твои песни, а не тебя самого… Бога ради, возьми себя в руки, моему терпению пришел конец.
Она посмотрела на меня долгим взглядом и вышла из комнаты. Этого не может быть, подумал я, моя жена, моя опора и поддержка, мы женаты шесть лет, и она всегда была мне опорой и поддержкой, – и теперь она в лагере моих врагов! Как я мог не заметить этого раньше, как я мог не видеть ее нарастающей злобы… в одном она, может быть, права – я слишком долго не выходил из моего кабинета, мучимый невыносимой немотой, к которой меня принудили мои преследователи, я, может быть, и впрямь метался от стенки к стенке, как пойманный тигр, и даже разговаривал сам с собой, но вовсе не как помешанный, это-то я знаю точно, при чем здесь помешательство, никакого помешательства, я просто формулировал для себя мою ненависть к нашей общей родине, просто-напросто ощетинился, как дикобраз, но это ведь совершенно оправданная самозащита, не так ли… конечно, это могло ей показаться чудачеством, но при чем здесь сумасшествие… да, в одном она права – я почти не выхожу на улицу, а с другой стороны, что мне там делать – осень, ледяной ветер, дождь с утра до ночи… что мне там делать, я же не бездомная собака. Летом я выходил иногда, но почему я должен выходить сейчас, когда дует ветер и идет дождь… разве это не нормально – человек остается дома в такую погоду, что ему делать на улице, если там ветер и дождь, что за дурацкие и злобные обвинения, нет никаких сомнений – она с ними, она в лагере врагов. Сейчас она там, подумал я, уставясь на перегородку между нашими комнатами, сразу за этой стенкой начинается царство зла, и это шуршание и шелестение, что я слышу, – это звуки, издаваемые врагами, это враждебные звуки, поскольку теперь моя жена – а скорее всего, не только теперь, а уже давно, – скорее всего, уже давно жена моя в лагере моих врагов, и этот звук, это шуршание старых фотографий – это определенно враждебный звук, ну нет, этого я не потерплю, нет никаких причин, чтобы я не среагировал на эту провокацию, ни один нормальный человек не станет такое терпеть, с этим надо кончать, решил я, хотя бы временно.
Я вышел из кабинета и пошел в студию жены. Она стояла на полу на коленях, рассматривая контактные отпечатки только что проявленной пленки. На низком шкафчике горела стеариновая свеча, а рядом лежала наша свадебная фотография; значит, она ее еще не выкинула, а собиралась. Очень на нее похоже, подумал я, а почему нет? Почему это должно быть на нее не похоже, она всего пару минут назад вышла из моего кабинета, в раздражении и возмущении, скорее всего, она все еще раздражена и возмущена, даже ее спина выражает враждебное возмущение, рука выражает враждебное возмущение, даже ее дыхание, быстрое и неровное, тоже выражает враждебное возмущение.
Что тебе надо? – спросила она, не поднимая глаз от карты с контактными отпечатками, – если у тебя есть что сказать, говори, нечего просто стоять и глазеть, ты же видишь, я занята. Я не буду отрывать тебя от работы, ответил я, вернее, у меня нет намерений отрывать тебя от работы, но обстоятельства вынуждают меня, во-первых, задать ряд вопросов, а во-вторых, не выпускать тебя из поля зрения, теперь же все по-иному, теперь ты в команде загонщиков, как ты сама сказала, ты присоединилась к гегемонам, к носителям зла, и я в целях безопасности просто обязан знать, что ты собираешься предпринять, вот что сказал я своей жене. Я ни к кому не присоединялась, отрезала она, кончай ты с этим, бога ради. Я сделал несколько шагов, поднял карту с контактными отпечатками и поднес ее к пламени свечи. Что ты делаешь? – воскликнула жена. Жгу контактную карту, ответил я совершенно спокойно, даже не поднимая голоса, это же совершенно естественно, я саботирую твою работу, я иду в нападение, ты присоединилась к моим врагам, a la guerre comme a la guerre, на войне как на войне… Ты теперь в стане моих врагов, людей, которые ничем иным не занимаются, как саботируют мою работу, что ты еще могла ожидать – что я стану верещать от радости, что в моем собственном доме завелся лютый враг? – совершенно естественно, что я иду в нападение, ты, как ты сама сказала, мой враг, а врага следует уничтожить, чтобы не погибнуть самому. Пока я произносил эти слова, жена бросилась на меня с кулаками, пыталась вырвать горящую контактную карту. Ничего не выйдет, сказал я, знай, что ненависть придает мне силы, я стал нечувствительным к ударам и пинкам, твои удары и пинки на меня не действуют, потому что ненависть и презрение к врагам, к которым я теперь причисляю и тебя, закалили меня до такой степени, что я совершенно не чувствую боли. После этих слов она в полном остервенении начала с новой силой осыпать меня градом ударов и ругательств, но физическая слабость и маленький рост не позволили ей спасти оставшиеся контактные карты, я отправил их в огонь одну за одной. Бесполезно, повторял я во время этой сцены, бесполезно, даже не пытайся, я уничтожу все, что у тебя здесь есть, в твоем так называемом ателье, и нашу свадебную фотографию тоже уничтожу, ты примкнула к стану врагов, и тебе некого винить, кроме себя самой, я тебя ненавижу, сказал я жене, и считаю, что моя ненависть совершенно справедлива – как же я могу не испытывать ненависть к тому, кто хочет меня уничтожить, как я могу не защищаться, если меня хотят убить, по крайней мере психически, нет уж, я не могу не защищаться, сказал я жене, я же не самоубийца, и я пока еще не считаю, что мое поражение – свершившийся факт. Вот так, спокойно и взвешенно, объяснил я своей супруге, почему я уничтожил все, что было в ее ателье, – акварели, фотографии, видеозаписи, ее письма, записи, папки с документами; тихим и спокойным голосом, ни на секунду не теряя самообладания, я перечислял все пункты, почему мои действия совершенно оправданны и легитимны, и при этом предавал огню все, что попадалось мне под руку, или просто-напросто рвал на куски, топтал ногами, вырвал пленку из ее камеры, сломал об колено кисти, швырнул в стену мобильный телефон, я словно бы не замечал ее крики и удары, угрозы позвать соседей, вызвать полицию, я методично и целеустремленно уничтожал все подряд, это было не так уж трудно, поскольку моя жена никогда не отливала скульптур и не работала с мрамором, у меня даже мелькнула мысль, что если бы это было так, моя задача была бы куда труднее, но все эти ее произведения, эти эфемерные листы бумаги, фотографии… это просто смешно, до чего легко оказалось их уничтожить… а ее отчаянное сопротивление – я словно бы просто не замечал его, это сопротивление, оно вызывало у меня только презрительный смех и ненависть к тому, что она называла своим искусством. Кончай! – воскликнула она, – ты что, не слышишь? А почему я должен ее слушать? Наоборот, все ее восклицания только подогревали меня; беспощадность к врагу – разве это не главное правило войны? Должен же я как-то защищаться, это совершенно оправданный ответ на террор, которому подвергли меня мои враги, это взвешенный и точно рассчитанный контрудар – уничтожить все, что представляет хоть какую-то ценность для врага, они же только тем и занимаются, что уничтожают все, что дорого для меня. Никакой моральной проблемы я перед собой не видел и продолжал свою кампанию – сжег ее диапозитивы, сломал диапроектор, растоптал видеокамеру, ударом ноги размозжил видеомагнитофон; под конец я схватил нашу свадебную фотографию и хотел и ее уничтожить, но передумал… с презрительной улыбкой, отражая отчаянные атаки жены, я уничтожил все, что было в этом ателье, все, что было ей дорого, и, сопровождаемый ее истерическим воем, покинул квартиру со свадебной фотографией в кармане пиджака, не то чтобы довольный своим подвигом, но с облегчением – наконец-то мне удалось победить врага настоящего, из плоти и крови, а не одного из этих фантомов, невидимых и бесплотных супостатов в моем так называемом отечестве, которые травят меня – годами.
II
Нельзя сказать, что город, где мы с женой поселились пять лет назад, избалован хорошей погодой – низкое атмосферное давление, если можно так сказать, составляет его метеорологическую постоянную, а тяжелые дождевые облака входят непременной частью в городской инвентарь, словно бы некий экспрессионистский задник на урбанистически оформленной сцене. Чтобы обезопасить себя от возможного ливня, я направился в ближайший парк, где всегда можно найти защиту под крышей одного из садовых павильонов; тут я собирался в относительном покое поразмышлять над сложившейся ситуацией, понять ее плюсы и минусы, выработать стратегию на будущее… по крайней мере дождаться, пока дождь немного стихнет, а потом… Потом можно направиться в ближайшее кафе, там тепло, или, по крайней мере, подадут горячий кофе, а можно посидеть в библиотеке и почитать газеты, не рискуя замерзнуть, или пойти на дневной сеанс в кино… надо проверить, есть ли у меня с собой деньги. Я поднял воротник пиджака и подивился, с какой стати выскочил из дому в этот пронизывающий холод, наверняка около нуля, просто вылетел как пробка, даже пальто не надел.
На горизонте по-прежнему громоздились свинцовые облака. Начинало темнеть. Рядом с павильоном какой-то тип прогуливал собаку – интересно, что заставило его выйти с собакой в такую погоду, неужели нельзя было подождать пару часов, пока немного просветлеет? А может быть, этого человека, как и меня, вынудили уйти из дому, может быть, его просто выгнали на улицу, или он ушел по собственному желанию вместе со своим верным псом, своим четвероногим другом и слугой, мохнатым оруженосцем… наверняка он ушел сам, обнаружив, что его жена состоит в заговоре с врагами; мне его жаль, подумал я с удивлением, я даже чувствую к нему нежность, его судьба наверняка напоминает мою – иначе что ему делать на улице в такую образцово мерзкую, не просто мерзкую, а скажем прямо, в такую удручающую погоду? Его собака, увидев другую собаку, радостно тявкнула и попыталась рвануться к ней – порыв, который, впрочем, был тут же укрощен неумолимым поводком хозяина. Взволнованное животное продолжало время от времени взлаивать и вилять хвостом. О, этот вечный театр, сказал его хозяин, постоянно один и тот же театр. Ну и ну, удивился я, как странно, он, стало быть, считает, что его собака притворяется, вот тебе и раз, у этого человека совершенно нет уважения к естественным наклонностям преданного ему животного, его, по-видимому, раздражает, что собака ведет себя как собака, а может быть, даже и то, что она выглядит, как собака, подумать только, до чего довело его отчаяние, его существование, скорее всего, достигло такой степени безнадежности, что мизантропия распространяется уже и на собаку! Должно быть, враги осадили его сразу, одновременно, со всех сторон, они не стесняются в средствах и забросили за линию обороны его собственную жену, словно парашютиста, и она готова в любой момент всадить ему нож в спину – не дай ему Бог потерять бдительность… что ж, в теперешние времена это, оказывается, вполне обычная история, это входит в арсенал современного искусства террора – натравливать жену на мужа, детей на родителей, братьев на сестер и так далее и тому подобное. Почему вы так странно обратились к собаке? – спросил я его, стоя под крышей павильона, без всякого недружелюбия, скорее всего, мне просто надо было с кем-то поговорить, – конечно же ваша собака не устраивает вам театральное представление, она даже и не собиралась вам