— Сгноил Петька зверя. На ближних грязях. Я наткнулся, когда с Ухоронги шел.
Мать всплеснула руками, хлопнула ими по тощим бедрам:
— Ой, горе!.. Да как же это он так? А-а? Нетто такую жарынь мясо терпит?
— Он петлю одну не опустил, еще с прошлого раза. Ну и… расплевался я с ним, батя!
— Помиритесь, невелико дело! — успокоила Мария Григорьевна.
Матвей Федорович, по-своему понимая причину ссоры, встал на сторону сына:
— Чем же он, коровья лепешка, думал — петель не опустить? Такие грязи испортил — что день, сохатого можно было имать! Гляделки поковырять мало за это!
Генка невесело усмехнулся: по-батиному, хоть сто сохатых переведи зря, только грязей не порти, чтобы он сто первого мог поймать. А кто кедры в позапрошлом году рубил, да еще жаловался: "Худо безногому, не залезть, топором машешь-машешь из-за полсотни шишек"? Черт с ним, с законом, не в нем дело. Зачем доброе губить зря? Небось и батя и Петька дома у себя ржавый гвоздь приберут к месту, а сдохни корова — сами удавятся.
Он дохлебал щи и, положив ложку, оглядел комнату, вдруг показавшуюся тесной и темной. Ему нечем было заняться в ней, как не о чем было разговаривать с матерью и отцом. Вот у соседей, наверное, светло и весело, идут всякие интересные разговоры. Сергей Сергеевич спорит с Верой Николаевной, а Эля… Чем может заниматься Эля? Интересно бы посмотреть…
— Пойду посмотрю, как вода. Вроде опять прибывает, а у нас метр двадцать вывешено.
У него вошло в обычай придумывать невесть что, когда собирался к "мошкодавам". Мать считала, что нечего ему ходить к ним. Незачем. Люди наезжие, сегодня здесь, завтра нет, какие дружбы да разговоры могут быть с ними? Чужие люди! И, угадывая это, Генка старался не давать матери лишний раз повода для воркотни.
— Сходи, сходи, ждут не дождутся, поди, тебя! Завел дружков! Может, хоть дно от обруча выходишь!.. — разгадала Мария Григорьевна нехитрую ложь сына.
На крыльце он остановился: дверь к соседям была закрыта, еще не вернулись из тайги, где опять проводили какие-то опыты. И Генка, пожевывая сорванную по пути травинку, спустился к реке.
Полосатая рейка возле берега, нулевое деление которой соответствовало метровой глубине фарватера в наиболее мелком месте шиверы, утонула до цифры "20". Комбинацию сигналов на мачте — прямоугольник и большой шар — менять не следовало. Генка оседлал нос до половины вытащенной из воды лодки и стал смотреть на реку. Вода, сталкивая и перемешивая свои струи, словно преодолевая только ей ведомые препятствия, никогда не повторяя рисунок бегучих струй, быстрая и в то же время неторопливая вода текла, как текут мысли. Генке нравилось думать о чем-либо, глядя на воду.
Мысли сталкивались, дробясь на две или несколько, отворачивали в стороны — совсем как вода! И, как вода сквозь пальцы, ускользали, терялись, таяли.
От рейки глубомера — вода не прибывает, уровень установился — мысль перекинулась к рыбе: надо бы заметать самоловы, должна попадать стерлядь. Это было так же закономерно, как после выстрела посмотреть, попала ли в цель нуля. Как бы продолжением этих вытекающих одна из другой мыслей явилась мысль о Петре. Наверное, уже заметал снасти, не проворонил! На этом мысль остановилась, закрутилась воронкой, как вода над камнем.
Глупо, конечно, получилось у него с Петром. Петру, ясное дело, и самому жаль испорченных грязей, да и лося жаль. Это он так, из форса, сказал, что не жалко лося. Разве Генка не знает его характера: столько мяса, можно сказать, из рук выпустить, стравить впустую! Просто обидно стало, что прохлопал, вот он и прикинулся: подумаешь, мол, лось! Так, конечно. Хотя, если бы лось не был мясом, которое могло попасть и не попало к Петру, тогда… Пожалуй, тогда он действительно не жалел бы. Но зато досталось бы от него, например, Генке, случись с Генкой такое дело! Черт, почему люди ругают других за то, что прощают себе? И Петр, и тот же Сергей Сергеевич?
Генка вспомнил о зажатой в зубах травинке, глотнув едкой горечи ее сока. Выплюнув травинку, тыльной стороной ладони отер губы, поморщился: горечь чувствовалась на губах и, как это ни странно, на душе. Вообще все странно и все нелепо. Зачем, например, он угрожал Петру, что заявит в охотинспекцию, если Петр поставит петли на сохатиных тропах? Никогда не заявит, он же не доносчик, не подлец. А вот сказал! Хотел подействовать на Петра страхом, как будто можно его напугать. Черта его напугаешь, Петьку Шкурихина! Не такой мужик, чтобы пугаться! Но и никакой не храбрец, конечно: "Куда ты, их четверо!" Не трус и не храбрец, обыкновенный мужик. Такой, как все, может, похуже других даже. Но доносить на него Генка не ста-нет, какой ни будь сволочью бывший друг Петька Шкурихин.
За спиной у Генки звякнул о камни металл. Обернувшись, он увидел Элю, опускавшую на землю пустое ведро.
— Пришли? — обрадованно спросил он. — Долго сегодня что-то.
— Наоборот, недолго. Михаил Венедиктович закладывал новый опыт, а мы собирали клещей. Не очень-то легко их находить, знаешь!
— Надо было собак взять. Собаки сколько хочешь на себя насобирают.
— Господи! — совсем как Вера Николаевна, вздохнула Эля. — Бедные псы! Правда, дикие животные еще несчастнее, им ведь все время приходится быть в тайге. Прямо не знаю, что бы сделала со всей этой пакостью: с мошкой, с комарами, с клещами!
— Ты же делаешь!
— А… — махнула рукой Эля. — Пока только собираемся, ищем пути. Ну… не делать же противоэнцефалитные прививки лосям и медведям!
Оттого, что Эля стояла рядом, стало веселее. Он попытался представить, как Михаил Венедиктович будет делать укол медведю, и заулыбался.
— Попробуйте!
— А как в тайге хорошо, Ге-енка! — сказала Эля. — Хоть и клещи и мошка, все равно! Знаешь… я как-то внезапно поняла, как хорошо. Тогда, на Ухоронге… нет, не тогда, потом. Тогда я ничего не понимала. Помнишь, сказала, что мне жалко того лося? Мне его потом, дома уже, стало жалко… И… жалко, что пришли домой… Тебе не было жалко?
— Было, — признался Генка.
— А почему?
Генка смущенно промолчал. Конечно, мог бы сказать почему, но ведь Эля и сама знает. Он видел по ее взгляду, что знает.
— Генка, — сказала Эля, — мне кажется…
Не договорив, она протянула руку к лежащему рядом бакену и провела по нему пальцем, словно хотела попробовать, высохла на нем краска или нет.
— Что… кажется? — спросил Генка, почему-то не узнав своего голоса.
Эля еще раз провела по бакену пальцем, но именно в это мгновение сверху, с косогора, ее окликнул Михаил Венедиктович:
— Эля, мы ждем! Вы ушли по воду или за водой?
Девушка, как-то испуганно и вместе облегченно встрепенувшись, подхватила ведро.
— Давай я! — предложил Генка, тоже протягивая руку к ведру.
Но Эля, бросив наверх быстрый взгляд, сказала:
— Я сама! Не надо!
И, зачерпнув воды, расплескивая ее, торопливо пошла по тропинке, не оглянувшись на Генку.
Матвей Федорович дважды уже попрекал сына бездельем: люди ловят стерлядку, а не лежат в холодке на брюхе. На третий раз выматерился и спросил, где самоловы.
— На вышке, — сказал Генка.
Глянув на слуховое окно чердака, тряхнув лестницу, Матвей Федорович сердито засопел.
— Надо тебе, так я достану, — предложил Генка.
— Тебе, значит, не надо?
— Неохота заниматься, батя!
Генка не лежал на брюхе, но к рыбалке охладел, перестал интересоваться. Не потому, что признал зазорным делом, а больше из нежелания поступать как Шкурихин. Может быть, чтобы оправдать неприязнь к Петру, усиливавшуюся тем больше, чем равнодушнее относился тот к разрыву их дружбы. Теперь Генке хотелось не походить на Петра и не подражать ему так же, как прежде хотел этого. Так уж пошло.
После ссоры в лодке, молчаливо согласившись освободить от лишней работы Матвея Федоровича, они дежурили через сутки. Проплыть на моторке по участку, проверить, на месте ли обстановочные знаки, в порядке ли освещение, — с этим в одиночку пустяк справиться. Нетрудно и подключить третью, полуразряженную батарею из запасов старья, если напряжение упало ниже нормы. Вот бакен, конечно, одному поставить трудненько. Но, к счастью, "маток" последние дни почему-то не сплавляли, некому было сшибать бакены.
Промеры фарватера производили еще по старинке, наметкой. Об эхолоте и гидростатической наметке слышали только, что имеются в бригаде, на самоходке. Но и вручную промерять фарватер — дело не ахти сложное: плыви себе вниз с выключенным мотором, только вертикально держи наметку. Впрочем, промерами глубины, как и ширины судового хода, занимались не часто. В каждодневную информацию сведения о ширине и глубине, если уровень воды колебался не очень сильно, включали по памяти. Матвей Федорович мог наизусть назвать точные показатели даже с похмелья. Авральных работ, требующих соединенных усилий всех рабочих поста, покамест не предстояло.
— Работа как у пожарных, — посмеивался довольный Генка.
Его радовало, что можно не встречаться с Петром, не разговаривать. Не о чем, да и незачем. Петр сам по себе, он — тоже. Генка твердо, бесповоротно осудил Петра, и хоть теперь приходилось бы вспоминать, разбираться — за что? — чувство неприязни стало постоянным, привычным.
Пожалуй, он и не старался объяснять свои чувства, не вспоминал, не доискивался, из чего рождались. Неприязнь к Петру, удивленное уважение и симпатия к Михаилу Венедиктовичу, просто симпатия, к Вере Николаевне и Сергею Сергеевичу. Может быть, они складывались в какой-то мере из отношений этих людей друг к другу, их суждений друг о друге, услышанных ненароком.
Что касается Эли, то Генка сказал бы, что никаких чувств не испытывает. Какие могут быть симпатии или антипатии, если это Эля? Смешно рассуждать, какая она, она — Эля, и все! Генка воспринимал Элю как воду, небо и тайгу, без которых немыслим мир. А разве придет в голову задумываться, какие они: река, воздух, кедры на берегу? Такие, какими должны быть, конечно!