— Так как же с этим парнем, с Бурмакиным?
Черниченко пожал плечом, отчего ружейный погон пополз вниз.
— Не понимаю, чего ты все-таки от меня хочешь? Я-то при чем?
— А я? — вопросом ответил Павел.
— По-моему, тоже ни при чем, — усмехнулся Черниченко. — Тень на плетень наводишь. Мало ли о чем думает Бурмакин?
— Пройти мимо?
— Мимо чего пройти или не пройти? Может, вся эта бурмакинская психология существует только в твоем воображении.
— А если не только в моем?
— Если бы да кабы…
— С тобой серьезно, Илья! Нельзя, чтобы парень озлоблялся. Канюкову, наверное, не шибко хотелось его прижимать, такое не легко дается. Со слезами.
— Слушай, я-то что могу сделать? Ведь у меня даже дела нет на него. Нет дела. Следственного.
— Я тебе не про следствие. Про то, что по-человечески поговорить надо, растолковать. И именно тебе, как следователю, чтобы Бурмакин не считал закон слепым!
— Антон Петрович? Антон Петрович, Черниченко беспокоит… Что?.. Да нет, не странно разговариваю, тут у меня дело такое… То есть дела у меня нет, а надо бы поговорить с одним человеком. Что? Нет, не показания. Что вы сказали? Нет, Антон Петрович, не путаюсь, а объяснять сложно по телефону. Зайти? Есть зайти!
Илья Черниченко положил трубку на рычаг и облегченно выдохнул застоявшийся в груди воздух. С шумом, как вынырнувший на поверхность пловец. Потом, запирая сейф, иронически усмехнулся своему отражению на его полированной дверце: втравил-таки Паша Рогожев в дурацкую историю с этим Бурмакиным! Втравил!
Впрочем, по совести говоря, не разговор с Рогожевым заставил обращаться к прокурору. Расставшись с приятелем, Черниченко считал, что вопрос исчерпан — дела на Бурмакина пока нет, а значит, и оснований для объяснений с ним тоже нету. И потом, мало ли что придумает Паша Рогожев. В этом отношении у Паши всегда было что-то вроде заскока. Но днем, рисуя в настольном календаре тетеревов, Черниченко мысленно вернулся к утреннему разговору. И задумался.
Допустим, Рогожев заинтересовался Бурмакиным из-за своей слабости к проблемам воспитания. Ну, это его дело. Но дело Ильи Черниченко бороться с преступностью, и если взглянуть на Пашины рассуждения с этих позиций, то… Иногда людей толкает на преступление черт те что, сущая ерунда. Разве можно поручиться, что этому самому Бурмакину не втемяшится в голову подкараулить Канюкова в тайге и шарахнуть картечью — мол, не отплатил за услугу, так получай! Канюков, как говорит Паша, может, действительно со слезами в сердце заставил себя сказать про лося. Потому что в таком случае не сказать легче, чем сказать. И пожалуй, действительно следует растолковать это Бурмакину, хотя бы в порядке профилактики преступлений…
Кабинет районного прокурора ютился под одной крышей с райисполкомом. Черниченко отдал ключи дежурному и, выйдя на крыльцо, закурил. День — как они и предполагали с Рогожевым на рассвете — выдался на славу. Сидя в помещении, можно было забыть об этом, на улице — нет. О весне названивали бегущие по водостокам тоненькие ручейки, час или полтора назад бывшие то ли льдом, то ли снегом. Веспа весело поскрипывала досками обтаявшего тротуара под шагами прохожих в распахнутых пальто. Скаты грузовиков с шелестом, похожим на шелест дождя, разбрызгивали жидкую кашу из воды и снега. Лохматые собаки всех мастей, а им в поселке числа не было, стаями ходили за притворно огрызающимися невестами. Шерсть на них висела неопрятными клочьями — собаки снимали жаркие зимние шубы.
— О чем задумался, эй? — окликнула Черниченко девушка с непокрытой головой, приветственно взмахнув платком, который предпочитала нести в руке. Ее подруга фыркнула, сказав что-то вполголоса.
Илья сбежал по ступенькам и, подлаживаясь к короткому, но быстрому шагу девушек, пошел рядом.
— Куда собрались? — спросил он.
— На Кудыкину гору.
Он усмехнулся:
— Значит, по дороге.
— Да не по пути, — рассмеялась простоволосая.
Перебрасываясь шутками, дошли вместе до райисполкома.
В вестибюле Черниченко бросил окурок в урну и, подойдя к двери с табличкой «Прокурор. Младший советник юстиции А. П. Блазнюк», осторожно постучал. Потом толкнул дверь.
— Здравия желаю, Антон Петрович!
Прокурор — плотный, начинающий расплываться мужчина — смотрел с откровенным недовольством. Его составленные вместе локти прижимали к полированной столешнице какие-то бумаги, словно младший советник юстиции боялся, что их унесет сквозняком. Но воздух в кабинете был душным и неподвижным — очевидно, форточку давно не открывали.
— Ну и ну! — сказал прокурор. — Ты еще вытянись да каблуками стукни! Точно не человек к человеку пришел, а этакий, ну, нижний чин, что ли. Черниченко беспокоит, здравия желаю, — передразнил он. И, убирая локти с бумаг, укоризненно покачал головой. — Слушать противно. Ясно?
— Ясно, Антон Петрович, — вздохнул Черниченко.
— То-то. Садись и выкладывай, что у тебя за вопросы ко мне?
Стараясь быть предельно немногословным, Черниченко изложил свои соображения. Заканчивая, спросил неуверенно:
— Может, Антон Петрович, вызвать Бурмакина? Втолковать?
Прокурор насмешливо прищурился:
— Значит, как бы чего не вышло? А?
Именно этого Черниченко и боялся.
Но, к его удивлению, прокурор продолжал другим тоном:
— Ну что ж… Вопрос ставишь правильно. Очень хорошо, если преступление удается раскрыть и преступник несет заслуженное наказание. Но еще лучше, если удается предупредить преступление. Не позволить человеку стать преступником, не допустить до этого. Именно этим и должна начинаться та благородная борьба за человека, вести которую мы призваны. Мы с тобой. И если нам выпадает случай принять меры именно в плане профилактики преступления — мы обязаны сделать все, что можно. Даже когда серьезность опасений хочется поставить под сомнение, как в данном случае.
— Значит, — обрадовался Черниченко, — стоит его вызвать?
— Почему нет? Тем более привлекать, наверное, будем. Хотя парень и выволок на себе Якова. Что он сам-то говорит, Канюков?
— Канюков в больнице, Антон Петрович. Но было его устное заявление дежурному, старшине Леменчуку. Ружье у Бурмакина изъяли, отдал без возражений…
— Ясно. Ну что ж… Иск там и нее прочее — дело райпо, охотинспекции. Там посмотрим. А парню разъяснить следует, ты прав. Вызывай. Действуй.
— Есть действовать! — сказал, поднимаясь, Черниченко.
Пелагея Бурмакина, обычно суетливая, излишне разговорчивая, на этот раз смирнехонько уселась на табуретку и тяжело завздыхала. Соседей Пелагея навещала частенько, приход гостьи удивления не вызвал, но столь необычное поведение ее насторожило Заеланных.
— Ты что вроде как не в себе сегодня, соседка? — откровенно полюбопытствовала хозяйка.
Александр Егорович, ковырявший шилом кирзовый сапог, выжидательно поднял на лоб очки.
— Лучше и не спрашивай, Матвеевна! — Бурмакина сокрушенно покачала головой. — Мало что не в себе. Рука на себя наложить в пору.
— Что так страшно? — спросил Александр Егорович.
— Сроду никого из родни по милициям да судам не таскали, — сказала Пелагея и всхлипнула. — Из-за родимого сыночка срам теперь принимать должна. Опять к следователю вызывают.
— А тебя зачем?
— Не меня. Вальку. Повестку принесла почтарка. Ты не слыхал, за что?
— Сам разве не говорит?
— Спрашивала. Сказал: отвяжись.
— Да-а… — неопределенно протянул Засланный и, опустив очки, снова принялся за сапог. — Толком ничего не слыхал, Васильевна, врать не стану. А был в конюховской разговор, быдто не то Яшку Канюкова сохатый покалечил, не то еще что. А Валька, значит, в поселок его доставил, Яшку-то. Ежихин Алексей брехал, который у Канюкова скот бьет завсегда на бойне. А Канюков сам в больнице.
— Страх меня берет, — сказала Пелагея, мелко и часто моргая покрасневшими веками, — неужто это Валька его, Канюкова? Злой он на него.
— Пронеси господи! — испуганно перекрестилась хозяйка.
Александр Егорович обрезал лишнюю дратву и, обстукивая ручкой шила пристроченную заплату, недовольно буркнул:
— Выдумаете тоже! В таком разе его не повесткой бы вытребовали. Передачи бы носила уже.
— Слова не добьешься, точно я ему враг какой! — пожаловалась Пелагея.
Отремонтированный сапог полетел через всю комнату к порогу. Воткнув в стену шило, Заеланный повесил на него остаток дратвы и встал.
— Видать, мне с ним надо разговоры поразговаривать.
— Лучше бы не встревал, — забеспокоилась Матвеевна. — Пошлет он тебя по-матерному, и разговор весь.
Старик расправил ладонью усы и пошел к вешалке. Рука, не угадывая в рукав полушубка, долго блуждала в дремучей овечьей шерсти.
Сказал с порога:
— Матерки — они, мать, не липнут.
Расстегнув полушубок, Александр Егорович постоял за калиткой, приучая глаза к потемкам, слушая обычный перебрех собак. Вечерняя прохлада, только-только начавшая оборачиваться ночным морозом, приятно бодрила. Потом он решительно толкнул скрипучие воротца соседей. В сенях не сразу нащупал обитую кошмой дверь. Вошел без стука, по-хозяйски.
— Ты, мать? — спросил из-за перегородки Валька.
Александр Егорович не спеша вылез из полушубка, повесил его на гвоздь и только тогда ответил:
— Мать твоя не в дом, а из дому. Довел.
— А-а, дядя Саша. Значит, жаловаться приходила старуха?
— Не жаловаться. Горе свое принесла.
Валька промолчал. Зажав в коленях ствол старой ижевской одностволки, шуровал шомполом. На полу — там, куда упирался конец ствола, — расплывалось пятно рыжего от ржавчины масла.
— Это на кого оружию-то готовишь?
— Кто попадет.
— Хм… За гусями быдто бы рановато собираться. Соболь с белкой линяют. Кто тебе попадет? Сохатый? Вроде обжигался уже ты…
— На ошибках учимся, дядя Саша! — сказал Валька и как-то залихватски-отчаянно подмигнул.
— Научился уже чему?