Какие они все хорошие!
Когда жили в землянках, насквозь промерзших, они отгородили ее койку плащ-палаткой, но было очень холодно, и она стала накрываться этой плащ-палаткой. Когда нужно, она говорила: «Закройте глаза», — и все закрывали глаза. И как скоро все привыкли к ней! Вот Мельников сказал как-то:
— Петлюк, пошли в деревню, там, говорят, девчата интересные. — И тут же рассердился на себя и назвал ее недоразумением.
А она вовсе не недоразумение. Только ей труднее всех. У каждого из них есть приятель, друг. Только у нее никого нет. Она не может ничего сказать одному, чтобы этого не слышали все другие. Она должна быть или одна, или со всеми. И когда к ней кто-нибудь относился со всей искренней добротой и заботливостью, просто по-человечески свойственной ему, она пугалась этого, как зла, и грубо отталкивала. Потом ей было очень тяжело, но еще тяжелее было, если б она хоть раз поступила иначе.
Потом она перестала думать и прислушалась.
В небе возник бормочущий, задыхающийся звук. Он становился все громче и громче. Но не приближался по горизонтали, а, казалось, спускался, словно на ниточке, откуда-то сверху, гудя, как гигантский волчок.
Падающая бомба визжит, как страдающее животное. Разрыв — мгновение, когда ты, настигнутый страшным толчком, словно уходишь из самого себя и потом медленно возвращаешься, замирая от сознания, что тело твое стало другим и, может быть, уже никуда не годится. Но это ощущение имеет начало и конец. Тянущемуся вою бомбы, казалось, нет ни начала, ни конца.
Можно быть очень храбрым человеком, но никогда не привыкнуть к этому, и с каждым разом будешь переживать все со свежестью и полнотой чувств необыкновенной.
Сначала она сидела, сжав голову ладонями. Потом вдруг вцепилась в ручки люка и стала открывать его. Она понимала, что делает то, чего делать нельзя. Она понимала: нельзя открывать люк, потому что броня предохранит ее от мелких осколков и тяжелых ударов каменно-смерзшейся земли. Но она не могла сидеть и ждать, когда все вокруг сомкнется и ее сдавит в исковерканных листах стали и она будет умирать в удушающей тесноте. Чтоб отделаться от этого удушья, она стала открывать люк, желая видеть хотя бы снег, хотя бы кусты и пространство.
Это — как помешательство. Бесконечно униженная в этом душевном упадке, она, спасая себя от унижения, толкнула ногой педаль стартера вперед, дала газ и, когда мотор заработал, прислушалась к его спокойному живому голосу и обрела силы. Она изо всех сил нажимала ладонью на рычаг сигнала. И клекочущий голос танка вызывающе пел навстречу падающей бомбе.
Потом все кончилось, и самолеты ушли. Она почувствовала себя безмерно уставшей и вдруг счастливой.
А лейтенанта все не было. Если б он пришел сейчас, она сказала б ему все. Нет, не все. Просто она объяснила бы ему, что обрадовалась, потому что очень замерзла. Нет, зачем врать? Лучше сказать, как трусила и как нажимала сигнал, чтобы не трусить.
И поймет ли он, что она ждала его на этом месте, хотя знала — здесь выставлены фальшивые машины для приманки немецких самолетов и немцы должны были бомбить это место, а она все-таки ждала, потому что не хотела, чтобы он, усталый, ходил по полю и искал ее танк?
А если он не скоро придет? И самолеты прилетят снова… Может, все-таки лучше отвести машину? Нет, лучше ждать. Пускай налетают. Пускай он увидит, в какой обстановке она его ждала.
Но как холодно! Если б хоть чуточку согреться. Нужно не думать, что холодно: нужно думать о чем-нибудь теплом.
И она стала думать о доме, о родных своих.
Железнодорожная насыпь, солнце, желтый теплый песок. Отец идет и постукивает по рельсам молотком на длинной деревянной ручке. Отец работает обходчиком пути на станции Слободка, Кадомского района, Одесской области. Дед тоже обходчик соседнего участка. Каждое утро они встречаются на 261-м километре. Закуривают. Дед начинает хвастать. Отец молчит, улыбается, слушает. Потом дед говорит Кате:
— Ну, многоуважатый, значит, летать хочешь?
— Да, летать, — говорит Катя.
— А на паровозе ездить больше гордость не позволяет?
— Ничего, пускай летает, — говорит отец.
— А я что, возражаю? — сердится дед. — Пускай, она девка легкая.
Вот Одесса, горячая, вся в солнце. На одной окраине города метеостанция, где Катя работает, на другой — аэроклуб, где она учится. Она ездит в аэроклуб на трамвае. Люся Песис — ее подруга. Люся говорит с гордостью:
— Я, как Сарра Бернар: некрасивая, но зато с богатым внутренним содержанием.
Катя не знает, кто такая Сарра Бернар, и она просит Люсю составить ей список книг, которые она прочла бы и стала культурной.
После выпускных экзаменов Катя пошла в управление Гражданского воздушного флота наниматься на работу. Надела туфли на самых высоких каблуках, какие были у Люси, не для красоты, а для того, чтобы казаться выше Начальник отдела кадров сказал с сожалением:
— Нет, не могу, пассажиры будут бояться. Уж очень у вас фигура не авторитетная.
Рост у Кати — 151 сантиметр, каблуки в 7 сантиметров не помогли. Катя заплакала. Начальник отдела кадров вышел, потом явился с бумажным стаканчиком в руках.
— Ешьте, — сказал он сердито, — а то растает.
Катя съела мороженое, потом назвала начальника отдела кадров бессердечным формалистом и ушла. И поступила на завод «Октябрьская революция». На заводе сна организовала кружок парашютистов, совершила десять прыжков. Она окончила кружок РОКК, посещала кружки ПВО, ПВХО и драматический. Люся сказала ей:
— Катя, ты очень сильно размениваешься. Если хочешь стать настоящей актрисой, для этого нужно отдать все.
— Я очень боюсь, — сказала Катя.
— Чего ты боишься?
— Войны боюсь, — сказала Катя. — Будет война, а я без подходящей профессии.
Война пришла внезапно. Кате всюду говорили: «Пока вы не нужны, идите домой». Немцы уже бомбили город. Катя устроилась в авиационный склад укладчицей парашютов.
Балта. Немецкие самолеты разбили и подожгли эшелоны с ранеными. Катя вместе с Натой Чернышевой спасала раненых из-под огня, из-под обломков. И оттого, что она сама была вся обожжена, она чувствовала себя уверенной, когда пришла в военкомат.
— Видите ли, — сказал ей командир распределительной роты, — воевать вы, конечно, сможете. Но ведь у меня народ все какой. Шоферня с гражданки, невоспитанный народ, грубый.
— Я ездила помощником кочегара, — заявила Катя, — и имею звание пилота.
— Милая, — сказал ей командир искренно, — вам же будет трудно.
И было действительно очень трудно. Даже труднее, чем сейчас..
Но как холодно! Долго его еще ждать? Просто невозможно так ждать.
Стужа проникала сквозь стальную броню легко, как вода сквозь войлок, и танк оброс внутри инеем, мохнатым и колючим. В танке было холоднее, чем снаружи на леденящем ветру. Можно было думать, что это свойство стали — впитывать в себя стужу и смертельно излучать ее. Все тело болело, и казалось: еще немного, и она умрет от этой боли. И когда хотела подняться, ноги были уже чужие. Она испугалась этого и стала руками вытаскивать сначала одну ногу, потом другую. Наклоняясь, она ударилась лбом о рычаг и, когда дотронулась рукой и увидела кровь, — удивилась, как это на таком холоде может еще идти кровь, потому что лицо было давно, как деревянное. Она сосредоточивала всю себя на каждом движении, которое предстояло проделать. Сначала она думала про левую руку, и левая рука медленно вытягивалась вперед. Потом правая рука. Грудью и животом она легла на нижний край люка и, приподнявшись на локтях, стала подтягиваться на них и, наконец, вывалилась на снег. Теперь нужно было встать на ноги. Сначала она села на корточки, хватаясь руками за броню, полулежа на ней, выпрямилась. Так простояла она несколько минут, опираясь по очереди то на левую, то на правую ногу. Теперь оторваться от танка — сделать первые шаги. Ступни кололо иголками, и они казались твердыми и какими-то круглыми. Раскачиваясь, балансируя руками, она шла по снегу и походила на человека, который первый раз надел коньки и остался на льду без помощи.
Лейтенант появился откуда-то из темноты внезапно.
— Поехали, — сказал он и направился к машине с таким видом, словно на минуту отлучился.
Теперь он не говорил: «Закройте люк», хотя огненные очереди с прежней яростью вспыхивали из леса. Он торопил:
— Нажимайте, Катя, нажимайте.
Танк подбрасывало на неровностях почвы. Ветер бил в люк с бешенством, с каким вырывается вода из монитора. Но боль от мертвящей, неподвижной стужи исчезла. Ощущение усилий могучего мотора, — всех двигающихся, крутящихся частей его, — словно превращения собственной энергии, — ощущение, такое знакомое каждому водителю, заполняло сейчас все ее существо. И она наслаждалась этим ощущением, чувствовала себя сейчас такой же всемогущей, как ее машина. Та зябнущая, тоскующая и жалкая девчонка, какой она была несколько минут назад, казалась бесконечно чужой ей, и она хотела сейчас одного — чтоб движение это не прекращалось, а все росло и росло.
Командный пункт перебазировался. Штабной броневик с заиндевевшей антенной стоял в воронке, оставшейся после тонной авиабомбы. Водитель броневика Кузовкин спросил Катю:
— Ну что, сильно соскучилась обо мне?
— Ужасно, — сказала Катя, — просто жить без тебя не могу.
Катя подошла к костру и, сняв варежки, протянула к огню руки. На костре стояло ведро с маслом. Оглядываясь через плечо, Катя спросила Кузовкина:
— Это ты для меня масло греешь?
— Ну да, как же.
— Васечка, докажи, что любишь.
Катя взялась за ручку ведра, с мольбой глядя на Кузовкина. Кузовкин бросился к ведру. Катя угрожающе произнесла:
— Вот только попробуй, я так завизжу, — и пошла к танку.
Вылив масло, возвращая пустое ведро Кузовкину, она сказала:
— Спасибо, Васечка. Теперь еще полбаночки антифриза, и всё в порядке.
— Ну уж знаешь, — тараща глаза, сказал Кузовкин.
Подошел лейтенант и приказал:
— Товарищ Петлюк, езжайте на заправку, потом отдыхайте. Я поеду на броневике.