Отодвинув стул, хозяин прошелся по комнате, поправил мимоходом сбившийся половик и, видимо думая вслух, заговорил:
— Ну, ляпнул. Завтра, может, позабудет. Вообще-то ерунда, конечно. Но поговорить с ним при случае придется. Парнишка-то он вроде серьезный…
— Не будет он с тобой разговаривать. Шибко умный.
— Тоже верно. Молодежь не любит, когда старики с поучениями лезут. Ладно, я завтра с Рогожевым потолкую. Он от молодежи не оторвался еще. Должен найти ребят, которые с Валькой по душам поговорить сумеют. А не ребят, так… — не договорив, Филипп Филиппович показал подбородком на крутившую регулятор радиоприемника Наташу.
— Валька вроде за Катюшкой Шорниковой ухлестывал, — вспомнил Александр Егорович.
— Скажете тоже, — вмешалась девушка, — Катюшка давно с Витькой Голченко дружит, А Валька с Верой Вахрамеевой теперь.
Филипп Филиппович расхохотался.
— Видал? Полная осведомленность! — Он повернулся к Наташе, продолжая смеяться. — А ты чего наши разговоры слушаешь, бессовестная? Не стыдно?
Тем временем Александр Егорович, тоже ухмыляясь, снова наполнил рюмки.
— Рогожев? — спросил он. — Это который? Покойника Василия Терентьевича сын или брат?
— Сын. Павлом Васильевичем зовут.
— Василия-то ты не знал?
— Нет.
— И не мог, однако. Он в сорок девятом помер, теперь вспоминаю. Так, говоришь, начальством он у вас каким, Рогожев?
— Каким там начальством — отпальщиком. Ну и комсомолом на руднике заправлял, а теперь — парторг. Вырос!
— Батька у него печи знаменитые клал, на весь район славился. Каков-то сынок удался?
— В прошлом году в райком его сватали, Пашку. На отдел пропаганды, — вспомнил Филипп Филиппович. — Не вышло.
— Это как понимать?
Филипп Филиппович пожал плечами.
— Рогожев сам не рвется из рудника уходить.
Заеланный согласно закивал.
— Человек, Филиппыч, как кошка. К месту привыкает. — И, поднимая рюмку, глядя через нее одним глазом, спросил: — Так что, опрокинем давай? Чтобы дал бог не последнюю…
Утро рудника начинается с разнарядки.
Как всегда, сменные мастера и бригадиры грудились возле стола в раскомандировочной, получая задания. Работяги толпились поодаль, прислушиваясь к разговорам своих командиров. Шум трущихся друг о друга заскорузлых брезентовых спецовок походил на шелест листвы в лесу. Несмотря на раздающиеся время от времени призывы прекратить курение, слоистые облака табачного дыма плавали у потолка.
— Бросят в конце концов курить или нет? — начальник рудника Сергеев выжидательно поглядел туда, где заметались, роняя искры, огоньки спешно гасимых папирос. Когда огоньков не стало, позвал:
— Герасимюк!
— Есть!
— Почему зашился в субботу с выдачей?
Парень в прорезиненной робе, очень похожей на водолазный скафандр, развел руками:
— Так, Николай Викторович, сменный механик скип остановить велел.
Сергеев, не поворачивая головы, спросил:
— Филипп Филиппович, что там с подъемником у них? Вам докладывали?
— Трос поизносился, пришлось заменять.
— День могли подождать. До воскресенья. И следовало поставить в известность меня или главного инженера. Или вас. Не самовольничать.
— Сменный механик с Рогожевым посоветовался, Николай Викторович.
— Рогожев — взрывник и в подобных вопросах не компетентен.
Недовольно закусив губу, Сергеев заглянул в рапортичку.
— Голубев!
— Я, Николай Викторович!
— Что решила бригада?
— Решили, чтобы повременить.
Начальник резко повернулся к Филиппу Филипповичу и сидевшему рядом с ним главному инженеру рудника. От переплетенных на рапортичке пальцев оторвал два больших и развел в стороны, изображая недоумение.
— Не понимаю. Бригаде присваивают звание работающей по-коммунистически, а бригада не соглашается?
Шахтер в каскетке, названный Голубевым, переступил с ноги на ногу.
— Неловко получается, Николай Викторович. Карпов у нас тогда, после получки… Знаете? Кривицкий вечернюю школу бросил. На Чеботаря жена к вам же приходила жаловаться…
Вокруг засмеялись, стали отпускать шуточки. Улыбнулся и Сергеев, но сразу погасил улыбку.
— Ну, это не главное. Изживете.
— Вот когда изживем, тогда… — Голубев опять переступил с ноги на ногу. — Мы, Николай Викторович, в общем, не против. Честь, сами понимаем. Только с Рогожевым вчера получился разговор… что, мол, с одной стороны честь, а с другой — усмехаться могут. Неловко — над таким делом! Ну и ребята с ним согласились…
Задребезжал телефон. Сергеев снял трубку, помахал окружающим рукой: тише! Потом приказал кому-то на другом конце провода:
— Давайте резервный. Ну, сколько потянет. Ладно, Сударев сейчас туда подойдет. — Бросив трубку на рычаг, объяснил: — Компрессорная. Опять дров наломали. Филипп Филиппович, посмотрите, что там у них.
Филипп Филиппович, наступая кому-то на ноги, уже выбирался из-за стола. Выходя, услышал, что начальник спрашивает, где Рогожев. И огорченно подумал — ну, сцепятся!
В компрессорной ничего особенного не произошло. Старый, иностранного происхождения компрессор — один из трех — забарахлил. Такое случалось уже не впервые. Удостоверившись, что воздух в шахту подается нормально, а электрик и дежурные слесари ковыряются во внутренностях престарелого иностранца, Филипп Филиппович направился, через крепежный двор к зданию копра, внимательно поглядывая на шахтеров, одинаковых в своей спецодежде.
— Кого ищете, Филипп Филиппович? — спросил один из рабочих.
— Парторга, — ответил тот.
Очевидно, Павел Рогожев задерживался в раскомандировочной. Туда можно было попасть боковым входом, через душевую и гардеробную Заглянув в раздевалку, Филипп Филиппович увидел знакомую спину. Человек снимал грязный резиновый сапог, цепляясь задником его за ножку скамейки. Он был один в раздевалке.
— Эй, Павел! Ты разве с ночной?
— Привет, Филиппыч! — Рогожев стащил наконец сапог и, облегченно вздохнув, откинулся на спинку скамьи. — С ночной. Слушай, я только что с Сергеевым малость срезался. По поводу голубевской бригады…
— Так я и знал, — усмехнулся Филипп Филиппович.
— В общем, я против такой липы. Работают ребята как следует, а в остальном не дотягивают. И сами это понимают. Но Сергеев настаивает. Дело ясное — как это у него в руднике бригады коммунистического труда нету? Обидно!..
— Ну и что ты? — спросил Филипп Филиппович.
— Может, вынесем на бюро? А? Ты как думаешь?
— Можно и на бюро.
Рогожев задумчиво провел пятерней по светлым упрямым волосам, забыв, что брался за сапог. Поперек лба обозначилась ржавая полоса грязи. Филипп Филиппович невольно усмехнулся, но парторг не заметил его усмешки.
— Да-а, — протянул он. — Утрясем, конечно. Мало этого. Понимаешь, в принципе неправ Николай Викторович.
— Начальство неправым не бывает, — усмехнулся Филипп Филиппович.
— Николай Викторович обязан помнить, что сначала он коммунист, а потом начальник. Иначе некоторые будут вспоминать, что он член партии знаешь когда? Когда говорят: «ай-яй-яй, а еще коммунист!» Конечно, не на собраниях, а так, в разговорах. Не согласен?
— Согласен. Только вот кое-кто считает еще, будто признание личных своих ошибок порочит партию. И другой раз такой человек из кожи вон лезет, доказывая свою непогрешимость в ущерб правде.
— И партии, — вставил Рогожев.
— Отрыжка прошлого, Паша. Подожди — избавимся, не сразу Москва строилась.
— А зачем ждать? Сам же говоришь: кое-кто, а мы — все! Сила! Короче говоря, будем на бюро разговаривать?
— Ну что ж, поговорить стоит. Пожалуй, стоит! — Филипп Филиппович испытующе посмотрел на собеседника и вдруг вспомнил: — Да, у меня же к тебе дело есть, искал тебя специально!
— Что за дело? — спросил Рогожев, стараясь освободиться от второго сапога.
— Дело не дело, а как бы тебе сказать? Кстати, опять голубевской бригады касается. Знаешь бурильщика у них, Вальку Бурмакина?
— Как не знаю? Вчера только вспоминали о нем с Ильей Черниченко…
— Черниченко? — перебил Филипп Филиппович. — Следователь, что ли?
— Ну да. Дружок мой.
— Выкинул что-нибудь Бурмакин?
— Лося опять трахнул. Второй или третий раз уже. Но тут интересная штука получилась, честное слово! Говорят, будто Канюков застукал его прямо на месте. Да, видимо, погорячился — подлетел сразу после выстрела, пока зверь еще дрыгал ногами. И так получил копытом, что нога вывернулась из тазобедренного сустава. Пришлось Бурмакину вместо лосятины вытаскивать из тайги Канюкова, а снег знаешь какой нынче? Во! — ребром ладони Рогожев провел у себя под подбородком. — А ты что про Бурмакина?
Филипп Филиппович, достав пачку «Севера», раскатывал в пальцах папиросу. Помолчав, буркнул:
— Да так… — и зажег спичку.
Рогожев, справившись с сапогом, вылез из громыхающих брезентовых штанов и, медля идти в душевую, ждал членораздельного ответа на свой вопрос. Но Филипп Филиппович вместо этого спросил сам:
— Это когда было у него, с Канюковым?
— Да в ночь на воскресенье. Вчера, одним словом. Черт его знает как это получается у парня? Бурильщик, зарабатывает дай бог каждому, чего ему эти сохатые понадобились? Да и не похоже, чтобы жадничал, а вот… Пробовал я с ним говорить — отмахнулся, своя, дескать, голова на плечах. А парень вроде неплохой, ребята в основном за него. Сам знаешь, как у нас некоторые на такие дела смотрят: не украл, в тайге добыл!
— Судить будут?
— Наверное!
— Тогда все ясно, пожалуй. Видишь ли, ко мне один славный дядька забрел, Заеланный, конюх подхозовский. Ну и рассказывает про этого Бурмакина, что парень стыд и совесть в человечестве отрицает. Вот мы и хотели как-нибудь выяснить, как дошел он до жизни такой. А теперь понятно. Как же, мол, человека из тайги вытащил — и меня же судить? Нет, дескать, на земле правды!
Обидно, конечно, — согласился Рогожев.
— Еще бы не обидно — Канюков его и в прошлом году прихватил с лосем. Парень, поди, в этот раз надеялся: выволоку, грех покроет! — Он поискал глазами, куда бросить окурок, и, не найдя, затушил в спичечном коробке. — А вообще-то, Паша, получается нехорошо, а? Чего доброго, Бурмакин в самом деле вобьет в голову, что с ним поступили бессовестно, а так и на людей ополчиться недолго. Самому совесть потерять.