Теперь — с расстояния прожитых лет — я могу понять состояние, в котором были наши визитеры. Страх, ожесточение, упрямство и неуверенность могут сделать такое с разумными: свести спектр решений к одному, а весь инструментарий — к силе, давлению, угрозам. Наше сопротивление было недостаточно решительным, чтобы ошеломить до ступора и недостаточно слабым, чтобы не поддерживать это безумие.
Они думали — еще нажать и мы сдадимся. Уступили же мы тогда с «добровольцами», правда? Ну, может быть, придется не просто показать нам огонь, а пару раз употребить, не важно. Главное, исчезнет это сопротивление материала, бесформенная угроза, постоянный источник тревоги.
А я не понимал, где шляется наш спаскорпус — но с другой стороны, мне, наверное, и не следовало знать и понимать. Не зря, в конце концов, мы ставили им автономные системы связи, автономные от нас, в том числе.
Конечно, десантники ставили помехи — и подняли пыль. Всему узлу связи хотелось плакать, глядя на их усилия. Если бы наша аппаратура слепла и глохла от такого, нас бы тут давно не было, никого.
Они попытались вскрыть нашу защиту всерьез и вынуждены были отступить. Они продолжили попытки пробраться в купол поверху, но уже для прикрытия, а сами принялись прокладывать подземный туннель ниже горизонта герметизации. Они не знали, что мы научились использовать планетологическое оборудование нетривиальными способами — а мы не знали, насколько нетривиальными способами мы умеем его использовать, даже не задумываясь над «можно» и «нельзя». Наша повседневность заменяла эти вопросы одним-единственным «как». Жить захочешь, и по болоту поплывешь.
Поэтому сверху над прокладываемым туннелем ехал наш большой кран и аккуратно укладывал увесистые скальные блоки. Практически синхронно с продвижением туннеля. Наконец, штурмующие столкнулись с преобладающими силами природы — проблемами отведения тепла в ограниченном защищенном коридоре под ядовитые комментарии и добрые советы по общей связи.
Происходящее было уже не просто неубедительно, оно попросту подрывало всякие остатки разумного уважения к администрации. Должно быть, внутри болванки это тоже стали понимать. Праздничное увеселительное спортивное шоу отползло под защиту своего корабля.
— Первая часть нашей программы окончена! — сказал я в общую связь. — Продолжение — только у нас и только на этом канале.
Хорошего настроения много не бывает. Уверенности в себе — бывает, но не сейчас.
На самом деле, комментировал я мало — времени не было. Наша безопасность и мы пытались пробиться в системы незваных гостей — и ничего у нас не получалось. Вот это они умели лучше, чем мы, и намного.
Еще мы знали, что драться — не по мелочи, не подавляя какие-то беспорядки под одним из куполов, — а по-настоящему, большой кровью, они умеют не просто лучше, чем мы. Они умеют в отличие от нас. И все наши фокусы с нетривиальным применением формовочной и строительной техники недорого стоят против настоящего быстрого и безжалостного штурма.
Если же мы взорвемся все, то мы взорвемся — а они пришлют новенькую, укомплектованную, блистательную и совершенно беспомощную администрацию; и я даже не мог сказать «и утопитесь», потому что они утащили бы за собой на дно все, что мы успели построить.
Надежный, основательный пол базы плыл у меня под ногами, и казалось, что кто-то включил антигравы. Торжество, отчаяние, радость, страх — все вместе и под давлением. Плохая энергетическая смесь, нестабильная, но такая, от которой трудно отказаться.
Они сидели и ничего не делали. Сидели и делали ничего. Только шуршали чем-то по своим защищенным каналам, как песок о костюм высокой защиты. Ты не слышишь его сквозь фильтры, но чувствуешь — шуршит.
А потом старик перещелкнул свой внутренний на общее вещание и сразу все стало очень громко.
— Это боевой корабль, — говорила разъяренная особь на той стороне, — и он рассчитан на боевые нагрузки. Вы не оставили нам выбора. Гибель станции и цепная реакция означают серьезный ущерб Проекту, вероятно какой-то, меньший, но значительный, нанесет гибель ваших специалистов, но у вас здесь — несколько миллионов антиобщественных лиц, возомнивших, что могут угрожать населению планеты. Так не будет. Либо вы в ближайший час поднимете станцию и прекратите шантаж, либо мы ловим вас на слове и открываем огонь.
— Вот надо же, — пожаловался я вслух тем, кто меня окружал. — Оказывается, мы угрожаем населению планеты. Мы шантажируем. Кто-нибудь подскажет, мы им хоть одно требование выставляли?
Никто мне, конечно, не подсказал. Но в головах хозяев большого боевого корабля, наверное, плескались какие-то свои энергетические смеси.
Когда пол под ногами поплыл уже взаправду, я на мгновение почувствовал себя преданным. Наши подчинились. Подчинились этим. Глупой и грубой силе. Преданным и беспомощным: а что еще можно было сделать?
Потом я вспомнил, что мы все сейчас — под рукой Старика, а у него всегда есть неожиданный ресурс в кармане, и еще один в рукаве, и еще три где-нибудь в складках комбинезона.
— Вот сейчас, — сказал по связи дежурный инженер, — нас и накроют.
— Не накроют, — автоматически ответил я. — Во-первых, станция это ресурс. Во-вторых, куда полетят обломки — с нашей погодой никакая военная машина не предскажет. Так что пока не выйдем из атмосферы, вообще ничего не будет. А в-третьих, — и тут я вспомнил, что нас слушают все, в том числе и они. — Сами подумайте, что в-третьих.
Я думал, что догадался. Транспорт. Тот самый транспорт, который мы тогда «уронили в солнце». Он цел, на нем проводились какие-то монтажные работы, какой-то ремонт, им ставили связь-автономку, такую же, как на челноках спаскорпуса — и сейчас он висит где-то в системе… По идее, против боевого корабля он не годится — но что я понимаю в войне? А вот старик и госпожа Рассветный Ужас понимают в ней много. Заставить десант сначала сесть, потом взлетать, не сводя глаз и приборов со станции, ждать подвоха, но от нас или с грунта, а не из пространства, где у них нет и не может быть врага…
Мы очень медленно и очень плавно плыли по спирали над поверхностью планеты. Так плавно, что я не сразу заметил, что живые и предметы даже не прификсированы полями. Я знал, кто управляет, и не удивлялся. Думал отчего-то о том, что я, рожденный вне Домов, формально под рукой Администрации, никогда не ощущал такого… доверия. Восхищения. Готовности следовать и подчиняться не должности, не положению, не правилу, а личности. Авторитету и опыту и достоинствам конкретного личности. Кажется, я был не один с такими мыслями. Кажется, наш почтенный социолог был куда дальновиднее, чем нам казалось.
Они… враг не собирался нас накрывать. Они шли под нами по той же спирали, контролируя землю и воздух. Не хотели терять станцию. Не хотели даже прикрываться ею. Поставили на то, что у нас — что мы ни переделай — не может быть оружия, которое пробьет их поля. А мы плыли и плыли, пока над нами не распахнулась радуга границы — и никто, ни мы, ни они, не заметил, как от радуги отделился слой, скользнул вниз… может быть, у них что-то поймали их боевые приборы, но враг не привык действовать в нашей атмосфере, он ее видел до того только на тренажерах, откуда ему было знать, что здесь флуктуация, что — нормальное сезонное состояние, а что — целенаправленное военное действие. Я тоже не заметил. Не знал, что искать. И как выглядит настоящая «бабочка» — тоже не знал. Никто из моего поколения не мог этим похвастаться. И мало кто на борту станции. Но Старик — я уверен задним числом — Старик все сразу понял.
Мы почти не заметили смены курса. Наблюдатели не заметили, на приборах одна каллиграфическая кривая перетекла в другую. Три объекта шли, сохраняя дистанцию, и клякса нашей базы была центром этой картины. Изменился баланс сил. Двое на одного. База-болванка и злая, опасная, угрожающая даже обводами «бабочка», средний универсальный корабль, класс защиты — максимальный, маневренность — высокая, вооружение… ограничено задачами. Многообещающая формулировка.
Откуда? Откуда — здесь? Чья — понятно: наша; но чья именно?..
Кто-то включил трансляцию, и вопрос «чья именно» отпал сам собой. Рык и шипение госпожи Нийе я не узнать не мог бы. Слишком знакомый набор звуков и выражений. Хотя выражения как раз появились новенькие. Всей употребленной словесно тухлой рыбой, зеленью, мозговой субстанцией и плодами их противоестественных сочетаний можно было удобрить две планетных системы. И звучало все это даже как-то успокаивающе:
— … сволочь всех океанов. Повторяю для особо разумных особей, которые думают, что могут включить накопители и остаться незамеченными, вы убираете энергию со всего, кроме ходовой части и атмосферного защитного. Вы садитесь на хвост в указанную вам ямку и выходите пешком. Пешком, на собственных ластах. Напоминаю, ваши прапредки выползли на четвереньках из стоячего пруда в еще более стоячий и насильственно зачали ваших предков от тамошних лягушек, выбирая каких поглупее, потому что умные от них уворачивались… но эту инструкцию способен понять даже болотный пень. Отключить все — и сесть. В противном случае вы не будете падать даже кусками, потому что нашим станциям и куполам не нужны ваши куски сверху!
Они, конечно, не поверили.
Я додумывал эту короткую мысль уже в полете на пол и на полу. Окружающее стало густым и липким, надежно слепив всех нас с покрытием, и двигаться в этом бесцветном вязком клею было почти невозможно. Только очень медленно и с большим усилием.
— Защита, — сообразил я вслух, для себя и для других. Потом поправился: — Фиксация.
Я даже и не знал до сих пор, как это ограничивает. И разумных, и неразумные предметы.
Еще я не знал, как ощущаются перегрузки без достаточной компенсации. И как наша база-клякса способна вращаться в самых разных направлениях. Со всей обстановкой, включая моих коллег.
Ощущения очень походили на испытанные в детстве на аттракционах типа «Звездная гонка», только перемножить на девять и полное отсутствие всякого веселья.