— Будем держаться над самой рекой, чтобы не проморгать притока, — сказал командир второму пилоту. — Потом по притоку километров сто двадцать — и площадка.
Теперь они летели на высоте двухсот пятидесяти метров над тусклой металлической лентой реки, изъеденной по краям ржавчиной камышей, под самой кромкой облачности. Вот, точно нос гигантского черного дредноута, воду внизу распорол поросший пихтачом или ельником мыс — берег притока, в устье почти не уступающего по ширине самой реке. Второй пилот взглядом спросил командира, тот ли это приток, который им нужен. Командир качнул головой. Пилот стал разворачивать самолет на новый курс — вверх по притоку.
— Черт! — выругался командир.
Второй пилот вопросительно поднял брови — он подумал, что плохо выполнил разворот.
— Придется нырять в туман, — объяснил командир, — его жмет к земле.
— А над ним?
Командир взял управление на себя и сказал:
— Над ним нельзя, проскочим площадку.
Рваные клочья тумана понеслись им навстречу, неслышно стегая по стеклам кабины — словно на них накидывали и сдергивали марлю.
А потом марля легла на стекла, как приклеенная, и командир закусил губу: единственный ориентир — река — перестал просматриваться.
Теперь уже командир вопросительно посмотрел на второго пилота:
— Будем возвращаться на Счастливый Ключ?
— Может, попытаемся пробить, не на сто же километров такая манная каша?
Командир подумал:
— Хватит, летим к Счастливому.
Сказать, что самолет снова изменил курс, могли только приборы — и они говорили об этом прыгнувшими через всю шкалу стрелками, беспокойно качающейся цифрой против курсовой ризки компаса.
— Держи так, — сказал командир, передавая управление, и впервые с момента вылета закурил. У него было такое ощущение, точно в полете они находятся много часов, хотя минутная стрелка завершала только второй круг.
Некоторое время они летели вслепую, по приборам, потом — в какой-то волшебный миг — как при внезапном включении проектора цветного кино — вместо белого экрана перед глазами возник неяркий, но все-таки красочный, зримый мир.
Полчаса примерно видимость была вполне удовлетворительной, но в какой-то полусотне километров от цели впереди опять показался туман, сначала клочковатый, похожий на прижавшиеся к земле облака, еще более плотные. Ручка от себя — и начинается плавное скольжение вниз, под туман. Ниже, еще ниже…
— Предел, — сказал командир, не отрывающий от высотомера взгляда, и выровнял самолет, — до земли лёг, собака. Как искать площадку?
Второй пилот промолчал.
Машина шла, наверное, над самыми вершинами невидимых в тумане деревьев, может быть почти задевая вершины. Маневр был опасным, но что оставалось делать — бензин подходил к концу, стрелка показателя горючего неотвратимо приближалась к нулевой отметке. Во что бы то ни стало следовало разглядеть в тумане тот отрезок шоссе у Счастливого Ключа, где — в единственном месте на сотни километров кругом — можно без риска посадить самолет.
Они не сумели его разглядеть.
— Промахнулись, — незнакомым голосом сообщил командир второму пилоту и на какое-то мгновение зажмурился. Теперь, хотя горючее было на исходе, оставалось лечь на обратный курс, выходить из тумана и искать место для посадки в тайге, другого выхода не было.
Минут через двадцать первый пилот сказал:
— Кажется, туман позади. Над рекой, у точки Олений мыс, есть безлесные участки. Если туда дотянем… Предупреди пассажиров — будем садиться. Пусть привяжутся.
Это тогда второй пилот повернулся в кресле и, свесившись из кабины, выкрикнул приказание командира — привязаться веревками.
Самолет, заваливаясь на правую плоскость, выполнил разворот и, снижаясь, полетел над ощетинившейся острыми вершинами елок черной тайгой — искал место, где оказалась бы хоть чуточку гостеприимной земля. Искал — и не находил. Десять минут, еще десять…
И опять откуда-то выполз и потёк по распадкам — теперь уже внизу, под самолетом, — заструился, закутывая тайгу, туман.
И когда туману удалось это и самолет заскользил над зыблющейся белой равниной, двигатель выработал последние капли горючего.
Командир самолета — словно перед прыжком в воду — до отказа заполнил грудь воздухом — и забыл его выдохнуть.
В белом плотном тумане замелькали темные лохмотья чего-то. Земля? Какая она тут — земля? Что-то мягко ударило снизу по фюзеляжу раз, другой… Кусты? И кажется, впереди прогал? Командир толкнул ручку от себя, проваливая самолет ниже.
Последним было не действие — для действия не оставалось времени, — даже не мысль, а образ.
Образ мгновенно — как немой взрыв — вырастающего из ничего дерева, косматой черной сосны, падающей на кабину.
Теперь он лежал под такой же сосной на влажной, присыпанной ржавыми хвоинками земле, вверх лицом, — командир самолета. Иван Терентьевич, встав на колени, кривясь от боли в плече правой руки, левой достал носовой платок. Он кривился от боли, а лейтенант решил, что ему неприятно стирать своим чистым платком кровь, коричневым тонким шнурком запекшуюся на щеке летчика…
И еще подумал, что, собственно, незачем ее вытирать…
— Помочь ему это не поможет, — сказал он, — а трогать зря ни к чему. Экспертиза там, заключение врача, следствие. Ему теперь все равно, пусть полежит так.
Иван Терентьевич все-таки стер кровь и, сунув платок обратно в карман, встал. Молча, не поднимая головы, даже не взглянув на лейтенанта. И тогда в тишине, нарушаемой постукиванием дятла, прозвучал насмешливый голос Васьки Ольхина:
— Экспертиза? Следствие? Медведь, что ли, их наводить будет?
Лейтенант растерянно оглянулся.
Туман начинал уже отрываться от земли — словно чистая вода отстаивалась на дне взбаламученного водоема, а муть, вопреки известным со школьной скамьи законам, поднималась кверху. И у лейтенанта появилось такое чувство, будто он находится не на земле, а в каком-то странном, неестественном мире. Он был — этот мир — как пробуждение ото сна и вместе с тем как продолжение его, когда еще можно ходить по дну моря и видеть себя со стороны. Не верилось, что все это в действительности существует, все можно потрогать руками, ощутить по-настоящему — туман, сосны, себя самого, живых людей рядом с собой, эту вот гнилую валежину, самолет…
Самолет — вернее то, что недавно им называлось, — лежал, зарывшись в обломки сосны, задрав хвост и нелепо оттопырив единственное крыло. Уродливо изогнутые, узловатые сучья валялись вокруг, словно оборванные, искореженные судорогой щупальца. Представлялось: самолет, схваченный ими, долго вырывался, обламывая и их, и собственные крылья…
Но самолет не вырывался, агонии не было. Был удар, и ничего больше.
Первым пришел в себя Заручьев Иван Терентьевич.
Сначала его поразила тишина. Потом — то, что пол пассажирской кабины стал не полом, а как бы стеной, почти вертикальной плоскостью. И на ней, привязанный к скамейке, над головой Ивана Терентьевича, висел Ольхин. И все у него висело: тряпочные руки и ноги, волосы, отогнутая пола ватника…
Иван Терентьевич попробовал встать, но боль, нестерпимая боль в плече, и в пояснице, и в животе, придавила к месту. Почувствовал, как выступает испарина, кружится голова, и ему захотелось переменить место, лечь поудобнее.
Оказалось, что он полулежит, втиснутый между скамьей и железными ящиками с кинопленкой, которые находились — он же сам видел — под противоположной скамейкой. Там были еще веревки…
Вспомнив о веревках, Иван Терентьевич вспомнил все. И все понял. Пересиливая боль, оттолкнул загромыхавший ящик, освободился от привязи. И, цепляясь за стенку, недавно считавшуюся полом, встал. Заставил себя встать. И внимательно оглядеться.
Рядом, неестественно перекинувшись через край скамейки, так, что ноги, обутые в старомодные тупоносые полусапожки с меховой выпушкой, оказались на иллюминаторе, лежала Анастасия Яковлевна. Талия ее, перехваченная в поясе туго натянутой веревкой, казалась девически тонкой. И девическими же — высоко запрокинутый подбородок и горло, медленно-медленно двигающееся вверх-вниз под белой, без морщин, кожей. Зорка, примостившись в узком пространстве между скамейкой и вздыбленным полом, облизывала невидимое Ивану Терентьевичу лицо хозяйки.
— Пшла прочь! Ну! — крикнул Иван Терентьевич собаке и удивился звучанью собственного голоса и нелепости первых своих слов.
На собаку окрик не подействовал.
Тогда Заручьев, успев рассмотреть, что милицейский лейтенант, удерживаемый привязью, безжизненно распластался на стене кабины ближе к хвосту, попробовал освободить Анастасию Яковлевну от веревок. Зорка оскалила клыки.
— Молчи, дура! — прикрикнул Иван Терентьевич и поймал себя на нелепости — ведь собака молчала, только скалилась.
Зорка, продолжая скалиться, прижала уши.
— Но, ты! — Заручьев рассердился. — Я же развязать…
Косясь на собаку — вдруг прыгнет? — он дотянулся до узла. Узел не поддавался. Тогда он вспомнил о своем ноже и почему-то о том, как покупал его в райпо и как завмаг Василий Филиппович говорил: "Стоящая вещь, главное, ты гляди, штопор есть", — а он, Иван Терентьевич, посмеялся — дескать, штопор ему незачем, поэтому за штопор он платить не будет, заплатит на двадцать копеек дешевле.
Вспоминая это, Иван Терентьевич достал нож, зубами его открыл и, просунув лезвие под веревку, потянул на себя и вверх. Веревка упала, но Анастасия Яковлевна даже не шелохнулась. И Заручьев опять покосился на Зорку: следовало придать ее хозяйке более удобную позу — позволит ли это глупая собака? Стон лейтенанта заставил его повернуть голову.
"Живой", — решил Заручьев, не радуясь этому и не удивляясь. В голове у него не было никаких мыслей, он как бы пришел в новый для него мир и принимал этот мир таким, каков он есть. Осторожно перешагнув через Анастасию Яковлевну, он двинулся к лейтенанту.
Лейтенант больше не стонал, только пальцы левой руки его, вывернутые вверх ладонью, сжимались и разжимались. Иван Терентьевич снова достал нож и перерезал веревку. Не удерживаемое ею, тело лейтенанта перекатилось вниз, под ноги к Ивану Терентьевичу. Казавшаяся вывернутой рука приняла нормальное положение, но безвольно стукнулась о металл обшивки. Иван Терентьевич растерялся: неужели умер? И не придумал ничего лучше, как потрясти лейтенанта за плечо: