Лейтенант все еще продолжал напрягать слух — это происходило против его воли, подсознательно. Думалось: вот треснет сучок под чьей-то ногой, вот… вдруг…
— Смешно, — он повернулся к Анастасии Яковлевне, — смешно и даже стыдно, честное слово. Как маленький, боюсь темноты. Ну, не боюсь, конечно, а как-то… спиной чувствую. Куда угодно, только не в тайгу ночью. С людьми еще ладно, а если один? Как слепой… — он прикусил язык.
— Слепым все равно, — сказала Анастасия Яковлевна. — Ночь или день… Тьма или свет…
— Извините, я не подумал, — сказал лейтенант.
Иван Терентьевич проснулся оттого, что повернулся неловко и разбередил боль в плече.
— Слушай, — сказал ему лейтенант, когда Заручьев, вздрагивая спросонья, подвинулся ближе к огню и протянул за теплом здоровую руку, — слушай, Иван Терентьевич! Ты посмотри тут на всякий пожарный, в случае чего толкнешь или крикнешь, а я подремлю. Ну, са́м понимаешь…
Он показал глазами на Ольхина, перепрятал из кобуры за пазуху пистолет и повалился на бок, подложив локоть вместо подушки. А Иван Терентьевич, посидев, поднялся, встал спиной к огню и стал осматриваться.
Утро только-только начиналось. Но место катастрофы, казавшееся вчера пятачком, обставленным забором из сосновых, лишенных вершин, стволов, даже при скудном свете еще не взошедшего солнца смотрелось совсем по-другому. Оно стало не местом в тайге, а тайгой — без конца без края, потому что линия горизонта не обозначилась еще, все линии были нечеткими, даль ничто не ограничивало. И склон сопки, на котором разбился самолет, казался отражением склона соседней сопки, и все остальные — отражениями друг друга.
Иван Терентьевич поправил полушубок, которым был накрыт летчик, подумав, что, если приходится поправлять его, значит, раненый двигался, может двигаться. Мысль эта заставила посмотреть на второго летчика — на того, что лежал под сосной. На мертвое тело.
— Такая судьба, — беззвучно шевеля губами, сказал Иван Терентьевич и возвратился к костру.
Ему не было страшно: в старательские годы не в такие передряги попадал. Чего не бывало: за двести километров от жилья оставался без продуктов и даже без спичек, когда в пороге перевернуло салик. Ничего, выплыл, вышел из тайги, тайга для него не новость. Однажды случилось вывихнуть ногу и так же вот, чуть не полмесяца, проваляться у костра, да еще самому за дровами ползать. Выжил, не упал духом, хотя ни на какую помощь рассчитывать не приходилось, никто не стал бы его искать. Но тогда ему никуда не надо было спешить, время ждало, не горели денежки за путевку… ну, путевку, положим, ввиду особых обстоятельств продлят. А тогда чего он, собственно говоря, нервничает? Жив остался, рука — отремонтируется, радоваться надо, что легко отделался. Сидеть и ждать, пока прилетит вертолет. Не прилететь он не может, самолету не позволят потеряться, к тому же с пассажирами и с золотом, он совсем позабыл о золоте! Уже, наверное, не только авиация, КГБ бьет тревогу, а те — всю тайгу перевернут, через грохот просеют! Иван Терентьевич совершенно успокоился, его даже на еду потянуло.
Он обошел костер, взял сетку с продуктами. В это время проснулся Ольхин, щурясь от дыма, посмотрел на Ивана Терентьевича. Тот заговорщически подмигнул, приложив палец к губам, и, одним глазом посматривая на лейтенанта, налил парню спирта. Ольхин благодарно ухмыльнулся, опорожнил кружку, знаком попросил воды — запить. Иван Терентьевич подал воду. Отобрав кружку, нарочито громко спросил:
— Эй, малый! Не спишь? Есть будешь?
— Если дадите. Я, вообще-то, на казенных харчах…
— Смотри не зажирей, — усмехнулся Иван Терентьевич, протягивая шаньгу с черемухой. Еще раз подмигнув парню, повернулся к учительнице: — Анастасия Яковлевна, вы спите?
— Нет, не могла уснуть. Уже утро, наверное?
— Вроде бы. Вы, может, чаю попьете?.. Ну, не чаю, а так, горяченького. Воды можно скипятить и заварить брусничником.
— Если вы будете настолько любезны.
— Какой может быть разговор, сейчас!
— Вы сидите, я сделаю, — вмешался Ольхин.
Пока Васька, найдя подходящую палку, пристраивал ее над костром и вешал ведро, Иван Терентьевич тоже хлебнул спирта, спрятал остатки — от соблазна, закурил новую сигарету. Около костра ему стало жарковато, он передвинулся ближе к Анастасии Яковлевне, миролюбиво сказал "Ну! Ну!" недовольно заворчавшей Зорке. Осторожно тронул учительницу за руку:
— Вы, Анастасия Яковлевна, не переживайте. Что с летчиками так получилось — мы ни при чем. Судьба, нашей вины тут нет. А касательно нас — вертолет с часу на час прилететь должен. Сами знаете, самое дорогое — люди, а самолет еще и металл, золотой запас то есть, транспортировал. Так что сейчас до самой Москвы переполох идет насчет нашей пропажи…
Он сделал паузу, затягиваясь сигаретой, и в это мгновение раздалось тихое, жалобное:
— Пи-ить…
Тревожно вскинула голову Анастасия Яковлевна, незрячие ее глаза смотрели в сторону самолета. Выпрямился у костра, не обращая внимания на лезущий в глаза дым, Ольхин. Иван Терентьевич, забыв о больной руке, хотел опереться на нее, вскакивая на ноги. Кинулся к кружке, к ведру…
— Черт! Горячая!
Он беспомощно посмотрел на Ольхина, перевел взгляд на летчика, на кружку в своей руке… И Ольхин молча выхватил у него кружку, перешагнул через лейтенанта, прыжками пронесся вниз по склону. Прежде чем Иван Терентьевич осознал это, он уже скрылся, потерялся в подлеске.
Лейтенант спал, полуоткрыв рот. Из угла рта серебряной нитью стекала тонкая — как у детей — слюнка.
— Пииить…
Заручьев поспешил к летчику. Тот по-прежнему лежал на спине, но полушубок теперь вовсе сполз, и казалось, рядом с раненым лежит еще человек. Глаза летчика были широко открыты, взгляд осмыслен.
— Пить…
— Сейчас, — заволновался Иван Терентьевич. — Вода будет. Есть, но горячая. Сейчас принесут…
— Очень хочется пить, — шепеляво сказал летчик, закрывая глаза.
Лейтенант спал. Анастасия Яковлевна, привстав, напряженно вслушивалась в происходящее. А Иван Терентьевич ждал, и секунды казались ему минутами. Нет, он ждал не Ольхина — воду, холодную воду, черт ее побери! Неужели парень удрал?
Ольхин вернулся. Иван Терентьевич принял это как должное, еще обругал:
— Тянешься, как старая баба…
— Вода же, — объяснил Ольхин, — неохота расплескать…
Летчик пил маленькими, медленными глотками. Опорожнив кружку, поблагодарил:
— Спасибо. — Помолчал. — Все… живы?
Теперь помолчал Иван Терентьевич. Потом сказал:
— Пассажиры — все.
Летчик снова закрыл глаза. Иван Терентьевич укутал его полушубком и отошел.
— Как он? — вполголоса спросила Анастасия Яковлевна.
Заручьев пожал плечами, забыв, что учительница не видит. Поправился:
— Пришел в себя, разговаривает, а как дальше… Я же не врач, сами понимаете.
Он прямо под ногами у себя нарвал брусничника, бросил в ведро с кипятком. Минуту-другую повременив, зачерпнул кружку и, слив немного, чтобы не плескать, подал учительнице.
— Осторожно, горячий. Может, шанежку скушаете?
— Спасибо, не хочу. Вот Зорке, пожалуйста, дайте что-нибудь…
Заручьев бросил собаке полпирожка, та только понюхала брезгливо.
— Не жрет! — удивился Иван Терентьевич. — Пирожок с мясом! Ну, матушка…
— Проголодается — съест, — сказала Анастасия Яковлевна. — Как вы думаете, скоро за нами прилетят?
— А кто знает? На розыски, наверное, уже вылетели. Но ведь как может быть: обнаружат нас, а взять нельзя. Значит, будут связываться по радио, вертолет затребуют. Одним словом, до вечера, чего доброго, придется посидеть у костра, так что набирайтесь терпения.
— Меня беспокоит состояние летчика. А тот, второй… Наверное, его ждут дома. Дети, жена…
— Не повезло, — сказал Иван Терентьевич.
Проснулся Гарькушин и сунул руку за пазуху. Спросил:
— Не слышно?
Иван Терентьевич понял:
— Пока нет. Другие места, видать, прочесывают, до наших не добрались. Чайку выпьешь?
— Потом, — отказался лейтенант, поднимаясь. — Наго заготовить дрова и мох. Чтобы, если появится вертолет, дать сигнал дымом. Пойдем, нас тут двое здоровых, больше некому, — повернулся он к Ольхину.
— Стараться все-таки быть на глазах? — напомнил тот вчерашние слова лейтенанта.
— Порядок есть порядок, — сказал Гарькушин.
Иван Терентьевич проводил их взглядом, потом наполнил кружку и поставил в сторону — остывать. Это все, что мог он сделать для раненого летчика.
Вернулись лейтенант с Ольхиным, приволокли дрова, Ольхин сел перекуривать. За компанию достал сигарету и Иван Терентьевич.
— Вообще-то сигареты экономить надо, — наставительно сказал он Ольхину. — Может, впереди целый день, а у меня полпачки осталось. У тебя как?
— Пачек двадцать. — Ольхин невесело усмехнулся. — Мужики наши подкинули: еду-то не к теще в гости!
— Тогда ничего.
— Что не к теще в гости?
— Да нет, что сигарет хватает. А там, — Иван Терентьевич махнул рукой куда-то в сторону, — там я тебе передачу принесу. Начальник твой, я думаю, позволит. А, лейтенант?
— Почему же нет? — пожал тот плечами.
— Правильно, — одобрил Иван Терентьевич, — потому что, говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…
— Раньше говорили, — сказал лейтенант.
— Пословицы — они вечные. Народная мудрость! — не согласился Иван Терентьевич.
— Пошли за мхом, — сказал лейтенант Ольхину.
Когда они скрылись в лесу, Иван Терентьевич, забыв, что кружка занята, достал бутылку… Чертыхнулся — не из горлышка же пить, спирт все-таки! Да и разводить нечем, — остуженного чая только всего что в кружке. Он может в любую минуту понадобиться пилоту.
— Бедному жениться — ночь коротка, — сказал себе Иван Терентьевич и от нечего делать принялся сортировать в сетках продукты. Рассортировав, подвесил сетки на сосне, подальше от костра. Взглянул на часы.
— Однако уже десять! А самолета не слыхать…