Я уже упоминала, что пять – восемь минут вечернего праздника на манеже артист оплачивает тремя часами репетиций днем. Ежедневно, кроме «зеленого»[36] понедельника. Костя репетировал по пять часов, доводя реакции тела до совершенства, до легчайшего какого-то автоматизма.
Мощь и сила вовсе не обязательно должны представлять собой груду мышц. Костя, имея фактуру точно как у Володи Агеева, только поменьше габаритами, выглядел изумительно. Прекрасный акробат, он весил не больше семидесяти килограммов и был всего на голову выше меня. Но это были семьдесят килограммов стальных мышц, красивых, гармоничных, рельефных – идеальный треугольник спины, мощная шея, роскошные волосы до лопаток (я до сих пор люблю длинные волосы у мужчин), сильные ноги с рельефными мускулами.
А подъем! Боги, что это был за подъем! Когда Костя на репетиции стоял в стойке на руках, девки-гимнастки от зависти чуть не падали вниз со своих аппаратов – идеальная дуга узкой стопы была вызывающе прекрасна. А я пропадала от непонятной тоски, ухитрившись отыскать на круглом манеже пятый угол и забившись в него: мне хотелось, чтоб эти яркие птицы попадали со своих насестов и уже перестали бы таращиться на Троепольского. Хорошо, кстати, что пока они просто таращились. Переходить к более активным действиям наши девицы, все как одна отнюдь не робкого десятка, отчего-то не спешили, а только любовались издали. Как и я, впрочем. Только я восхищалась тайно, а они – вполне себе откровенно, не стесняясь.
Всегда доброжелательный, спокойный и улыбчивый, Костя, если не помогал кому-то по срочной надобности и не находился на манеже, носился где-то на мотоцикле или читал книги. Однажды, погибая от смущения, я набралась мужества (речь из пяти слов репетировала сутки) и попросила у него невесть откуда взявшуюся в том лохматом году, прекрасно изданную «Колыбель для кошки». Он дал, конечно. И я читала взахлеб ночами, рискуя серьезно обидеть влюбленного и напрочь теперь обойденного вниманием Женьку, который привык к вечерним совместным посиделкам и разговорам обо всем (в основном, он рассуждал о нашем совместном счастливом будущем), но не могла оторваться от книги. То была моя первая встреча с Воннегутом.
Никто из нас не знал, кем был Костя до цирка. Был ли он профессиональным спортсменом, как многие из цирковых, родился ли в опилках или пришел после училища? Он молчал, а народ не спрашивал – работало одно из негласных правил цирка, где за нетактичное любопытство запросто можно было узнать точный адрес… в общем, один малоприятный, но очень популярный адрес для чрезмерно любознательных. И тогда я совершила самое настоящее преступление.
Однажды Барский вместе с Давидом Вахтанговичем уехали по делам, а я решила сделать легкую уборку в вагончике Юрия Евгеньевича. И увидела на столе ключ от его кабинета. Кабинет вместе с малюсенькой игрушечной приемной, собственно, находились в другой половине этого же вагончика, но дверь туда была закрыта. А ведь именно там хранились специальные ценные книги, святая святых передвижного цирка № 13: бухгалтерская книга, кассовая книга со всеми расходами и приходами, административная папка с копиями авизо[37] и приказов, кадровая книга с данными об артистах, техническом персонале, временных работниках. Она-то и была мне нужна. Погибая от стыда, я открыла кабинет, тихо, как тать, прокралась к столу, достала книгу и мгновенно нашла нужную информацию: мастер такого-то спорта, и еще такого-то тоже мастер, заслуженный, год рождения – господи, ему тридцать два года! Как много-то, у меня ноль шансов, я же для него маленькая ду… Что? В графе «семейное положение» каллиграфическим почерком Барского было выведено: «вдовец».
Отлично помня, какую охоту устроили на разведенного Агеева цирковые девушки, до этого момента я была очень удивлена, что никто из них не попытался расставить силки на Троепольского, и решила, что дамы в курсе его семейного положения и соблюдают закон о неприкосновенности мужика, замечательного, но чужого – значит, Костя женат, и все тут. Мне даже стало чуть полегче, кажется. Но я должна была убедиться. Для того и пошла на преступление. Что ж, убедилась… Сияние, которым для меня был озарен этот мужчина, теперь, когда к нему прибавился глубокий оттенок сострадания, стало совсем ослепительным. Очевидно, тогда и появился очередной постоянный паттерн: с юных лет и до сих пор меня интересуют исключительно мужчины с необычной и непростой судьбой, но обязательно наделенные хоть каким-нибудь талантом.
А каким профи он был! Как виртуозно жонглировал шестью мячиками и пятью булавами, стоял на пяти катушках, легко крутил всякие сальто и нанизывал рондады с винтом по кругу манежа. Ирка Романова зауважала его за десять подряд выходов на «крест» – в тот вечер артисты традиционно собрались в курилке после вечернего представления, и Ирка, знаменитая своими силовыми упражнениями, которые не всякий мужик мог повторить, спокойно отработав несколько выходов на кольцах, которые тут же и висели, как бы шутя предложила Косте продолжить: «Троепольский, ты следующий!» Ну, и офигела, конечно. Как, впрочем, и все присутствующие, потому что Костя, едва заметно касаясь пальцами ног пола, взлетал вверх с такой легкостью, будто внизу была подкидная доска, а не деревянный настил – и так десять раз. Рекорд самой Романовой был значительно скромнее.
Очевидный универсал партера, работал Костя эквилибр[38] на моноцикле[39] (с удивлением узнала, что сейчас моноцикл называют странным, каким-то острым словом «юнисайкл». Красиво, богато, непонятно – что и говорить, но это все тот же одноколесный велосипед). Костя крутил педали ногами, одной ногой, руками, одной рукой, он стоял на сиденье, балансировал вместе с моноциклом на катушках (их подкладывал ассистент в момент, когда Костя подпрыгивал и как будто зависал в воздухе), делал сальто вместе с аппаратом – моноцикл казался продолжением точеного Костиного тела. И это было очень красиво. Многие артисты труппы ежедневно смотрели из-за форганга его номер, любой из наших парней с радостью брался помогать униформе укладывать секции пола для моноцикла. В цирке нет лучшего признания мастерства и способа выражения приязни, чем помощь делом.
В тот день я, придя сильно раньше и к моменту появления Кости уже вволю набросавшись колец и булав, восторженно таращилась с барьера на летающий по манежу моноцикл. Троепольский заметил это:
– Иди сюда, Ло, попробуй. Он совсем ручной, не обидит тебя, – и выкатил вперед самый низкий моноциклик, абсолютно не выглядевший опасным. Несколько остальных, блестящих, высоченных, огромных, внушали мне трепет.
Мгновенно стало жарко, потом холодно, потом стыдно и страшно – понятно же, что я сейчас облажаюсь по полной программе, но не было такой силы в мире, что заставила бы меня отказаться. И я полезла на моноцикл.
Угу. Это я репетировала на мягких опилках. А Костя работал на специальном круглом деревянном настиле – велосипеду, даже одноколесному, крайне затруднительно ездить по мягкому. Насколько твердый этот пол, я осознала тут же, через секунду после того, как Костя отпустил мою руку. Гадское колесо, не закрепленное никак вообще, выпрыгнуло из-под меня мгновенно, и копчик со спиной последовательно приложились к полу с метровой высоты. Хорошо, что моноцикл Костя выбрал самый маленький, прямо детский какой-то (это на нем он крутил педали руками, балансируя в стойке), потому что у меня от удара аж искры из глаз полетели, но я вскочила, выдохнула и без писка полезла снова на проклятый аппарат.
Разве я могла показать Косте, что крепко ушиблась? Да и боли не было, словно мне вкатили мягкую и мощную анестезию. Сейчас, взрослая и до отвращения честная с собой, я понимаю все о дофаминовых атаках и эндорфинных всплесках, давно научилась распознавать шаги любви, а тогда не сразу поняла масштаб бедствия, лучшего бедствия в моей жизни.
В общем, на следующее утро я рассматривала в большом прямоугольнике зеркала, подаренного клоуном Юркой, свою фиолетовую задницу и частично синюю спину и понимала, что придется, пожалуй, учиться спать на животе. Что абсолютно не помешало мне днем снова дождаться на манеже прихода Кости и снова попробовать влезть на этот пыточный насест – ровно с тем же успехом. Пол стал еще тверже, очевидно, замыслив против меня недоброе. Но зато я минут десять опиралась на Костину стальную руку и была счастлива, как слон при виде сдобной булочки. И вот этого счастья, неведомого раньше, вдруг очень испугалась.
Слишком уж оглушительным оно было и не похожим ни на что, испытанное мной до того времени. У меня же имелся в наличии будущий муж, временно немножко забытый, но такой знакомый и родной, такой преданный и надежный Женька. И по любви, по большой и единственной, как мне тогда казалось, любви, естественным путем выросшей из нашей дружбы аж со второго класса, я собиралась выходить за него замуж через полтора-два года. А значит – нечестно. Нечестно настолько сильно хотеть, чтоб тебя держал за руку посторонний взрослый мужчина. Даже не держал – просто подставил свою руку, чтоб ты не сразу шмякнулась многострадальной задницей о настил. И быть оглушающе счастливой уже от одного этого как-то неправильно. Предательством попахивает. Предательницей я не была, врать и притворяться не умела. Но что было делать, если мне отчаянно хотелось опираться на руку Кости еще хотя бы часа три? А лучше – восемь. Непрерывно. А потом вспоминать его руки ежеминутно, до следующего случая, и предвкушать его, этот случай.
После недели травматичных (во всех смыслах) подходов к окаянному моноциклу и наконец-то исполненных самостоятельно двух корявых кругов по манежу я взяла сердце в зубы, душевно поблагодарила Троепольского и, откланявшись, вернулась к своим кольцам и булавам с шариками. Тем более что Ковбой уже изошел на особо изощренные маты и грозился выдрать из Кости роскошные Костины ноги, потому что я трачу время на хрень вместо того, чтоб заниматься делом. Чем не повод? Не хуже других повод не опираться больше на его руку. Только почему он так внимательно посмотрел на меня этими невозможными сине-зелеными глазами, когда я благодарила и пятилась к кучке своего реквизита? Догадался? Заметил? Да ну, чего ему присматриваться-то? Кто он и кто я? Как же из головы все это выкинут