
Макс покосился на Настю, с трудом сфокусировал взгляд и виновато улыбнулся. Потом неудобно посмотрел поверх щек и простыни и прошептал: «Мама».
Настя оттолкнулась от подушки и поудобней села на пол. Тут же мимо нее проскочила и со скрежетом упала на Макса та самая толстая тетенька. Она плакала и причитала: «Сынок! Максимушка!»
А рядом с Настей уже торопливо опускался на колени дед – бледный и почему-то местами перебинтованный. Он пытался улыбаться и шутить. И то и другое получалось не очень.
– Дед, я норм, – сказала Настя, обнимая его в ответ. Подумала и, проверяя себя, добавила: – Я Норм. Я Немакс. Я Настя.
– Да мы уж поняли, – сказал дед неуверенно и обнял ее крепче – так, что сам охнул от боли в забинтованных местах.
Пришлось успокаивать и помогать подняться.
Все вокруг было тускловатым, маленьким, нечетким и ужасно пахучим. Зато спичками не пахло вообще. И на том спасибо.
– Деда, что с Ромой? – спросила Настя.
Послушала, кивая и прикидывая, пошевелила ногой знакомую сумку с ноутбуком и сказала:
– Поехали?
Дед замер на полуслове, посмотрел на перебинтованную руку и поводил ею, посмотрел на Макса, пожал плечами и сказал:
– А поехали.
Настя тоже посмотрела на Макса.
Если бы она сейчас на секундочку не влилась в его тело, настоящее, не нарисованное, она бы, наверное, ему врезала. Убить не убила бы, но вписала бы от души. За все. Возможно, ноутбуком или стулом. Но теперь вписывать не хотелось. Он же маленький совсем, оказывается, Макс, лет двенадцать ему, не больше. Поэтому и пыжился так. Поэтому и дурак такой. Таких дураков ни бить, ни любить.
Пусть растет пока.
Ему и без моих вписываний плохо было, очень, – и самая боль ждала впереди. Секунды хватило, чтобы это понять, – и хорошо, что лишь секунды. Дальше пусть сам терпит, ученик воина, подумала Настя без сожаления и торопливо поправила на себе что уж смогла. Надето на нее все было неправильно и неудобно. Мальчишки дебилы все-таки.
Дебил Макс следил за Настей, пытаясь что-то сказать. Его мать встревоженно обернулась и смотрела тоже.
– Я поняла, – буркнула Настя. – Принимается. Пока-пока.
Подхватила ноутбук и побежала к двери, у которой уже топтался нетерпеливый дед. С полпути Настя вернулась, постояла над Максом, смотревшим на нее блестящими глазами, погладила его по впалой щеке и побежала прочь.
Надо было торопиться.
Эпилог
Здесь не надо было торопиться.
Здесь всё было по-другому.
Здесь не было конюшни, не было седел и уздечек, не было уборок денников, не было сена, овса и морковки. Не было всего, что составляло жизнь.
Здесь была новая жизнь. Простор на дни и дни свободного бега. Небо без холодного дождя и снега. Луга, полные сочной травы, которую можно пожевывать и в которой можно валяться. Леса, реки и даже пески с морями где-то за днями и днями свободного бега. Сила без голода. Свобода.
И не было здесь страха, и не было здесь боли. Скручивающая и рвущая боль, от которой Рома уже не мог жить, исчезла, как только зазвучала музыка.
Музыка пропала вместе с неприятно пахнущими людьми в зеленых халатах и знакомой хорошей девочкой, которая с криками протолкалась сквозь людей и сделала музыку в ушах Ромы. Он снова пожаловался ей на то, как больно и страшно, – и упал в новый мир. А встал другим, здоровым, свободным и главным.