— Наверное, это не так просто, — сказала Анастасия Яковлевна. — Может быть, нет свободных самолетов…
— Раз такое чепе — найдут, — уверил Иван Терентьевич. — Десять рейсов отменят, а найдут. Знаете наверное, разбили трассу на участки, облетывают их, а до нашего еще не дошла очередь. Все делается планомерно. Правда, погода опять дурить начинает, снова облака слоем пошли…
— Что ж, будем ждать, — вздохнула учительница. — Все равно больше ничего не остается.
Пришли Ольхин и лейтенант, вывалили возле костра из форменного лейтенантского плаща мох.
— Еще пойдем? — задал вопрос Ольхин.
— Пока хватит, я думаю.
— Живот не подвело? — спросил лейтенанта Заручьев. — Съешь кусок хлеба с салом, чай подостыл, наверное, но можем подогреть. Раз я, по нетрудоспособности, должен при кухне состоять, требуйте бытового обслуживания. — Ивана Терентьевича все еще чуть-чуть веселил выпитый на рассвете спирт.
— Спасибо, — сказал Гарькушин и замялся: Ольхину хлеба с салом не предлагалось, а он, конечно, тоже был голоден.
Но Иван Терентьевич угадал причину смущения лейтенанта.
— Давай-давай, не интеллигентничай. Сними вон зеленую сетку и шуруй, может, Анастасия Яковлевна соблазнится за компанию, ей давно следует. А мы с ним, — он глазами показал на Ольхина, — утром подзаправились маленько. Не знаю, как у него, у меня пока брюхо дюжит.
— У меня тоже, — сказал Ольхин.
— А я, пожалуй, попытаюсь поесть, — решила учительница. — Если вас не очень затруднит, товарищи, в самолете баул. С продуктами и вязаньем…
— Я достану, — вызвался Ольхин и пошел к самолету.
— Может быть, попробовать покормить раненого? — предложила учительница.
— Не стоит будить, — отсоветовал Иван Терентьевич. — Сон то же лекарство.
Она согласилась:
— Пожалуй, вы правы.
Ольхин принес объемистый красно-полосатый баул и, хотя об этом не просили, дамскую сумку, похожую на портфель. Лейтенант, распотрошив заручьевскую сетку, найдя сало и хлеб, орудовал поданным Иваном Терентьевичем ножом.
— У вас, случаем, стаканчика или другой емкости не найдется? — обратился к Анастасии Яковлевне Заручьев. — Моя кружка под холодную воду занята, энзе для летчика.
— Есть, пожалуйста, — учительница вынула из разрисованной незабудками чашки пакетик с солью, протянула чашку.
— Дело! — обрадовался Иван Терентьевич. — Промерз что-то, а в бутылке ни то ни сё остается. Надо опростать, а посуду заместо кружки под холодную воду использовать. Рационализация! — Он допил спирт, занюхал корочкой, подмигнул лейтенанту: — Бог даст, хотя бога нет, пивка выпьем сегодня, к нам на прииска пиво не попадает, соскучился.
— Зависит от того, как скоро нас выручат, — сказал лейтенант. — Магазины в десять закрываются.
— При аэровокзале есть ресторан, — напомнил Ольхин.
— Ну, парень! — с хмельной восторженностью хлопнул Ольхина по плечу Заручьев. — Все знает, а! — И вдруг переменил тон, помрачнел: — Эх, малый! Жаль, не угадал ты ко мне на драгу, я бы из тебя человека сделал. Ходил бы ты сейчас без личной охраны.
— А-а, все мура, не жизнь, а жестянка, — сказал Ольхин.
— Зачем вы лжете самому себе? — неожиданно спросила Анастасия Яковлевна.
Ольхин растерялся.
— Я? Почему?..
— Да, почему? Вернее — для чего?
— Я не лгу…
— Лжете. Что все, как вы говорите, мура. Это ложь, залихватчина. Вот… я вас не вижу и не видела, какой вы, а знаю, уверена: и дрова собирали, и воду летчику принесли… ну, от чистого сердца, что ли. Вам, простите меня, даже нравится — правда, это не совсем то слово, — что с нами такое случилось. Нравится быть нужным, полезным людям, сознаете вы это или не сознаете. А это значит — не все мура.
Ольхин молчал. Пожалуй, он нашелся бы что ответить, если бы захотел ответить правдиво. Растолковал бы, что до лампочки это ему — быть нужным людям. Просто у людей есть жратва, даже спирт, а у него — шиш. Вот он и вынужден заходить с червей. Но разве скажешь такое.
— Н-ндаа… — раздумчиво сказал вместо него Заручьев и вздохнул. Он собирался прибавить еще что-то, но вдруг предостерегающе поднял руку, а через мгновение уверенно сообщил:
— Самолет. Точно! У меня слух охотничий!
— Совершенно верно, гудит, — подтвердила учительница. — Но где-то далеко-далеко…
Лейтенант вскочил, скомандовал Ольхину:
— Давай быстренько больше дров и, когда разгорятся, мох! Шевелись! — Не ожидая, когда Ольхин поднимется, он сам принялся швырять сучья в костер.
— Гудит?
— Гудит! Но еще не видно, за тучами где-то.
Слишком медленно разгорается костер, слишком долго не начинает дымить мох! Но вот наконец все в порядке — столб дыма, чуть отогнутый ветром в сторону, поднялся в низкое небо. Трое, напрягая слух, торопили время: минуты, доли минут казались часами. Когда же он покажется наконец, самолет?
Трое перебрасывались отрывистыми фразами:
— Вроде приближается?
— Как будто — да!
— По-моему, в той стороне…
— Интересно, самолет или вертолет?
Четвертый — Ольхин — с равнодушным лицом докуривал сигарету. Когда обожгла пальцы — бросил в костер и лениво потянулся. Он никуда не торопился.
Трое продолжали разговор:
— Черт, кажется, звук удаляется…
— Пох-хоже… Не увидели сквозь тучи…
— Да… пролетел мимо. Может быть, вернется? — учительница поворачивала голову от одного к другому, словно могла видеть и хотела прочитать на лицах мужчин подтверждение своим словам: да, конечно, сейчас вернется.
— Не вернется. Пролетел турбовинтовой, рейсом на Воркуту. А мы… Нас вряд ли догадаются искать… здесь.
Это заговорил пятый — раненый пилот.
Лейтенант с Заручьевым переглянулись.
— Бредит, — сказал лейтенант.
— Похоже, — согласился Иван Терентьевич.
Летчик, лежавший с закрытыми глазами, попытался привстать — и не смог. Сказал с гримасой боли на изуродованном лице:
— Нет. Объясняю. Уходили от тумана, летели над рекой. Потом кончилось горючее. В общем, могут считать, что сели на воду, ну и… надо что-то делать самим.
Он открыл глаза — убедиться, что его слышали, — и снова закрыл.
— Та-ак… — насупившись протянул Иван Терентьевич, закуривая сигарету. Он не растерялся, нет — но сообщение пилота требовало срочного пересмотра отношения к происходящему: — История, надо сказать. Что будем делать?
Лейтенант не ответил: он пытался осмыслить, что конкретно менялось теперь в их положении. Следовало составить и уяснить условия задачи, прежде чем попытаться ее решить. Но Иван Терентьевич не хотел ждать.
— Делать что-то необходимо, — продолжал он. — Что — надо думать, думать всем вместе.
— Прежде всего, — сказал лейтенант, — установим, в какой степени усложнилась ситуация. Спокойно, без паники. Я понимаю так: мы думали, что самолет или вертолет должен прилететь сегодня, в крайнем случае завтра. Выяснилось, что нас ищут не там, где мы находимся. Но ведь если не обнаружат самолета в районе реки — будут искать дальше, в других местах, так? Значит, вопрос упирается в число дней, которые потребуются, чтобы нас найти, и в количество продуктов…
Иван Терентьевич нетерпеливо махнул рукой:
— А, не в том дело. Вопрос упирается в воду.
— Не ясно, — признался лейтенант.
— Яснее ясного. Мы летели над рекой — и пропали. А самолет сухопутный. Соображаешь?
— Вы хотите сказать, что могут подумать, будто мы утонули, и прекратить поиски? — стараясь говорить спокойно, спросила Анастасия Яковлевна.
— Не прекратить, а… Ну, пока будут обшаривать реку, водолазов вызывать, время на это потребуется. Да еще учесть надо, что ледостав на носу. Могут отложить поиски до весны. Могут, конечно, одновременно и в тайге искать, но надеяться на это… — Он сделал безнадежный жест и замолчал.
— Что вы предлагаете? — спросил лейтенант, почему-то переходя на "вы".
— Что я могу предложить? Если бы хоть знать, где находимся… Постой, у них, — он качнул головой в сторону самолета, — должна же быть карта, да и пилот в курсе, наверное… — Иван Терентьевич шагнул к раненому, присел на корточки. — Друг, ты слышишь? Растолкуй, где мы приземлились. Точно.
— Не знаю, — сказал, почти не разжимая губ, пилот. — Летели в сплошном тумане.
Иван Терентьевич обескураженно взглянул на лейтенанта и снова нагнулся к летчику:
— А карта хоть есть? Карта?
Пилот чуть-чуть повернул голову, посмотрел на него усталыми глазами.
— Она ничего не даст. Не привязаться.
— Ясно, — сказал лейтенант, трогая Ивана Терентьевича за плечо — чтобы тот больше не беспокоил раненого. — На карте надо найти место, где мы находимся, точку стояния. А как мы ее определим?
Заручьев подумал — и мотнул головой:
— Верно, никак. А надо, иначе карта ни к чему… — Он отошел к костру, носком ботинка стал заталкивать в пламя недогарки. — И все-таки карту надо. Прикинуть хотя бы, куда нас занесло, пусть приблизительно. — Заручьев вопросительно посмотрел на лейтенанта, и тот, вспомнив о больной руке драгера и о том, как непросто забраться в искалеченную пилотскую рубку, снял плащ.
— Попробую поискать, — сказал он.
— Вот так, друг, — сказал Иван Терентьевич Ольхину, когда лейтенант протиснулся уже знакомым путем в рубку. — Считай, что получил увольнительную на неопределенное время, дыши воздухом, наслаждайся природой. Вот только жрать что будем? Тоже воздух? По-настоящему, надо брать ноги в руки и двигать отсюда к жилым местам. Но руки и ноги у нас связаны, — он посмотрел сначала на летчика, потом на Анастасию Яковлевну и, скорбно выпятив нижнюю губу, хотел развести руками, но только сморщился болезненно: правая напомнила о себе. — Сатана ее побери, болит! Нечего сказать, повезло! Да-а…
— Выходит, что хана? — спросил Ольхин.
— Принесет твой начальник карту — соображать будем. Черт, мне бы здоровую правую хваталку да топор — так все бы ништо…
Извиваясь по-змеиному, из-под самолета выполз лейтенант. Отряхнув китель, поднял с земли планшет, подошел.