— Нет, старина! — сказал он. — Отпадает. Психология не тянет.
Старик подумал.
— Это ты зря, однако. Психология очень тянет. Валька — он псих очень даже ужасный. Заводной, ежели чуть что.
Черниченко не смог сдержаться, улыбнулся. И сразу же, пряча улыбку, прикусил губу: смех смехом, а в какой-то степени Александр Егорович, сам того не понимая, подсказал дело. Если Бурмакин действительно так невыдержан, он мог раскрыть свои планы преждевременно. Даже в порядке мести беспомощному сообщнику, за былые обиды. Но как тогда объяснить поведение Канюкова — что не побоялся Валькиного обвинения в соучастии? Рассчитывал опять-таки на худую Валькину славу, на то, что не поверят браконьеру? На пули от гладкоствольного ружья, которыми убит лось? Что же, так могло быть. Только почему молчит Валька?
— Ладно, убедил! — сказал он старику. — Но почему тогда Валька молчит о Канюкове?
Александр Егорович той самой хворостиной, которой ворошил в костре, дотянулся до котелка с простывшим чаем. Поймав за дужку, переставил котелок на уголья. И только тогда ответил:
— Это не секрет почему. Сам он мне обсказывал: свидетелей, говорит, нет, два раза таскали за такое самое дело. Понимает, должно, что никакой веры ему быть не может. Все одно штрафу или чего там полагается дадут.
— Что ж, будь по-твоему! — согласился Черниченко и встал. — Концепция получается довольно стройная. Во всяком случае — похоже.
— Много ты понимаешь, — вздохнул старик. — Я думаю, что нисколь не похоже.
Черниченко рассмеялся:
— Ну вот! Строил, строил, крышу подвел — а жить негде? Так, что ли?
— Характер, видишь ты, у Вальки больно худой, — печально ответил старик. — Гордый и на обиды памятный. Не мог он с Канюковым за сохатым идти. Ни в жисть!
— А как же быть с доказательствами, которые свидетельствуют о совместной охоте?
— Ты мне свои доказательства в нос не тычь.
— Доказательства-то ведь твои, Александр Егорыч!
— Все одно чьи. Доказать все можно. А я человека знаю вот с этаких, — он чуть не вровень с землей протянул хворостину.
— Ладно, сдаюсь! — поднимая руки, сказал Черниченко. — До утра долго еще. Будем еще одну версию разрабатывать! Новую! Куда ни шло.
Стараясь не опалить лохмы унтов, он обошел костер. Повернувшись спиной к огню, долго смотрел, как звезды играют в прятки с черными, плоскими вершинами сосен, — где-то поверху, крадучись, шастал ветер.
— Эй, парень! — окликнул его старик, забрякав железом. — Давай-ко чай пить. В тайге чай — милое дело.
Черниченко нехотя повернулся.
— Чай? Можно…
— А чего не можно? С дымком! — нахваливал старик.
Следователь выбрал из кучи дров толстый суковатый чурбан и, швырнув огню, вернулся на свое место. Отмахнувшись от назойливой как муха искры, ногой перекатил служившее сиденьем полено ближе к Александру Егоровичу.
— Знал бы ты, какое это паршивое дело, старина, — перебирать возможные варианты со всех точек зрения. Приходится такое о хороших людях думать — тошно становится! Вот как с Канюковым теперь. Веришь или не веришь, а проверить обязан.
— Завидного мало в твоем деле, что и говорить, — посочувствовал Александр Егорович, — но и без него, парень, нельзя… К примеру, об том же Вальке — как без следователя? Я ведь ему, подлецу, поверил, что он о сохатом ни сном ни духом. А оно видишь как получается: пули-то в звере сидят чьи? Ясно тебе?
— Ясно, — сказал Черниченко и вздохнул. — Ладно, давай чай пить.
Александр Егорович глянул на котелок, на Черниченко, досадливо сплюнул:
— Раньше-то где был — напомнить? Теперь его наново снегом заправлять надо, выкипел твой чай.
Черниченко принялся набивать котелок снегом. Старик подгребал угли на край кострища. Потом, гася вспыхнувшую хворостину, помахал ею над головой. Не погасив, хотел затолкать в снег, но до снега, оттесненного жаром костра, ему было уже не дотянуться. И Александр Егорович швырнул хворостину в пламя.
Случись это в обычный день, он и слова бы не сказал. Но Анна, как нарочно, вот уже второй раз выкидывает такой номер, когда ему позарез необходимо уйти. В прошлый четверг заставила опоздать на кружок, и сегодня предупреждал, несколько раз повторил: к семи нужно быть на бюро! И вот, пожалуйста — уже без пятнадцати… нет, уже без одиннадцати семь!
— Ну и ну! — сказал он в сердцах Вовке и, отойдя к окошку, нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу.
За окном — на огороде — пучились верблюжьими горбами кучи навоза. Каждую окаймляло кольцо ржавчины, разъедавшей заметно осевший снег. Кое-где уже проглядывала чернота земли. Неопрятная, заношенная повязка грязного снега уже отслужила свой срок, приходил черед сбросить ее.
Тем временем Вовка решился оставить ножку стола, за которую цеплялся из страха перед пространством. Не рискуя путешествовать на двух конечностях, применил для этого все четыре. Разноцветная лоскутная дорожка привела его прямо к дверце курятника, оборудованного на зиму под большим кухонным столом. Здесь путешественник поднялся с четверенек и, сосредоточенно пыхтя, стал отжимать вертлюжок дверцы. Тот не поддавался. Тогда Вовка, хватаясь для устойчивости за рейки, стал обходить курятник — высматривал курицу, до которой можно дотянуться через решетку. Истошное кудахтанье переполошившихся птиц заставило Рогожева оглянуться. С покорностью человека, обреченного выполнять заведомо бесполезную работу, он подхватил сына под мышки и отнес в самый дальний угол.
— Играй тут! — Он пододвинул к Вовке плюшевого медвежонка с вылезавшим из рваной раны в боку мочалом. Но сын, даже не взглянув на игрушку, снова устремился к курятнику.
— Тут, говорю, играй! — успел осадить его за рубашонку отец и покосился на ходики, большая стрелка которых придвигалась вплотную к цифре двенадцать.
Вовка шлепнулся мягким местом, обиженно сквасился, заревел. И точно в ответ на это дверь неожиданно распахнулась. На пороге, тревожно вытягивая шею, чтобы заглянуть через стол и увидеть сына, стояла Анна. Убедившись, что орет Вовка без особых на то причин, заговорила нарочито громко, певуче:
— Кто Вовочку обидел? Папка обидел Вовочку? Вот мы сейчас надаем папке…
Размотав с головы платок и скинув пальто, гневно посмотрела на мужа:
— На десять минут одних оставить нельзя!
Павел, хлопая себя по карманам, проверял, на месте ли папиросы. Снимая с гвоздя куртку, поправил жену:
— Не десять минут, а почти два часа. Час сорок!
— Не по мужикам бегала, — огрызнулась Анна, подолом вытирая у Вовки под носом. — За делом!
— Так я же на партбюро опаздываю!
Она язвительно фыркнула:
— Только и знаешь по собраниям своим пропадать, дома забот не стало. Пол перестилать надо, так двух половиц не выходил. Партийный называется!
— Думаешь, в партию для этого вступают?
— А ты на людей посмотри. Ляхин вон в какой дом въехал.
— То Ляхин, — миролюбиво сказал Павел. — Ладно, я пошел.
Он опоздал на пять минут. Но второй секретарь райкома Иван Якимович Ляхин, просивший не начинать без него, приехал с пятнадцатиминутным опозданием. Извинившись, прошел к столу, нетерпеливо взглянул на парторга.
— Давайте…
— Заседание партийного бюро рудника считаю открытым, — сказал тот. — Слово представляется присутствующему здесь второму секретарю райкома товарищу Ляхину.
Иван Якимович кашлянул и, отпихнув задом стул, поднялся.
— Как же это так получается, товарищи? — Он трагически развел руками, лицо стало скорбным. — В дни, когда вся страна мобилизует силы в предмайском соревновании…
Выступление Ляхина было традиционной «накачкой» — на руднике срывалось выполнение месячного плана. Слушали его без особого внимания.
— Будете говорить, Николай Викторович? — спросил Рогожев начальника рудника Сергеева, когда второй секретарь закончил. Тот кивнул:
— Да, разрешите мне.
Сергеев повернулся вместе со стулом так, чтобы все видели его лицо, но обратился ко второму секретарю райкома:
— Я красивых обещаний давать не могу и не буду, Иван Якимович, — сразу же предупредил он. — Если говорить о метраже проходки, о кубатуре выданной на-гора породы, горняков нельзя упрекнуть в отставании. Но в этом месяце на пути к рудам приходится преодолевать массивы пустых пород. Естественно, процент добычи значительно снизился. И несмотря на то, что проходка на шестом горизонте ведется бригадой Голубева, которой присваиваем звание бригады коммунистического труда…
— Николай Викторович, — вмешался Рогожев, — с этим решением надо все-таки погодить.
Сергеев бросил в его сторону равнодушный взгляд, ответил небрежно:
— Об этом будем говорить на производственном совещании. Возвращаясь к вопросу о плане, я хочу отметить, что коллектив рудника винить не в чем. Работали как положено. Ну и… темпов сдавать не собираемся, так? — Он с улыбкой оглядел присутствующих, словно заручился поддержкой. — Если так, то у меня все.
Павел встал.
— Николай Викторович, надо все-таки решить с Голубевым. Здесь все члены партии…
— Но не все разбираются в наших производственных делах. — Сергеев покосился на Ляхина.
— Дело не столько производственное, сколько принципиальное, Николай Викторович. Зачем разводить липу, когда…
— Я бы на вашем месте выбирал выражения, Рогожев. Думайте, что говорите.
— Это все ребята у нас так говорят. Горняки, — пояснил Павел для Ивана Якимовича Ляхина.
Сергеев усмехнулся углом рта и заговорил спокойным лекторским тоном:
— Отдавая должное вашей принципиальности, товарищ Рогожев, я должен напомнить, что у меня кроме принципиальности есть некоторый опыт работы с людьми. И вот, исходя из него, я считаю, что присвоение бригаде Голубева звания работающей по-коммунистически будет очень своевременным. Минуточку, не перебивайте меня! Да, в мелочах бригада не дотягивает. Но — в каких? Поругался с женой, выпил лишнее у кого-то на свадьбе? А! Это же действительно мелочи. Те самые мелочи, которые тем скорее люди вынуждены будут изжить, чем раньше их обяжет к этому высокое звание.