Но самая главная правда, о которой Петя почему-то не любил говорить, заключалась в том, что, когда Савкин обслуживал нашу батарею, мы никогда не знали перебоев в боепитании. И когда мы били с открытых позиций, и немецкие снаряды и мины рвали вокруг землю в клочья, и вражеские танки мчались на нас, Петя лихо подкатывал к самым орудиям и, помогая выгружать снаряды, уже орал:
— Ребята, я парочку лишних к себе в кабину положил. Разрешите за это дернуть шнурок!
И батарейцы подпускали его к орудию, и Савкин производил выстрел. И даже если снаряд падал мимо, он уверял нас всех — всех, кто был на батарее, — что своими глазами видел полнемца в воздухе.
Прорвав немецкие укрепления, мы далеко вырвались вперед, продолжая крушить вражьи гнезда; орудия пожирали целые эшелоны боеприпасов, и наши шоферы работали вторые сутки без смены. И снег на поле боя стал черным от копоти.
Немецкие автоматчики пробрались в лес. Устроив себе на деревьях снайперские гнезда, они простреливали большак. Шоферы были вынуждены объезжать в этом месте дорогу. Трассирующие пули цветными тропами чертили ночную тьму.
Савкин мчался в тяжело нагруженной снарядами машине; рядом с ним сидел артиллерийский наблюдатель Госяков, он держал у себя на коленях жестяной ящик с ракетами, а за поясом у него висела ракетница, похожая на древний дуэльный пистолет.
Стараясь перекричать шум мотора, Савкин рассказывал Госякову о том, как он с одного выстрела из орудия № 4 подбил вражеский танк и вывез его под огнем на буксире, но в пути немецкий офицер вскочил к нему в кабину и хотел задушить. Савкин задушил его сам левой рукой, не выпуская баранки из правой.
И опять, конечно, Савкин врал, потому что танка он никакого не подбивал и офицера не душил, но то, что он вывез из-под обстрела на тракторе наш подбитый танк, — это была правда.
Госяков вежливо слушал Савкина. Он не возражал ему, потому что кто станет грубить человеку, сидящему у руля в темноте, невнятной, как бездна, и видящему своими кошачьими глазами все, что нужно.
Когда подъехали к тому месту, где шоферы сворачивали на объезд, избегая огня «кукушек», Савкин внезапно заявил, что объезжать он не желает, потому что ему некогда.
Приказав Госякову вылезти из кабины, он спросил:
— Когда встречная машина тебе полными фарами лицо засвечивает, ты видишь что-нибудь?
— Глаза до слез щиплет, где тут! — промямлил Госяков, не понимая, к чему клонит Савкин.
— Ну, так вот, я эту шпану из леса выкину, — и Савкин щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник. — Ты за мной иди. Как увидишь — по мне сажают, дуй в то место ракетой и освещай. Понятно?
— Есть! — оживился Госяков, но потом тревожно спросив: — А если тебя с первого патрона ухлопают, куда я с машиной деваться буду?
— Меня офицер ихний хотел на обе лопатки положить, — сердито сказал Савкин, — а он в гамбургском цирке борцом был, медали имел. А как я его французским ключам по котелку съездил, так он все нельсоны забыл.
Госяков скорбно вздохнул и, набив карманы ракетами, пошел вслед за Савкиным, проваливаясь по пояс в снег.
Лес, слипшийся во тьме в черный, непроглядный массив, скоро стал прозрачным и светящимся. Пронзительный свет, возникая в нем, горел странным колдовским синим, красным и белым цветом.
Это было бы необыкновенно красиво в очарованной тишине ночи, если бы не сухой зловещий стук автомата и не ответный хлесткий винтовочный выстрел.
И опять тишина, опять мрак. И снова цветущее дивное сияние, и стук автомата, и хлесткий винтовочный выстрел.
Потом наступило полное безмолвие.
Выползшая на небо луна тлела холодно, как гнилушка, и снег вспыхивал кроткими огоньками.
На дорогу вышел Госяков, обвешанный тремя немецкими автоматами. Он был возбужден и кричал взволнованно, все время оборачиваясь к Савкину:
— Я же последнему прямо в морду залепил! Аж жареным завоняло! Вот подсветил, так подсветил.
А Савкин, как ни странно, уныло плелся за ним вслед и морщился так, словно слова Госякова раздражали его. И когда Госяков предложил забрать трупы, чтобы ребятам показать, Савкин зло сказал:
— Что у меня машина — катафалк, что ли? Давай, поехали.
Всю дорогу Савкин молчал и вел машину осторожно, как никогда в жизни. А Госяков все говорил и говорил. Хорошо, что за шумом мотора разобрать всех слов его было нельзя.
Прибыв на батарею, Савкин не вылез из кабины, а продолжал сидеть в ней, склонив голову на баранку.
Командир орудия № 4 Бурлаков открыл дверцу и весело сказал:
— Петя, давай. Твой положенный ждет, на полнемца.
Но Савкин не поднял головы.
Бурлаков спросил:
— Ты спишь, что ли?..
Когда Савкина вынесли из кабины, бойцы увидели, что стеганка его набухла от крови. Кровь была на сиденье и на полу кабины.
В госпитале Петя Савкин утомлял всех своими рассказами о фронтовых похождениях. Но когда его спрашивали, при каких обстоятельствах его ранили, Савкин сдержанно замечал:
— Не люблю лишний километраж гонять, бензин зря жечь и все такое… На дороге порядок должен быть, а то что получается?
И начинал рассказывать, как снял немецкого парашютиста, висевшего на сосне. И как после этого все ребята его автобата ходили в шелковых портянках, сделанных из немецкого парашюта.
1942
Пятый номер
Все люди, как люди: воюют, в атаку ходят, фашиста от всей души самостоятельно бьют, только я один какой- то неопределенный товарищ.
Первый номер, недавно назначенный и поэтому еще очень гордый, принимая патроны от ротного подносчика боеприпасов Степана Сидоренко, так ответил на его жалобу:
— В армии все должности почетны. Но, во-первых, у каждого человека есть к чему-нибудь способность, и он должен ей соответствовать. Во-вторых, всего можно достигнуть. У меня, например, высшее стрелковое образование. Любой расчет в уме без линейки произвожу. И мой номер первый. А ты вроде как пятый.
Сидоренко, собирая стреляные гильзы в мешок, печально огрызнулся:
— Хоть и пятый, но без меня вам не обойтись.
Заложив ленту, первый номер дал по противнику франтоватую очередь. Два патрона — интервал, два патрона— интервал. Потом, оглянувшись через плечо, степенно заметил:
— Человек ты необходимый, точно.
Сидоренко вздохнул, взвалил себе на плечи мешок и пополз обратно в РПБП[1].
Земля покрыта снегом, почти голубым.
Сидоренко легко скользит по пушистому покрову, а когда впереди него снег взметается серебристой пылью от пулеметной очереди, он сползает в выбоину или прячется за бугорок или кочку и ждет, высматривая, в какое место ляжет новая трасса.
Он давно уже привык к тому, что немецкие снайперы охотятся за ним. Научился обманывать их, научился точно предугадывать огневой маневр врага. Точно знал, где нужно проползти, как говорится, почти копая носом землю, или быстро перебежать, согнувшись в три погибели. Весь маршрут свой он изучил так, как другой человек не знает своей улицы. В особенно гибельных и опасных местах он ночью готовил себе ямки, чтобы можно было передохнуть.
Сидоренко считали хорошим подносчиком боеприпасов, и пулеметчики, которых он обслуживал, были всегда уверены, что Сидоренко никогда не подведет и как бы сильно ни простреливалась местность, доставит боеприпасы вовремя.
Но Сидоренко было двадцать лет. У него было толстое доброе лицо и горячее сердце. И каждый раз, жалуясь на свою судьбу, он невольно навлекал на себя веселые насмешки приятелей. И те трунили над ним, называли его «пятым номером», хотя каждый знал отлично, что Сидоренко бесстрашный человек и замечательный подносчик.
В пункте боепитания, выдавая ящик патронов, сержант сказал Сидоренко:
— Ты бы, Степа, попросил командира, чтобы он тебе пару черепах из Москвы выписал. В гужевой упряжке боеприпасы возить, вроде танкеток на малом ходу. Только вот погонять их нечем. А так подходящее животное, вполне.
Сидоренко сердито ответил:
— А ты бы, Владимиров, хоть бы фартук на себя надел. А то товар отпускаешь, а виду настоящего нет. И вывеску закажи.
Сержант побагровел и не нашелся, что ответить.
Обратно ползти Сидоренко пришлось труднее: фашисты открыли сильный минометный огонь.
Сидоренко метался от воронки к воронке. Прижавшись к еще теплой после разрыва земле, он намечал ближайший пункт для перебежки. Поправив ремни на спине, поддерживающие ящик с патронами, он снова на четвереньках бросался вперед.
В интервалы между минными разрывами по нему сухо били из автоматов снайперы. Пуля разрезала ремень, и Сидоренко теперь полз, толкая ящик впереди себя.
Случилось так, что пулеметчики были вынуждены перенести огневую позицию, а немцы выбросили вперед автоматчиков для уничтожения огневых точек. И Сидоренко, не зная этого, пробирался теперь к пустому месту, к которому, навстречу ему, ползли немецкие автоматчики.
Когда первый номер заметил черную точку на снегу, он догадался, что это Сидоренко. И, когда он увидел приближающуюся навстречу Сидоренко немецкую цепочку, он понял, что подносчик обречен.
Открыв фланговый огонь, первый номер приказал второму номеру сообщить отделенному о бедственном положении Сидоренко.
Отделенный командир сказал командиру взвода, что потерять такого драгоценного человека, как Сидоренко, невозможно, и получил разрешение атаковать отряд автоматчиков.
Автоматчики, увидев красноармейцев, бегущих на них, запросили огневой поддержки. Застучали немецкие станковые пулеметы.
Командир взвода по телефону обратился за помощью к командиру роты. Рассказав обстановку, он заявил, что оставлять на погибель лучшего подносчика невозможно. Ротные минометчики, выдвинувшись вперед, открыли огонь по немецким пулеметам. Заговорили немецкие минометы. Командир роты запросил командира батальона, и артиллеристы открыли огонь по немецким батареям.
Воздух гудел. Черная земля и желтые перья щепок от разбитых немецких блиндажей вздымались в небо.