И тогда, словно это его ждали, каждым движением своим, каждым взмахом руки угадывая в лад музыке, навстречу вышел Виктор Шугин. Грохнул подметками, ладонями прошелся по груди, коленям, выстрелил о ладонь ладонью.
Наташа удивленно вскинула брови. Подчиняясь баяну, легко, плавно понеслась вокруг неожиданного партнера.
И началось!
Подступая друг к другу, расходясь, он словно угрожая, настаивая на чем-то, она ускользая и околдовывая, танцоры то начинали частить, то, неожиданно обрывая дробную россыпь, печатали твердые, отрывистые удары. Правая кисть баяниста временами казалась неподвижной — так быстро прыгали по ладам пальцы.
Ритмично, хлестко стреляли ладони образовавших круг зрителей в комнате и тех, что, не замеченные сначала, столпились в распахнутой настежь двери.
Последний аккорд…
Заключительное, только грохотом подметок рвущее тишину, колено пляски…
Победно улыбалась Наташа. Шугин закуривал папиросу. Борис Усачев сосредоточенно укладывал в футляр баян.
— Вот уж не думала, что лужнинские плясать могут! — с игривым удивлением покачала головой Наташа, поднимая руки к прическе — поправить растрепанные волосы. — В самодеятельности учились?
У Шугина потемнели глаза, нервно дернулся уголок губ.
— Да, — бросил он коротко и, невежливо повернув спину, сутулясь, пошел к своим, скромно толкущимся в сенях.
Наташа не заметила перемены в настроении партнера. Ее внимание отвлекли девушки, окружившие в дальнем углу комнаты Бориса Усачева. Забыв о Викторе, она метнулась к подругам.
Иван Яковлевич Тылзин вышел следом за Шугиным.
В сенях, сторонясь падавшего из раскрытой двери косого четырехугольника света, толпились соседи. Разгорались и меркли огоньки папирос.
— Вам что, через порог ноги не перенести? Вроде ведь невысокий?.. — укоризненно спросил он, прикуривая у Ганько, которого не сразу признал в полутьме. — Девкам танцевать не с кем, а вы тут без дела околачиваетесь… Молодежь!..
— У нас галстуки в чемоданах, доставать долго, — невесело усмехаясь, Ганько развел и опять запахнул полы ватника, — а костюмы отпарить некогда.
— Не в талию, — в тон ему, только с нескрываемым озлоблением, буркнул Костя Воронкин.
Тылзин соболезнующе вздохнул, постукиванием указательного пальца стряхнул с папиросы пепел.
— Да… это верно… в Чарыни костюмов не бывает, а в Сашково далековато…
— Вся и беда, что идти далеко! — откровенной издевкой прервал нехитрую дипломатию Ивана Яковлевича Стуколкин. — А еще боимся, что пиджаки будут жать в коленках.
По светлому пятну на полу заструились тени — из комнаты выходили девушки. Видя людей, но не различая лиц, говорили безотносительно:
— До свиданья!
— Спокойной ночи!
Только Наташа Игнатова громче других приказала:
— Значит, до воскресенья, Виктор! Слышите?
— Слышу, — буркнул Шугин.
Тылзин гневно посмотрел на парней, забыв, что никто не увидит его гнева. Крикнул вдогонку уходящим гостям:
— Девки, вы куда одни? Ребята проводят, подождите…
— Сами дойдем, не маленькие! — весело отозвалась Аня.
Наташа рассмеялась:
— Ладно уж! Нам — сюда за делом, обратно — домой. А парням впустую ноги ломать.
А за дверью, на улице, запела Тося, и остальные подхватили:
Понапрасну, парень, ходишь,
Понапрасну ножки бьешь!..
Частушка рассыпалась смехом, по-особенному звонким на морозе.
— Ну, девки! — восторженно сказал Тылзин и многозначительно повернулся к лесорубам: — В воскресенье опять придут, слыхали? Невесты сами набиваются, а вы? Эх!
Бросив папиросу, задавив ногой ее огонек, он пошел в комнату. Дверь закрылась, в сенях стало вовсе темно.
— Та, что плясала с Витьком, правильная деваха! — завистливо сказал Воронкин.
— Остальные — тоже ничтяк, не скажи. Есть что подержать в руках, — пошевелил Ганько растопыренными пальцами.
— Идем спать, Закир, — хмуро позвал своего молчаливого товарища Воронкин.
Подождав, пока закроется за ними дверь, Ганько равнодушным голосом спросил у Стуколкина:
— У тебя гроши есть, Никола?
Тот помолчал, а Ганько представил себе насмешливый взгляд, каким посмотрел бы на него Стуколкин при свете.
— Пара кусков есть. Было четыре, две тыщи Витьку отдал…
— Мне дашь тыщу? С двух получек отдам…
— О чем разговор? Бери… Ты же проигрывал.
День, выбранный Антоном Александровичем Латышевым для очередной поездки на Лужню, радовал бодрящим небольшим морозцем и не по-зимнему щедрым светом. Еще в кабинете директора леспромхоза, ожидая, пока запрягут коня, он пожалел, что не взял противосолнечных очков.
— Электрик пусть сразу же обратно, — сказал директор, бросая на рычаг телефонную трубку. — Нечего ему там зря болтаться. Подумаешь, двадцать метров провода навесить!
— Побольше, Михаил Захарович! — поправил Латышев. — На конном дворе и в бане тоже свет нужен.
— Эк там далеко до бани и кондвора!
— Все же…
— Ну, там увидишь. И, как договорились, на самообслуживание. Движок запустить — хитрость не велика.
— Справятся. Там шофер один есть, из демобилизованных.
В стекло глухо постучали одетой в рукавицу рукой.
— Я поехал! — сказал Латышев.
— Счастливо. Посмотри, как там эти головорезы… Может, разбежались уже?
— Поближе бы их куда-нибудь, Михаил Захарович! На глаза!
— Ближе — механизация, постоянные кадры. Двадцать раз говорили…
Антон Александрович молча вышел из кабинета. Разговор испортил ему настроение.
В санях было тесно: движок, генератор да он с электриком. Добро еще, что бензин раньше догадались забросить. Зато коня впрягли — не дай бог по городу ездить. Заслышав автомашину, сворачивай на панель и висни на поводе. Иначе разнесет.
Но из города выбрались благополучно.
Накатанная лесовозами дорога вначале текла ровно, потом стала нырять в разложины. На спусках приходилось сдерживать коня, а на подъемах — слезать, идти рядом с санями. Яркий солнечный свет заставлял щуриться, от этого уставали глаза. Уже несколько раз Латышев сворачивал с дороги, загоняя коня по брюхо в снег, и с трудом удерживал его за поводья — пропускал тяжелые ЗИЛы с прицепами, груженные бревнами.
— Черт, — сказал он электрику, — надо было до Сашкова машиной ехать или до Вижни хотя бы. А уже оттуда гужом.
— Поздно догадались! — усмехнулся электрик.
Латышев посмотрел на него искоса.
— Не в том дело. Машины либо в разгоне, либо на трассе — лес возят. Да и не уместились бы на лесовозе, а кузовную машину директор раньше послезавтра не обещал.
— Тогда зачем говорить: машиной надо?
Антон Александрович не ответил. Не признаешься же, что брюзжишь от скверного настроения. А хорошему быть откуда? Проявляем заботу об оступившихся — электричество им проводим. Чтобы светлее на правильную дорогу выходить! Прав старый Фома Ионыч — разговоров много, а на деле…
— Как там блатяки-то поживают, Антон Александрович? — как нарочно, напомнил электрик.
Латышева прорвало.
— Как, как!.. Знаешь, как на дальних участках живут холостяки?
— Закладывают? — Электрик щелкнул себя по кадыку.
— Живут как хотят!
— Так это везде, Антон Александрович. Возьмут на поруки, перевоспитывать, мол, будем. Модно. А он через месяц-другой за расчетом идет. Как не дашь? Дают! Ну и пошел себе. О нем и забыли…
— А на Лужне и забывать некому было, хоть и не рассчитывались пока! Да и теперь… черт, машина идет! Вороти, вороти вправо!
Ночевали в Сашкове, в конторе совхоза.
На Лужню приехали около девяти утра. Оставив электрика распрягать коня, Латышев пешком тронулся к лесосеке. Думал — подъедет на порожняке, но сани попадались только навстречу, груженые.
— Где мастер? — спросил он на ближней пасеке.
— Должно, уехал на берег.
— Не встречал, — усомнился Латышев, а потом вспомнил, что Фома Ионыч мог проскочить с самыми первыми возами, покамест он с электриком крутились на конном дворе.
Пошел по пасекам.
На третьей работал Тылзин. Возчиков его бригады инженер видел дорогой. Везли кубометров по пяти, благо ледянка в хорошем состоянии.
— Как дела, Иван Яковлевич?
— Привет, Антон Александрович. Дела — сколько свалишь, столько и стрелюешь. Как всегда!.. Да-а, дела, брат, на большой, — вспомнил он вдруг и полез, по пояс проваливаясь в снегу, к волоку. — Такие дела, Антон Александрович! Соседи-то у нас…
— Что? — испугался Латышев.
— Как что? Прямо не узнать ребят. Шугин такой костюм отхватил — закачаешься! Позавчера Ганько вечером заходит — тоже в костюме, джемпер на нем шерстяной. К Ваське Скрыгину — вроде лезвие для безопаски понадобилось. Надо основой похвастать, сам понимаешь! И вроде с пьянкой потише стало. Правда, и денежки повышли, наверное…
— Радуешь, Иван Яковлевич!
— А все знаешь кто? Борька Усачев! Тут — баян, тут — девки прибегать стали. Ну, и не хочется хуже-то других быть! У нас-то ребята — что Борис, что Васька — любят, чтобы и сапоги почистить, и гимнастерочку — под ремень…
Разыскивать Фому Ионыча Латышев отправился повеселевшим.
«Великое дело — пример, — думал он. — Жили люди, сами на себя смотрели — одинаковые, как бревна в штабеле (на глаза попался штабелек окученных для погрузки на сани бревен). Появились другне. Здоровые духом, думающие, видящие свою дорогу. Неравнодушные к чужим судьбам. Молодые не бывают равнодушными. И вот, пожалуйста — за ними потянулись, захотели стать похожими на них. Какая — пусть самая задушевная — беседа, какое подталкивание могут сравниться с устремлением самого человека? Опять прав Фома Ионыч: душу надо задеть! Задел Усачев душу, сумел понравиться — результаты налицо!
— Антон Александрович! Эй, Антон Александрович! — с подсанок раскатившегося на повороте порожняка неловко соскочил мастер. Выковырнув набившийся в голенище валенка снег, чертыхаясь, захромал навстречу.