Между нами костяные стены.
Но, поверь, и без того солгу,
потому что правду, как и все мы,
на последний выдох берегу.
Свой участок хаоса не ты ли
содержать в порядке полагал,
тучи мелкотравчатые пыли
поднимая к тучам-облакам.
Только – чу! – томителен и горек
высоты нездешнего литья
зазвенел небесный треугольник
в оркестровой яме бытия.
И плеснули, и блеснули черным
гладкие холодные зрачки.
И, как потревоженные пчелы,
загудели низкие смычки.
И под этот бально-погребальный
слезоиспускательный мотив
(так и будет) медальон овальный,
крест нательный – промотав, спустив, —
на мундире юнкера безусого
ржавый лист, сезонный некролог
(так и будет) славно побезумствовал,
вот и хром на левое крыло:
так и будет, ибо, сбитый с толку
музыкой осенних журавлей,
у соседа одолжишь двустволку
да немного дроби покрупней
(это ведь нагадано на картах
полушарий головы дурной,
да и ворон эдгаров накаркал,
в Холмогоры воротясь весной)
и придав лицу и жесту важность,
будто даже в помыслах высок,
посягнуть на сердце не отважась,
разрядишь оружие в висок.
Но пока, присев на край лафета,
для профита – и здоров, и цел, —
как бы мог (см. Толстой про Фета)
только очень тучный офицер,
наливая всякий раз до риски,
но имея виды на Синай,
то есть нарезаясь по-арийски
под цыганский Интернасьональ,
шествуя по грани сна и яви,
где (мостов, что спичек сожжено!)
слышно Хари Кришна, хари навьи
видно, где, как видно, суждено,
ослабляя аполлонов пояс,
отстегнув ненадобный колчан,
высмотреть в полях лодейнопольских
платиновый панночкин кочан,
и качнутся ели островерхие —
любо им в одном огне согреться
с падубами ржечи, австровенгрии,
швеций, жнеций и вдудуигреций.
Ангел сизокрылая, легка мне
гибель в твоей крашеной красе.
И чтоб сердце утопить в стакане,
расстегни спасательный корсет.
Ветер в трех соснах берез осиновых
пляшет, как крещеный ирокез.
И не снявши рукавиц резиновых,
некто в Белом машет на оркестр.
Тучи, точно мысли невропата,
высотою 20 000 Hertz.
Мертвый Лист. Рапсодия распада.
Черный шабаш чардаша. Конец