— С твоим оружием в тайге — бурундуков пугать, — не так понял Заручьев. — Централка была бы…
— Я не об этом… Не годится мне с ним, — лейтенант мотнул головой в сторону Ольхина, — при наличии пистолета чуть не под одним одеялом спать. Инструкция насчет этого есть.
— Про инструкции тебе забывать надо, здесь они недействительные, — изрек Иван Терентьевич и, глядя прямо в глаза лейтенанту, признался: — Неохота мне тебя пускать. И сам пропадешь, и для людей без толку. Тайга — это тайга, да и время сейчас такое…
— У меня хоть сапоги, тебе в ботинках и вовсе соваться нечего, — сказал лейтенант.
Заручьев, выпятив нижнюю губу, посмотрел на сапоги лейтенанта, кивнул:
— Да-аа… Мне они с портянками не налезут… Ну что ж, двигай, если такое дело. В общем, путь у тебя один — на восток. У компаса этого — я вчера смотрел — отметина есть: север. Когда она против царапины на стекле станет, если он стеклом к тебе, значит, надо вбок забирать под девяносто градусов…
— Грамотный я, да и ориентировке на местности маленько учили. Пойму, — перебил его лейтенант. — Карты я, пожалуй, возьму тоже, тяжесть невелика.
— В походе, парень, спичка — и та весит, — сказал Иван Терентьевич. — Ну, давай будем тебе провиант выделять. Сколько его достанется — можешь предполагать сам, так что мимо ягоды, пока она еще есть, или мимо гриба не проходи. На кедры поглядывай — может, на котором кедровка шишку оставила, хотя и навряд. Петли на птицу ставить учить не стану, тебе ходом надо идти, не будет времени петлями заниматься. Да, еще: пуще глаз береги спички, а патроны у своей пушки смолой обработай, чтобы воды не боялись.
— Иван Терентьевич! — окликнула внезапно учительница.
— Ага, здесь. Мы думали, вы спите.
— Я хотела напомнить, что отложенное — ну, неприкосновенный запас — у меня в сумке.
— Неприкосновенный — значит, неприкосновенный, — сказал лейтенант.
А Заручьев буркнул:
— Мы учтем. — И, вполголоса, пожаловался лейтенанту: — Сказал специально: остальное на крайний случай. Чтобы не рассчитывали, не знали. Так нет… Не могла сообразить, что твою долю можно увеличить пока за счет наших расходных. Тем более и энзе-то там…
Доля лейтенанта легко уместилась в боковом кармане милицейского плаща. Но из того, что осталось, — это лейтенант видел собственными глазами! — четыре таких доли было бы не выкроить. И лейтенант, мучась от сознания, что его продуктов в общем котле не было, и в то же время чувствуя, что не может и не хочет отказаться от них, даже от лишнего, оторванного от доли других, глядя в землю, сказал:
— Спасибо. В общем… приложу все силы, чтобы это было не зря.
Иван Терентьевич усмехнулся:
— Ясное дело, приложишь, в тайге помирать вряд ли захочется. А вот зря или не зря — не знаю.
Около самолета осталось четыре человека.
И собака.
Она первая подняла голову, когда над вершинами сосен в направлении разложины, где брали воду, пролетел глухарь. Собака только проводила его взглядом и снова свернулась под боком у хозяйки. Зато Иван Терентьевич с задранной головой сделал несколько шагов, прослеживая полет птицы. Когда та скрылась из глаз, разбудил Ольхина:
— Эй, парень, проснись! Слышь, парень!
Ольхин, ежась, пряча руки в коленях, поднялся. Подвинулся почти к самому огню.
— Ты вот что… тебя, кажись, Василием звать?
— Ага.
— Ты вот что, Вася… Давай с тобой на костры дровишек подкинем, а то сосны наши чего-то мало за ночь пообгорели, падать не думают, и подадимся В тайгу. Посмотрим, нельзя ли поблизости где глухаря или тетерева поймать. Мы часика на полтора уйдем, Анастасия Яковлевна! — крикнул он учительнице. — Не возражаете?
— Я — нет, но как с летчиком?
— А где начальник? — спросил, озираясь, Ольхин.
— Летчик полтора часа нас подождет, мы в интересах коллектива уходим, — нарочито громко ответил Заручьев Анастасии Яковлевне, потом повернулся к Ольхину. — Где начальник? Считай, парень, что тебя отдали на поруки Заручьеву Ивану Терентьевичу, — знаешь такого? А дальше поглядим что будет.
— Нет, верно?
— Начальник твой помощь пошел вызывать. Пошел! Дойдет наверняка. — Иван Терентьевич провел раскрытой ладонью сверху вниз по лицу, отвалил челюсть, изображая доходягу. — А вот придет ли куда…
— Шутите, — не поверил Ольхин. — Он же за меня расписывался.
— Серьезно тебе говорю — ушел за помощью. Одним словом, нет его, некому тебя караулить.
— А если я убегу?
Иван Терентьевич пожал плечами:
— Беги. Мне что, жалко? Я к тебе не приставлен. В какую сторону хоть побежишь-то?
Ольхин, обводя взглядом волнистый, задернутый дымкой горизонт, прищурил один глаз.
— То-то! — сказал Иван Терентьевич, шагая впереди Ольхина по косогору. — Тайга! По мне, если я не хаживал по ней, примениться к ней не умею — золото давай, и то в такое время не сунусь.
— Да, а что золото? Как с ним? — внезапно спросил Ольхин.
Заручьев ответил не сразу — и вопросом:
— Какое золото?
— Ну, что вы говорили старухе… Которое на самолете у нас.
— А-а-а, это золото… Я думал — какое? Его твой начальник забрал с собой. Сказал, что инструкция там, и вообще. Ну, мое дело маленькое, ему положено охранять — пусть охраняет.
— Достанется ему — потаскать, если его порядочно. Ну да ничего, он мужик здоровый, — сказал Ольхин.
Иван Терентьевич вроде бы обрадовался чему-то:
— Да уж потаскать потаскает! Говорил я ему: оставь, куда денется, так нет… Ну, думаю, валяй, если так! Дело хозяйское! — Он остановился. — Давай, Василий, закурим, что ли…
Закурили. Заручьев напомнил:
— Спички экономить надо.
— Есть спички, запас! — похвастал Ольхин. — Не месяц же мы здесь будем загорать.
— А это, парень, один бог знает — сколько. Хотя бога и нету.
— Так… разве мы месяц протянем?
Иван Терентьевич шел, внимательно посматривая вокруг, словно искал чего-то. Его заинтересовал уроненный ветром кедр, песчаная почва на месте выворотня. Походил вокруг, присматриваясь и бормоча что-то себе под нос, обескураженно развел руками:
— Не похоже, чтобы сюда глухари наведывались, еще не обнаружили; ветровал-то недавний. Пошли дальше, Василий. — Он помолчал, сосредоточенно мусоля погасший окурок. И вдруг, как бы про себя, вспомнил: — Говоришь, месяца не протянем?.. Месяц, пожалуй, и нельзя тянуть — затянешь на себе петлю. Тут, парень, так рассчитать надо, чтобы какие-то силенки в запасе еще остались. Чтобы, скажем, если за неделю-полторы нас не выручат, можно было взять ноги в руки и пытать судьбу выбираться своим ходом. Положение у нас — вроде картежной игры втемную, в карты-то играть, поди, понимаешь? Недобрал — проиграл, может самолет прилететь, а тебя нет на месте, ушел. И перебрал — проиграл: самолета нет, а у тебя уже ноги не ходят — идти. Ладно, пока время есть ждать — подождем, должен вроде прилететь… Правда, для тебя это небольшая сладость, если и прилетит, — неожиданно закончил он.
Ольхин шел, загребая заиндевелую листву тупыми носками резиновых сапог.
— Иван Терентьевич!
— Чего?
— Со мной один черт не хорошо, пусть. И все же у вас и у меня на крайний случай этот шанс остается — последний, так? А летчику и старухе наверняка хана, да?
Заручьев круто повернулся, они почти столкнулись грудь с грудью.
— Нечего наперед загадывать — что да как. Понял? Всех нас вроде как драга черпаком зацепила, а куда кинет — в отвал или на грохота, — от нас не зависит. Куда кинет, туда и попадем.
— Но ведь мы хоть поскрестись можем, попытаться вылезти.
— Так, — кивнул Иван Терентьевич. — Допустим, что можем. Но если не в ту сторону полезем — а кто знает, в какую лезть? — нам некого винить будет, себя только, А если и их не туда за собой потянем? — Иван Терентьевич поднял указательный палец и погрозил им. — Ты бы хромую конягу через гари да мари, где она остальные ноги доломает, повел бы? Нет? А тут не скотина, живые люди! Ну… и рано об этом разговаривать, давай практику делать, пошли дальше. Теорией будем после заниматься.
— Черт с ней, с теорией, — согласился Ольхин, следуя за Иваном Терентьевичем. — Я за практику, ближе к жизни. Только вот… идти идем, а как возвращаться? Иней вроде таять начинает, по своему следу не выйдет…
— Найдем дорогу, — уверил Заручьев. — Запоминай; прошли распадинку, по другой направо свернули. Однако давай-ка тот вон косогор обследуем, песчаный. Геологи называют — обнажение.
Осыпая еще не смерзшийся песок, они поднялись до половины косогора — здесь склон переламывался нешироким уступом. Иван Терентьевич побродил по этому уступу, ковырнул в нескольких местах носком ботинка песок и спросил спутника;
— Видишь?
— Что песок? Вижу.
— А что с камушками?
— Тоже вижу.
— А перья?
— Какие? Эти? — Ольхин поднял одно, а потом другое отливающее металлом перышко, оба неопрятно разлохмаченные у оснований. — А что с ними делать?
Иван Терентьевич взглянул на него с откровенной жалостью:
— Слушай сюда. Глухарю — ему камни обязательно глотать надо, особенно перед зимой. Они у него в брюхе, на манер жерновов, хвою перетирают, у глухаря сейчас корм один — хвоя. И место это, по перьям видать, глухарям хорошо знакомое, еще бы такое найти — считай, ползаботы с плеч. Ремень поясной у тебя есть?
— Есть.
— Скинь, придется испортить, если подходящий по крепости. У меня, как на грех, негодный, с бляшками да нашлепками. А твой пойдет, твой годится, — одобрил Иван Терентьевич, рассматривая снятый Ольхиным ремень. — Теперь ты, Вася, покуда брусники нарви, только чтобы вместе с ветками, а я пойду пружину вырежу и палочек, которыми настораживать. Одну петлю сейчас поставим, а для других материал надо искать. Поглядим, может, брезент распустим на нитки или что другое. Ну, действуй! — стараясь, чтобы не скользить, ступать на пятки, он стал спускаться по склону. Проводив его взглядом, Ольхин полез наверх, в бор.