Вторым взглядом, моргая, я разглядел, что его не бьют, а просто наседают на него, и даже хватают за руки, и кричат.
— Нет, вы сейчас нам скажете, как его заставить!
— Переубедить, — поправил энергетик.
— Какими вашими штучками…
— Аргументами.
— Этого героя мы сами…
— Возьмем на себя.
— А ваше дело…
— Послушайте, — наш социолог вывернулся и отступил в мою сторону. — Ну попробуйте понять, что происходит. Позвольте мне объяснить…
— Они вам все позволят, — сказал я, пододвигая социологу сиденье и мрачно глядя на парочку грубиянов. — Они вас внимательно выслушают, и я заодно, а потом мы что-нибудь придумаем.
— Посмотрите на происходящее не с точки зрения конфликта с Администрации с нами. Посмотрите с точки зрения Медного Дома и традиции, которая старше нашей писаной истории. У них случилось нечто куда более серьезное, чем Сдвиг, вынужденное переселение или война с чиновниками. Все это с ними бывало. Даже аналог Сдвига. Это не ЧП. Глава Дома, который добровольно и по обычаю сдал власть, пришел на новую землю, возглавил там кучку отщепенцев, превратил ее в свой новый Дом и силами этого Дома заставил всех, в том числе бывший Дом, подставить горло? Вот это — ЧП. Особенно потому, что его преемник был выбран законно им же самим. Стало быть, преемник совершил какие-то непозволительные нарушения? И Медный Дом должен либо расколоться сверху донизу, либо ввязаться в войну? Посмотрите и вспомните, что наш руководитель Проекта глядит на это происшествие не снаружи, как мы, а изнутри. Медный Дом, и традиции такая же его часть, как позвоночник или легкие. Вы можете сами, вручную удалить у себя позвоночник, вставить на его место другой орган и при этом не умереть? Вам вообще придет такой маневр в то, что вам заменяет сознание? Не придет. Вы будете искать решение внутри традиции, а оно там существует. Быть свергнутым по правилам Дома, например: признать ошибки, в том числе попытку раскола, и добровольно уйти из жизни, приняв вину на себя и только на себя. Это очень простое, совершенно естественное и безболезненное решение.
Теперь все ясно стало даже мне. Теперь мне все, от самого начала, стало ясно. Даже то, почему Старик так настоятельно переводил всех в личную лояльность преемнику. Чтобы не тянуть нас за собой и не обязывать нас местью, а точнее даже — лишить нас права мести. Это для него было так же недопустимо, как и прямая война с Медным Домом. Он создавал нас как новую ветвь, которая в свое время войдет в число ветвей Дома — и вот, передал. Приняв на себя все ранее совершенные этой ветвью ошибки и исправив излом своей добровольной смертью.
Я понял, во что вляпался… во что меня, так сказать, вляпали. Я помнил свои клятвы и слова о том, что буду мстить за смерть того, кому клянусь, до своей смерти, если только принявший мою клятву не умер от своей руки или не был остановлен в преступном безумии.
Я понял, что сейчас буду третьим, вытряхивающим из социолога решение.
— Как это решается? До Сдвига мог вмешаться правящий Дом. Сейчас нет инстанции, которая могла бы стать внешним арбитром, изнутри Дома без конфликта задача не решается. А конфликта не должно быть. Если глядеть с дерева Медного Дома, от решения выигрывают все. Положение дел оформлено, переселенцы войдут в устойчивую, стабильную структуру, где бывший Проект — новопривитая ветвь, ведающая жизнеобеспечением. Достаточно высоко расположенная, чтобы ни наш персонал, ни их дети никогда не пожалели об этом, но не правящая и ничем не угрожающая традиционной власти. Она сохранит свои обычаи, часть из них распространится на весь Дом… на новом месте легче принять новые правила. Что же тут решать? Ведь все хорошо?
Я зашипел в стиле госпожи Нийе, хотя и не так громко и внушительно.
— Как это не решается, я понял. Как это решается? Уважаемый Сэндо, мне крайне неловко напоминать об этом, но в свое время я вытащил вас из-под купольного льда, и хочу воспользоваться правом долга. — Я тоже кое-что изучал, в конце концов.
— Я не могу расплатиться с вами, и я готов уйти вместе с ними, — светло улыбаясь, сказал этот… старый пучок сухой травы. — Я не вижу решения.
Угрожать преемнику — рисковать Проектом. Социолога… вогнать бы в стену, не за то, что сейчас отказывается советовать, а за то, что молчал. В серую пористую стену станции, наполовину, чтобы торчал из нее вечно и вечно давал советы.
Прежде чем я сам успел сообразить, что хорошо бы поговорить со Стариком, меня туда послали энергетик с планетологом — попутно заявив, что я, конечно, дискредитировал себя как любимчик, но все-таки у меня больше шансов.
Я явился в личные апартаменты Старика, попросил меня принять — и сходу угодил на церемонию распития травы, прямо на первый этап: нагревание чаши. И до самого конца, когда и наступало время подобающей беседы, молчал и вскипал, как вода, вскипал и булькал, булькал и остывал — но не мог нарушить ритуал. Это было бы не просто неприлично или невежливо, это было бы… глупо.
Но потом я все же заговорил:
— Что я могу сделать, чтобы вы остались с нами?
Судя по выражению лица Старика, ему этот вопрос сегодня задавали уже раз девять… а скорее, девять раз по девять.
— Не нужно ничего делать. Я слишком стар, я из первого поколения после начала Обновления. Я даже не знаю, почему я прожил так долго. Принимая Проект, я думал о том, что нужно сохранить жизнь молодым, а мне уже все равно. Здесь я устал еще больше, если ты можешь такое представить. Оставьте меня в покое, вы все, — он улыбнулся. — Выразить не могу, как вы мне надоели. Живите сами!
В этот момент я-старый мог бы натворить много недостойного. Старик не лгал мне, он устал, мы надоели ему все, слишком быстрые, молодые и глупые. Глупые от молодости и отсутствия опыта, уверенные, что факты имеют только одну трактовку, а проблемы — узкий спектр решений, что всякое противостояние должно завершаться победой. Он каждый раз надеялся, громко и шумно надеялся и полагался на разум и добрую волю. И каждый раз, даже по самой мелкой мелочи рассчитывал свои действия так, будто доброй и разумной воли не будет ни на семечко, ни на кончик когтя, ни от кого, никогда. Старик наскучил этой игрой. И он показал мне эту грань правды, чтобы я обиделся, как и подобает молодому и быстрому дураку, и ушел, полуобиженный, строить какие-нибудь безумные и неосуществимые с нужной скоростью планы, и дал ему умереть спокойно, и примирился с его смертью потом.
И я показал ему эту грань, и двигался, говорил и прикасался ладонью к ладони прощальным жестом еще только этой гранью наружу: обида, притворная покорность и предвкушение победы.
Во многом можно обвинить рожденных под сенью Дома, но только не в нарушении собственных многотысячелетних традиций, и чем выше рожденный или чем выше он поднялся, тем строже он к себе. Тем меньшей личной заслугой считается эта строгость. Господина Энтайо даже на мгновение не посетила мысль о неправильности происходящего с его любимым и уважаемым предком… и с ним самим.
Предка эти мысли не посетили тоже.
Они посетили новичка в составе Дома и двух бывших верных Администрации, отдавших свою лояльность Проекту, а не Медному Дому — и не готовых приравнять две эти структуры.
Должно быть, их уважаемый социолог хотел третью руку, чтоб описывать происходящее всеми сразу. Уникальная ситуация. Уникальные конфликты структур, установок, персоналий…
Все же лично мне кажется очень важным и ценным, что это ощущение неправильности настигло не только меня, слушательницу, но их самих, там и тогда.
В древние времена первопредки облепляли сломанные конечности толстым слоем липкой грязи и сушили ее на солнце, пока она не затвердевала, и эта корка удерживала края кости. Когда мы вышли в пустые пространства, у нас были защитные поля, слабые по сравнению с теперешними, но оставившие оболочки из грязи только в памяти врачей, любопытных к истории своего дела. Но сломанные конечности срастались под защитой поля только чуть быстрее и никакие стимуляторы не могли сократить этот срок до одной девятой суток. Все, происходящее с живым, имеет свой естественный ритм и срок. Исцеление в первую очередь. Но всегда есть точка, в которой изменение начинается. Если ее нет, нет и жизни.
Ярость беспомощности вспыхивает и гаснет, остается гнев, и гнев находит нужную дорогу. В Проекте есть разумное существо, для которого не писаны законы. Я еще не родился, а они уже не были писаны. У нее есть свои верные под каждым куполом и в каждом подразделении и боевой корабль, а у меня — системы связи. Чего мы не сделаем вместе?
Я вызвал ее по внутренней связи и вкратце объяснил положение дел. Она сказала — «жди меня у себя», и я ждал много дольше, чем был готов. Она пришла, и я спросил — «что мы будем делать?», а она ответила, что если я не знаю, то так и быть, придется мне объяснить, и через несколько мгновений я напрочь забыл о том, что происходящее — такая же дурная весть, чем услышанное выступление Старика и объяснения Сэндо.
У нее был не только боевой корабль, у нее был движок для прохода через дыры, через пространство «нигде», и кое-что еще в запасе. Когда ее выбросило сюда, она не шла в составе каравана, как докладывала властям, она летела одна, а когда путешествуешь в пространстве один, под рукой должно быть очень много всякого, что обычному разумному покажется лишним. Противозаконные занятия тоже требуют и оборудования, и знаний. Рычаг и точка опоры… это шло дальним, четвертым или пятым потоком, а потом тело-разум-память отказались понимать, воспринимать лишнее.
Я выпал из глубокого короткого сна, как вернулся из обморока — и это было настолько схожее с потерей сознания ощущение, что я невольно попытался нащупать на лице маску и поправить ее. Был в моей недолгой работе вне куполов такой печальный опыт, запомнившийся, видимо, навсегда. Жест принес боль в левой руке, прямо по всем суставам — и я как-то очень быстро очнулся и осознал себя. Надежно прификсированным к стене силовым наручником из арсенала охранителей. С этой штукой я уже был знаком. Госпожа Рассветный Ужас была добра на свой лад, и лента оказалась шириной в два пальца. Не больно — если только не трепыхаться, — но надежно.