— Лександра!
— Ну-у?
— Докторица тебе чего велела?
Подгибая в Коленях ноги и опираясь в то же время о них ладонями, словно не хотел, чтобы сгибались, он опустился на край постели. Оторвав ладони от колен, раскачиваясь, погладил тощие бедра и сказал:
— Мало что велела. Лыжня — она, мать, от тепла могет затаять. Черта тогда разберешь. Вот оно дело-то какое…
Точки зрения
Перед ним, волоча за собой две порожние нарты, шел Алексей Ежихин. Длинноствольная, с выгравированными на казенниках царскими медалями, «тулка» на великаньей его спине казалась хрупкой игрушкой. Лыжи — чуть не по две четверти шириной! — умотали бы другого ходока на первом же километре. А Ежихин передвигал их с такой легкостью, будто совсем ничего не весили. Начал от самого поселка вымахивать саженным шагом и разу не приостановился бы, наверное, не окликай его время от времени Александр Егорович:
— Эк тебя разнесло, лешака длинноногого! Запалишься!
Или:
— Тпррру, дьявол! Нуздать тебя надо, что ли?
Насмешливо прижмурив один глаз, Ежихин ждал старика. Когда тот догонял, в свою очередь шутил, тоже на «конный» лад:
— Чего спотыкаешься? Глянь, может, снег под копыта набился, так я обушком выколочу!
А то спрашивал добродушно, с ухмылкой:
— Тебе старой, овса не задавали, видать, сегодня?
Черниченко предпочитал двигаться стороной, не по лыжне, промятой три дня назад Валькой Бурмакиным, тащившим за собой нарту с Канюковым. Пока на лыжне различались четкие следы нарты, она не представляла особого интереса, не могла ничего объяснить. И Черниченко то и дело отворачивал на шум крыльев или тоненький свист рябчика, томимого любовью, либо ударялся в распутывание глухариного «чертежа» на снегу.
Говоря начистоту, следователь не шибко интересовался бурмакинской лыжней. С самого начала он не очень-то верил в эту затею — будто осмотр места происшествия сможет объяснить что-нибудь, когда такая теплынь стояла все время. Это все старик Заеланный. Не побоялся дорогой в труху рассыпаться, черт старый! Мол, следы по ельникам да по пихтачам не успели затаить, за мясом все равно кому-то идти надо! Разных историй нарассказывал — какие с ним в молодости путаные случаи происходили на охоте. В общем, уговорил, а вернее — соблазнил тайгой.
Черниченко вытряхнул набившийся в патронташ снег. Сложив губы трубочкой, дохнул — возьмется или не возьмется дыхание паром? Не взялось. И следователь, восторженно прищелкнув языком, объявил:
— Честное слово, весна!
— Апрель, — равнодушно согласился немногословный Ежихин.
Не снимая лыж, Черниченко присел рядом с ним на нарту. Вынув из помятой пачки «беломорину», потянулся было прикурить. Не прикурив, завистливо посмотрел на пухлую самокрутку соседа:
— Махнем?
— Не, — сказал Ежихин. — От них кашель. Скрути, табаку хватит.
Он протянул залоснившийся кожаный кисет, сложенный аккуратной гармошкой кусок газеты. Следователь довольно неловко свернул себе папиросу. Затянулся, блаженно сощуривая глаза.
— Вещь! Жалко, ни дома, ни на работе нельзя курить.
— Табак воньковатый, это точно, — поддакнул Александр Егорович. — Зато в тайге летом без него — никак! Мошка заест начисто.
— Дегтем намажешься — не заест, — сказал Ежихин.
— Конечно, можно и дегтем. Отчего нельзя? Только зверь тогда, скажем, до себя уже не допустит. И пытать нечего.
— Зверя собаки постановят, Егорыч!
— Какие собаки и какого зверя опять же. Другой, если человечьего запаху хватил, на гачах собак утащит.
— Бывает и так, — солидно подтвердил Черниченко, хотя у него не бывало ни так, ни этак. — А я сейчас двух глухарей согнал.
— И близко пустили?
— Нет, далеко за выстрелом снялись. И тот, и другой. Вот рябчик в ключе из-под самых ног вылетел, даже напугал. И сел рядом совсем, хоть палкой кидай.
— А чего не стрелил? — спросил Ежихин.
Черниченко пожал плечами. Он и сам не знал, почему даже в голову не пришло снять ружье, Стоял и смотрел, как в кино. Наверное, потому, что с осени не видал рябчиков.
Но Александр Егорович по-своему понял молчание следователя.
— Чудной ты, парень, однако! Птицу берегешь, а людей в тюрьму садишь?
— Птицу я не берегу, дед. Позавчера на току трех польников загрохал! — Черниченко даже не заметил, что одного тетерева присчитал лишку. — А людей… я же их сам в тюрьму не сажаю. Это не моя забота.
В самом деле, разве он сажает людей в тюрьму? Нет, он, так сказать, ни при чем, хотя… Заканчивал дела, передавал в суд и как-то особенно не задумывался, что дальше действительно начиналась иной раз тюрьма. Для тех, кто ее заслужил, конечно.
— А ты что, Александр Егорович, против тюрьмы возражаешь? Принципиально?
Старик притушил козью ножку о полоз нарты.
— Характером твоим интересуюсь. У другого петуху голову отрубить руки не поднимаются, а к людям — равнодушный. Рябок нам на похлебку сгодился бы, зря не стрелил.
— Ого, старина! Ты у нас, оказывается, философ! — Черниченко снисходительно заулыбался. — Ладно, пошли, что ли?
— Надо бы, — легко поднял свое массивное тело Ежихин. — Еще шагать да шагать, может, и не дойдей сегодня.
— Дойдем, — сказал Черниченко. — Я у Бурмакина спрашивал. Он утром вышел, ночью уже в поселке был. Так ему же нарту с каким грузом переть пришлось, а мы налегке!
— Зато у нас ходоки — не сравнишь с Валькой! — поморщился Ежихин.
Александр Егорович сплюнул под ноги себе, ладонью обтер усы.
— Трогай знай, от тебя нешибко отстану, — он повернулся к следователю. — Ты, парень, про место не спрашивал у Вальки? Чтобы точно?
— Не спрашивал, — сказал Черниченко и невесело усмехнулся воспоминанию: черта с два расспросишь в подробностях этого проклятого Вальку!
Явился, молча положил на стол повестку. Даже «здорово» не сказал, хотя в клубе на танцах не один раз встречались. На вопрос, догадывается ли, зачем вызвали, ответил, что знает. Незачем, мол, и вызывать было: ружье в милицию отдал сразу, полтыщи или сколько там надо — заплатит. «Все равно заставите», — сказал. А на Канюкова, дескать, не обижается, наоборот. Полтыщи не разорят, зато жить научили крепенько, спасибо за науку Канюкову! И — аж губы дергаются от злости.
Тогда, как договаривались с Рогожевым, он попытался объяснить парню, что Канюков по долгу службы не мог поступить иначе. И тут… тут Валька брякнул такое…
Он отпустил Вальку и стал раздумывать: свой же парень, недавно из армии. Правда, из комсомола в прошлом году исключили, так тоже за лося, не из-за чего-нибудь… Но и без причины подобные слова вырваться не могли, тем более — в кабинете у следователя.
Пожалуй, очень и очень кстати пришел старик Заеланный со своими историями да примерами. Напрасное обвинение, вот что могло взбесить парня. Если Канюков не захотел разобраться, не поверил какой-то Валькиной правде — парень вгорячах что угодно сказать мог. Так как Бурмакин не пожелал разговаривать откровенно, следовало пойти в больницу и расспросить Якова Ивановича. Но Заеланный сманил в тайгу: погода-де теплая, следы могут затаять, нельзя терять время.
— Александр Егорыч, а Александр Егорыч! — окликнул старика Черниченко.
Тот остановился.
— Я думаю, Александр Егорыч, если лось успел звездануть Канюкова копытом, тогда что получается? Тогда, выходит, твоя версия несостоятельна!
— Ты про что это?
— Ну, про предположение, будто Канюков мог повстречаться с Бурмакиным у лося, убитого неизвестными охотниками.
— Я тебе не про Бурмакина, а про себя говорил. Ты не путай.
— Да я же не о том, старина! Ты послушай: ведь если Канюков подскочил к лосю, когда тот еще дрыгал ногами, — значит, стрелявший не мог быть далеко. А если Канюков видел одного Бурмакина…
— Погоди, — оборвал следователя Александр Егорович. — Погоди, покуда не дойдем до места. Там след сам покажет. Зверь, парень, ранетый мог свободно откудова хочешь прийти. И на том месте, где Валька его нашел, помирать лёг.
— Сомнительно, — покачал головой Червиченко, ловя одновременно себя на том, что радуется доводам старика. Тому, что остается надежда на ошибку Канюкова, оправдывающую в какой-то мере безобразные Валькины слова.
Оставив спутников двигаться по лыжне, некруто сбегавшей в разложину, он свернул вправо. Заметив по солнцу направление, высмотрел внизу островок пихтача и, пригнувшись, понесся к нему, дав полную волю лыжам. Больше он не думал ни о Канюкове, ни о Бурмакине — только о том, чтобы не врезаться с маху в лесину. Не врезался, но, уже притормаживая внизу, схватил в объятья подвернувшуюся на пути сосенку, прижался щекой к шершавой, нагретой солнцем коре. Переводя дух, оглянулся на прорезанный лыжами след. Глубокая тень вытянулась по одному его краю, словно уронил кто-то наверху каплю лиловых чернил, а она сумела скатиться к самому подножию сопки.
Расставшись с сосенкой, Черниченко достал завернутый в бланк опросного листа манок на рябчика. Размотав нитку, повесил на шею. Потом заглянул в стволы ружья — не набился ли туда снег? Сейчас он попробует «стрелять рябка» старику, так и быть.
Но рябчики почему-то не хотели подлетать. Черниченко манил разными голосами — и петушком, и самочкой. Безрезультатно! Разок отозвался один где-то далеко-далеко, и все. Следователь перекинул ружье с плеча за спину и двинулся к следующему пихтовому островку. Сделал какой-то десяток шагов, и вдруг — фрр-рр-р — чуть не рядом вылетела из-под снега парочка и тут же, на глазах, потерялась в седой пихте на краю острова; словно шапки-невидимки надели!
На всякий случай Черниченко посвистал в манок, хотя знал, что вблизи рябчик отлично улавливает фальшь. Ответа, конечно, не последовало.
— Черти полосатые! — выругал он птиц и усмехнулся: «черти»-то ведь не полосатые, рябенькие!
Приготовив ружье, стал подходить к пихте. Подошел почти вплотную и снова вынужден был чертыхнуться — отсюда дерево просматривалось еще хуже. Задрав голову, передвинулся на три шага вправо, и опять — фрр-рр-р-р — еще один рябчик, разбрызгивая снег, вырвался из-под ног и укрылся на дереве. Черниченко сделал шаг, затем другой. Шум крыльев сзади заставил стремительно обернуться, но заметить он успел только, что оба рябчика с ближней пихты перелетели в глубину островка. В самую что ни на есть чащобу.