— Вот. Все, что есть.
— Посмотрим. — Заручьев, завладев планшетом, стал вытаскивать из него карты.
— И еще… — сказал лейтенант, выкладывая из кармана похожий на велосипедную фару авиационный компас. — Большой вдребезги, а этот, хотя на самом таном месте был пристроен, на ветровом — или как его? — стекле, уцелел.
Иван Терентьевич подержал компас в руках, сказал:
— Штука… Только как по нему ориентироваться? Ни севера, ни юга, — он покрутился на месте, заставляя вращаться градуированную шкалу. — Не понимаю. Нам бы обыкновенный, не летческий.
— Погоди, разберемся, — сказал лейтенант. — Дай сперва карты поглядеть.
Вдвоем они принялись раскладывать, подбирая по номерам, листы.
— Нам что надо? — громко рассуждал вслух Заручьев. — Во-первых, крайние точки: Счастливый Ключ и куда летели. После прикинем, где могли отвернуть, — по времени. И будем от того места смотреть на запад. Черт, сплошная кишка получается, как же так? — он говорил о карте.
Ольхин — руки в карманах, с сигаретой в зубах, — встал у него за спиной. Выдохнув дым, сказал:
— Получается трасса, в воздухе дороги прямые.
— Точно, — согласился Иван Терентьевич. — Трасса. А к лешему нам трасса нужна, мы же к западу… А к западу ничего нет.
— Тайга есть — и к западу, и к востоку, — сказал Ольхин. И совершенно неожиданно — это было почти страшно, казалось, человек свихнулся! — запел:
Пятьсот километров тайге,
В ней нет ни дорог, ни селений,
А только снега и снега,
И дикие бродят олени…
— Ты что? — начал было Иван Терентьевич и, не закончив, встал, — забытая всеми, сжавшись в комок, всхлипывала Анастасия Яковлевна.
Лейтенант отвернулся — что сделаешь, чем утешишь?
Иван Терентьевич буркнул вполголоса:
— Еще не хватало…
И только Ольхин неуклюже попытался успокоить:
— Не переживайте, мамаша, бывает хуже!
А Иван Терентьевич пальцем поманил лейтенанта ближе и, чтобы не услышала учительница, сказал негромко:
— А ведь он прав, собака…
— Что бывает хуже?
— Да нет, насчет тайги, и что ни дорог, ни поселков. Ты вспомни, — Заручьев взял палочку, провел на серой от пепла земле линию, другую, стал раздумчиво пояснять. — Так, скажем, мы — ну, Счастливый. Ключ. Теперь смотри: тут — река, сюда притоки пойдут. А на запад — совсем пустая тайга потянется, верно — ни дорог, ни поселков, поселки на севере по рекам больше. А мы где-то в этом районе.
— Выходит — ждать?
— Чего?
— Ну… раз за помощью идти некуда, больше ничего не остается, только ждать…
— Че-го?
— Что все-таки найдут…
— Может, когда-нибудь и найдут, только — когда? И что? Вот он, — Иван Терентьевич показал палочкой на сосну, под которой лежал командир самолета, — он ждать может, потому что ему все равно — дождется или нет. А мы, если не дождемся…
— Но ведь другого решения нет, — сказал лейтенант. — И даже если бы куда-то можно было идти, летчик не в состоянии, да и женщина… И одних не оставишь…
Заручьев отшвырнул палочку и, глядя в глаза лейтенанту, заявил не допускающим возражений тоном:
— Значит, надо идти кому-то одному.
— Куда?
— На юг — и по рекам. Другого пути нет.
— А куда придешь?
— Куда ноги приведут. Лишь бы к людям. Но у тех, кто останется, хоть две надежды будет вместо одной.
Лейтенант подумал.
— Ну что ж… Надо решить, кому лучше идти.
— Наверное, мне, — сказал Заручьев. — Пусть у меня одна рука и барахлит, но хоть в тайге не впервой, есть опыт.
Но Гарькушин покачал головой:
— Нет, надо обмозговать ряд вопросов… Со всех сторон. В общем, на ночь глядя идти не имеет смысла, верно? Ну, а к рассвету я решу, как быть.
— Ты? Не много ли на себя берешь, друг?
— Не много, — сказал лейтенант. — Ты решаешь за себя. А я должен еще и за него, — движением головы он показал на Ольхина.
Заручьев пренебрежительно махнул рукой:
— Брось, теперь не до "шаг влево, шаг вправо", с тебя за него не спросят.
— Нет, — сказал Гарькушин. — Закон есть закон, порядок есть порядок.
Заручьев усмехнулся:
— Твой закон здесь кончается. Здесь закон — тайга… Смотри, тебе виднее, только, бывает, некоторые за деревьями леса не видят.
— Постараемся увидеть, — сказал лейтенант.
Ольхин равнодушно прикуривал от уголька — с таким видом, будто его разговор не касается.
Подбросили топлива в костер. Помолчали — каждый думал о своем, по-своему, хотя и об одном и том же. Внезапно Заручьев встал.
— Ладно, кому ни идти, остальным здесь оставаться. Наверное, не на день и не на два, так снегом как бы у костра не замело. Есть предложение самолет поставить как следует, на брюхо, и перебазироваться в кабину. Все-таки крыша и четыре стены, да и печку придумать можно.
Лейтенант и Ольхин — будто впервые заметили — долго рассматривали самолет. Заручьев ждал.
— Кран надо, — то ли всерьез, то ли пошутить решил Ольхин.
— Кран не кран, а без пилы или топора, на худой конец, ничего не сделаешь. Сосну, в которую хвост уперся, перочинным ножом не срежешь. Да и вторая, сбоку, не многим тоньше.
— А может, все-таки обе сосны свалим? — спросил Иван Терентьевич. — Попробуем во всяком случае? Давайте-ка под ту и другую огня и дров.
— Верно ведь, черт возьми! — удивился лейтенант. — А мне и в голову не пришло.
— Опыт, друг! — сказал Иван Терентьевич. — Почему я и думаю, что за помощью идти следует мне. Тайга — она любит сноровку, без сноровки по ней недалеко уйдешь.
Лейтенант ничего не сказал — поднялся, выдернул из костра два горящих сучка, комельки которых еще не занялись, захватил сучками пылающую головню и понос к самолету.
— Подожди, начальник! — крикнул ему Ольхин. Он тоже прошел к самолету, оторвал висевший на двух заклепках лист обшивки, вернулся к костру. Нагреб на железо угольев и, как на подносе, отнес под ту же сосну, что и лейтенант. — Так-то, пожалуй, вернее, а? — спросил он.
Потом, когда комли обеих сосен — удерживающей на весу хвост самолета и той, которая заставила самолет лечь почти на бок, — облизывали язычки огня, Ольхин, протянув Ивану Терентьевичу пачку сигарет, поинтересовался:
— Похоже — приходилось иметь дело с тайгой?
— Приходилось всяко, — Заручьев взял сигарету, долго разминал ее, задумчиво глядя в пламя костра. — Не знаю, придется ли еще…
— Я думаю, должен все-таки прилететь самолет, найти нас! Ведь у техники такие возможности, ведь двадцатый век, не могут допустить, чтобы потерялись люди и машина, это невероятно! — почти выкрикнула Анастасия Яковлевна.
Иван Терентьевич поджег сухую веточку, прикурил от нее, затянулся. Сказал:
— Так оно все и есть. Просто никогда не мешает перестраховаться, понимаете?
— Но вы только что говорили… Я знаю, не хотите меня пугать, да? Скрываете…
— В мыслях не было, — сказал Иван Терентьевич. — А что говорили — чего под настроение не скажешь? И еще у нас, таежников, примета такая — говорить плохо, чтобы хорошо получилось. Так что не обращайте внимания.
Но Анастасия Яковлевна его не слушала.
— Я понимаю, что связываю вам руки… Поверьте мне, если бы я одна — я сама попросила бы меня оставить и идти всем. Но летчик — я ведь ничем не смогла бы ему помочь, даже принести воды или дров для костра…
Иван Терентьевич постарался переменить разговор.
— Вот что, мужики! Пока все вместе — давайте дров и дров: три огня кормить надо. Потом пилота придется перенести куда-нибудь, а то черт знает, как сосны падать задумают… Нет, это после, пока что еще даже кора не обгорела, — замахал он рукой, увидев, что Ольхин с лейтенантом направились к самолету.
Когда они, повернув, скрылись в лесу, Иван Терентьевич подошел к дереву, на котором висели его сетки, переложил какие-то свертки из одной в другую, что-то распихал по карманам. Захватив одну из сеток, деловым шагом приблизился к учительнице.
— Анастасия Яковлевна, я не знаю, сколько у вас продуктов, но сколько бы их ни было — советую экономить. Даже не советую, а требую — в ваших же интересах. Продукты у меня да у вас, а ртов пять. Собаку с довольствия придется исключить, нужда мышковать научит, не сдохнет. И неплохо бы отложить неприкосновенный запас, на самый крайний случай. Не возражаете?
— Нет, что вы, я понимаю…
— Тогда действуйте.
— Я не вижу… Может быть, вы сами?
— А вы просто переложите в баул что покалорийнее. Сало, масло.
— Хорошо, — сказала Анастасия Яковлевна.
Он подошел к пилоту, мимоходом поправил костры под деревьями, чтобы пламя охватывало их кольцом. Спросил:
— Друг, ты в состоянии разговаривать? Такое дело…
Пилот не позволил ему закончить:
— Я слышал. Надо идти… На восток, вернее всего… К реке. Притоков по этому берегу нет, просто идти к востоку…
Он умолк, а Иван Терентьевич стоял над ним и раздумывал.
— Вот что, — сказал он, трогая пилота за плечо. — Может, еще выдюжишь, всякое бывает. Надо тебе пожрать — не объешь, все равно надолго не растянуть, нечего.
Пилот чуть заметно покачал головой.
— Не надо. Я не смогу, видишь? — Он рукой показал на искалеченный, кровоточащий рот, помолчал. — Возьмите в хвосте шоколад и галет немного. Остатки бортзапаса. А мне сигарету бы.
— Можно, — сказал Заручьев. Но, шаря по карманам, не сразу вспомнил, что сигареты кончились, выбросил пачку. — Обожди только маленько, минут пяток.
Когда появились лейтенант и Ольхин, вместо одной сигареты всучивший Ивану Терентьевичу только-только начатую пачку "Махорочных", он сказал им про летчика:
— Железный мужик. Правильный.
Дрова таскали до потемок. Иван Терентьевич тоже помогал — управлялся кое-как одной рукой, собирая сучья. Да и болеть поврежденная рука вроде бы стала меньше. Потемки всех свели у костра, только пилоту устроили постель из хвои в некотором отдалении: он сказал, что в тепле ему будет хуже. От костра он отвернулся, и Заручьев, подавая ему — уже без просьбы — еще сигарету, заметил, что пилот из-под полуопущенных век смотри