А хата его в деревне была развалюшкой.
Артели каменщиков брали очень дорого за кладку заводских труб, ссылаясь на тяжелую и опасную работу. Самое трудное и опасное заключалось в конечной кладке ствола. Заканчивали ее обычно два-три человека — верхолаза, а деньги приходилось платить всей артели.
Завести особых мастеров-единоличников было для подрядчиков выгодней и спокойней. Выбрав хорошего смелого мастера, подрядчики портили его, изо всех сил стараясь внушить, что он необыкновенный человек.
Подрядчики не скупились на деньги, на восторженные слова Максиму Чибиреву. Они снимали ему отдельные комнаты в базарных гостиницах, уверяя, что такому мастеру стыдно жить вместе со всей артелью. Подрядчики потворствовали его капризами и восхищались чудачеством.
Но мало в России строили в те времена заводов. Подолгу Максим сидел безработным.
Пребывая в нищете, Максим брезговал переложить печь или пойти на рядовую работу каменщика.
— Мне звание свое сохранить надо, — говорил он, — я за пять упряжек больше заработаю, чем другой за год. Звание — оно как вывеска.
Подрядчики, поняв слабость этого человека, перестали платить за его работу большие деньги. Платили обыкновенно.
И, когда Максим протестовал, ему говорили:
— Вали! Знать, не по курице шесток. Говорова позовем. Тот из одной чести согласится. Вот мастер!
Максим никогда не видел Говорова. А Говоров — Максима. Но, стравливаемые подрядчиками, они соперничали.
Они терпеливо выжидали постройки высоких труб и выходили на работу только тогда, когда фундамент и часть ствола были уже готовы. Из боязни друг друга, они соглашались на низкую оплату. Но предварительно упрашивали подрядчиков никому не говорить об этом.
При расчете, получив ничтожную получку, Максим кутил, притворяясь богатеем.
Потом Максим возвращался в деревню — ждать нового вызова на работу, чтобы снова продолжать тяжкий и опасный труд, слушать льстивые слова и рисковать своей жизнью за лихую славу отважного мастера.
Стыдясь, что он возвращается к себе в деревню нищим, Максим уже у околицы торопливо выпивал, морщась и кашляя, прямо из горлышка, бутылку водки. Захмелев, он не шел домой. Он шлялся по соседям, врал, хвастал, хлопал себя по карманам, будто у него там деньги, показывал медные кольца со стекляшками, стучал по лавке тростью, требовал угощения.
Истосковавшись по жене своей Аннушке, молодой и статной женщине с темными гордыми бровями, взлетающими на белые виски, он страдал от ожидания унизительной для себя встречи с ней.
И когда Анна, выпросив у кого-нибудь телегу, везла его, грязного, обессиленного, домой, Максим, в пьяном отчаянии, лягал ее ногами, вопил:
— Уйди, постная кобыла! Денег хочешь? На, жри, — и выворачивал пустые карманы. — Меня за рупь целковый барышни-проститутки целовали, ублажали, — нараспев тянул он мерзким голосом.
Подняв тяжелую голову с мутными глазами, с пьяной пристальностью он вглядывался в лицо Анны и стискивал кулак, чтобы ударить.
Но, видно, в глазах Анны было что-то такое, что заставляло его упасть ничком на телегу и глухо рыдать, как иногда может плакать очень сильный человек, опрокинутый большим горем.
Откуда брались у Анны силы, чтобы сохранить любовь к этому человеку?
Да ведь и Максим любил Анну, и не было у него ничего на свете более чистого и святого, чем Анна.
Гордая, трудолюбивая Анна тянула на себе все хозяйство. И первое время, воодушевленный прощением Анны, Максим ревностно помогал ей…
Дошло до Максима, что Говоров, закончив под Киевом кладку трубы на сахарком заводе, поднял на вершину трубы кипящий самовар и, напившись там чаю, сбросил самовар вниз, а сам спустился к восхищенному народу по канату.
Заело Максима, и он помчался в Новороссийск, где воздвигали гигантскую трубу на цементном заводе. Подрядчик попался совсем незнакомый, и он согласился принять Максима только на поденную оплату.
И, когда труба была окончательно возведена, Максим остался один на ее вершине. Выпив водки, он уселся на кромке жерла трубы, свесив ноги, и стал играть на гармони.
Редкие прохожие останавливались, видя крошечную фигуру человечка, прилипшую на краю гигантской колонны. Гармони не было слышно с такой высоты.
И, видно, не рассчитал Максим спьяна. Чиркнула в воздухе гармонь, а затем сам Максим полетел вслед за гармонью.
Земляки подробно и обстоятельно описали всё Анне и даже прислали выстиранную рухлядь, зная, что для вдовы и полтинник в рубль.
Всю жизнь Анна сосредоточила в сыне.
Но когда Степан стал подростком и сунулся было в артель на заработки, — его не приняли.
Еще жива была память об его отце, нарушителе старинного закона артельного товарищества.
Степан решил идти по стопам отца. Но из старых мастеров никто не захотел быть его напарником.
И тогда мать сказала сыну, что она будет этим напарником.
Среди каменщиков печники почитаются мастерами первой руки.
В сложении дымохода, в расположении колен, заслонок-клапанов, как и в музыкальной трубе, главное — пропорции.
Печника отличают по шву кладки. Тонкий, чуть выпуклый рубец шва говорит о взыскательном мастере.
Невзгоды обучили Анну ремеслу печника.
Максим иногда брался переложить печь.
Оставив в хате кирпичные развалины, мокрую кучу глины, начав работу, он никогда не доводил ее до конца.
Хозяева приходили к Анне с толпой родственников и кричали.
Окруженная этой разъяренной толпой, Анна была вынуждена идти и заканчивать кладку.
В труде Анны была вдумчивая опрятность, свойственная женщине.
Печи ее не были похожи на кирпичные склепы, украшающие деревенские кладбища.
Осмелев, Анна выводила узорные карнизы. После отбелки расписывала печь петухами и писала изречения, вроде таких: «Муж, не серди жену, а то борщ скиснет».
В этих печах пламя не сжигало попусту дров и не глодало поленьев, как беззубый щенок — кости.
Это пламя можно было сравнить с чинным, приятным гостем, кушающим медленно, спокойно, сытно, но в меру.
Вот какие печи умела класть Анна.
Степану была противна работа деревенского рукодела. Был он в ту пору щуплым, вертлявым пареньком с пегим от веснушек лицом, напористым и задорным.
Пользуясь именем отца, первого верхолаза и трубоклада, Степан, сыскав подрядчика, договорился сложить трубу на пивном заводе.
Мать дала свое согласие идти напарником Степана.
Но где это видано, чтоб женщина-мать работала каменщиком, да еще на такой грозной и тяжелой работе, как кладка заводских труб!
Придя на завод, Чибиревы увидели суетящихся в панике по двору рабочих.
А на трубе возле самой вершины, вцепившись в скобы, висел человек, и еле слышно доносился оттуда его стонущий вой.
Подрядчик, не желая себе сраму за то, что на него будет работать верхолазом баба, позвал печника Жужелицу.
У Жужелицы были покатые плечи, свисающие ниже колен руки и слава отчаянного человека.
Для потехи Жужелица, присев на корточки, брал в руки кирпич и разбивал его с размаху о свою косматую голову.
Потом он вставал во весь рост и, глядя на людей своими впалыми темными веселыми глазами, с удовольствием выслушивал похвальбу и давал щупать неверящим людям голову. Некоторые думали, что он прячет в волосах железку.
Разувшись, поплевав на ладони, Жужелица, рисуясь, ухватился за скобу и, разом подтягивая тело, смешно выставляя зад, показывая этим свою отчаянность, полез вверх.
Подрядчику это очень понравилось, и он сказал:
— Бесстрашный зверь, ему все нипочем, одним словом, пьяница.
Но чем дальше лез Жужелица, тем медленней и осторожней становились его движения.
Наконец он остановился и осторожно посмотрел вниз. Это его и погубило.
Сосущая сверкающая пустота вмиг уничтожила всю бодрость.
Слабея от ужаса, он судорожно вцепился в скобу, приник, оцепенел.
Потом он стал подвывать осторожно, тоскливо.
Старик-каменщик, сжалившись, карабкался с концом каната.
Добравшись до Жужелицы, старик обвязал его туловище веревкой.
Но Жужелица не мог разжать окостенелые пальцы.
Отодрать его руки старику было не под силу.
Тогда старик вскарабкался по плечам Жужелицы выше и, ухватившись за скобы, стал пинать ногами серые, обескровленные пальцы Жужелицы.
Жужелица закричал, пальцы разжались, и он повис на канате.
Жужелицу спустили вниз.
Он сидел на земле, вытаращив налитые глаза, зажав подмышками ладони.
И… блаженно улыбался.
Подрядчик, ухмыляясь, подошел к Анне, чуть отодвинул тростью со лба котелок, сказал:
— Брюнетов у нас тут нет тебя подсаживать…
Анна повернула смуглое скуластое лицо к подрядчику.
Высокая, сухая, она посмотрела на него сверху вниз испуганными светящимися глазами и молча пошла к трубе.
Подрядчик, семеня вслед, поспешно закричал:
— За увечье и смертоубийство не плачу, при всем народе говорю! — И, обратившись к рабочим, проникновенно, с мольбой в голосе, попросил — Ребята, скажите ей, я же хладнокровный, я же ей даже на рогожку копейки не дам.
Анна подошла к трубе, взялась за скобы, полезла. Она подымалась, закрыв глаза.
Рабочие молча столпились. Жужелица недоумевающе, тревожно глядел вверх, упираясь ладонями с толстыми растопыренными пальцами в землю.
И вдруг он разом вскочил.
Растолкав рабочих, схватив конец каната, полез вверх, торопясь, срываясь ногами. Он кричал:
— Не бойся, бабонька. Я тута!
Анна, протянув руку, не нащупала скобы. Пошарив в воздухе, она поняла, что- добралась до вершины.
Всползая на площадку, она села, стараясь не глядеть вниз.
Вслед ей поднялись Степан и за ним Жужелица, шумно дышавший и потный.
— Господи, — сказала Анна, — высота-то какая!
— А ты думала! — воскликнул Жужелица. — Я сам давеча чуть не… — и, произнеся грубое слово, смутился.
Одиночество на такой вышине вызывает чувство ласковой нежности к другому человеку.
Анна медленно, тяжело переводя дыхание, боясь поднять руку, озиралась.