— Этот выход всегда оставался со мной, — говорит гость. — Но еще в сортировочной я предположил, что смогу сделать здесь свое последнее исследование. Если успею.
— Уважаемый Сэндо, — я надеюсь, что не промахнулся ни с обращением к не гражданину, ни с паузой для комментария, — работал в обслуживании поселения при станции синтеза.
Что это значит, старик поймет сам. Если начать ему говорить все вслух — мол, в цеху, в паре с ботом или на линии, у исследователя не было бы материала, а вот в поселке, где обитали полные граждане, этого материала полным-полно… — он не только оборвет, но еще и рассердится. Зубы, дескать, не затупились, жевать сам умею.
— Cкажите, — говорит уважаемый Сэндо, — чем вас так заинтересовала моя скромная работа? Насколько я могу судить, над вашим Проектом работает талантливый, хотя несколько… нетерпеливый социолог-практик. Я даже не знал, что в нашем секторе остались такие — разве что я плохо смотрел.
Гость принадлежал к такой же семье, что и моя: потомственно независимой, ни формально, ни неформально не примыкавшей ни к Медному Дому, ни к администрации. На нашей невезучей планете примерно половина всех разумных и всей собственности принадлежала Дому, а две трети оставшихся образовывали почти что Дом — Администрацию. Мы стояли сами по себе, не пользовались ничьим покровительством и не были обязаны никому лояльностью. До Сдвига это положение было весьма выгодным, хотя и несколько рискованным. В последние сто лет дела обстояли сильно иначе и я не сталкивался с высокопоставленными лицами с обеих сторон. Но гость родился раньше, а потому лучше умел и понимать таких, как старик и говорить на их языке.
Разливая по чашечкам горячий травяной настой, я любовался обоими. Не разговор, а представление.
Вот Старик склоняет голову к плечу: откровенно выражает недоумение. Значит, просит объясниться. Чувства свои он прекрасно умеет скрывать, значит, это выказанное недоумение — само по себе реплика.
Вот гость чуть приподнимает подбородок — еще не извинение, но легкое смущение. Пауза: сомнение. В чем именно — это для меня уже было слишком сложно.
— Хорошо заварено, — похвалил старик поданный мной настой. — Чувствую себя как дома.
Гость сделал первый глоток.
Я догадался — уважаемый Сэндо сомневался, можно ли отвечать прямо и вслух, и получил подтверждение: можно.
— Я отслеживал вашу работу с самого начала, с поправками на ошибки. Вы могли исходно чуть снизить процент технологических потерь, если бы вместо четырехчасовых смен ввели полуторачасовые с соответствующим перерывом и ротацией по участкам, но вы рискнули — и оказались правы, разумным легче иметь дело не с дискретными операциями, а с целостными объектами, чинить робота, а не цепь — и технику безопасности они усвоили быстрее, и групповая идентичность с замечательной скоростью начала формироваться, в том числе и вокруг опасности, сложности рабочего процесса. Мои коллеги в самом начале ожидали не менее чем двадцатипроцентной смертности, связанной с потерей места в мире и способности жить, я был несколько более оптимистичен, но вы ликвидировали эту проблему как проблему в первые два года. Сколько у вас сейчас «замерзает» в первый сезон? Единицы на тысячи? На планете — больше.
— Призна-аться вам, — тянет старик, — все это приятно слышать, ведь мы подходили ко всем вопросам с технологической точки зрения. На Проекте еще не работали социологи. Не работали по профессии. — Шуточки… — Поэтому я так заинтересован в ваших выводах.
— Вы недооцениваете себя, — отзывается сушеный разумный тоном, который даже я могу расшифровать как «не вводите меня в заблуждение». — Повышенная информированность — обо всех процессах, обо всех сложностях, с первых дней. Вам не удалось полностью прибить культуру слухов, но вы хотя бы дали ей направление. Вы даже, простите, вашу войну вели в открытом эфире, во что на планете до сих пор не могут поверить.
Какую войну?
— Я имею в виду ваши столкновения с планетарной администрацией.
Старик посмотрел на меня. Я задрал голову и уставился в потолок. Гость, наверное, любовался нами обоими, потому что разразился сухим щелкающим смешком.
— Я просто это не пресек, — разъяснил ситуацию старик. — А инициативой мы, конечно, опосредованно, обязаны ошибочной квалификации дела этого молодого и условно разумного индивидуума.
Ну да. Нелепо было полагать, что они подобное не заметят, а если заметили и не прекратили, значит, это было в интересах руководства. А я — сугроб, бревно и условно разумный интриган, а вовсе не ловкий мятежник.
— Да, конечно же, конечно же. — Какой энтузиазм, какая радость… — Технические нужды, локальные инициативы, условно разумные юные особи на ключевых позициях, предсмертные записки, случайно оказавшиеся не в тех руках, может быть, ваши силы самообороны тоже… сорганизовались из воздуха? Ах да, простите, все время забываю, что здесь еще очень плохо с атмосферой. Из почвы?
— Синтезировались, — сквозь сжатые челюсти прогудел старик, и время шуток кончилось. — На станциях. Вы стремительно приближаетесь к знакомству с этим процессом.
Ого!.. Я втянул голову в плечи и постарался стать невидимым, неслышимым и вообще неживым. Я не помнил, чтоб господин руководитель Проекта при мне на кого-то так явно сердился и так прямо угрожал.
— Я поверю вам, если вы скажете, что не собирались создавать здесь собственный, отдельный Дом размером с планету. Я боюсь, что кроме меня, вам мало кто поверит. Я также боюсь, вернее рад вам сообщить, что в настоящий момент ваш Дом проходит процесс… кристаллизации.
Старик замер с чашечкой на ладони, долго сидел молча и беззвучно, потом сделал осторожный глоток и поставил хрупкий черный лепесток на столик.
Я понял, что самое время вмешаться.
— Этим предположением уважаемый Сэндо делился с некоторыми слушателями, чем и привлек мое внимание.
— Слушатели?..
— Нейтрализованы.
В нашем смысле: переведены, загружены работой, направлены в Службу спасения, повышены — незначительно, и так далее. Ничего резкого, все в рамках обычной рабочей беготни. Цикл разбит, слух не успел сформироваться, носители слишком заняты. В более спокойных условиях они бы заинтересовались — а что это нас так разбросало? В Проекте удивиться могла бы сработавшаяся производственная или управленческая бригада, а срок «жизни» группы обслуги — в среднем два-три месяца, их размывает и растаскивает естественным путем, кого быстрее, кого медленнее.
Надеюсь, что почтенный господин не сразу рассудил обо мне настолько хорошо, подумал я — и немедленно вспомнил идею с кораблем, собственное негодование и шипение. Похоже, я прошел какой-то важный отрезок пути. Вот только не вполне понятно, в верную ли сторону.
— Никогда не думал, — говорит тем временем уважаемый Сэндо, — что приведется увидеть такое количество диссидентов в одном месте и ощутить, зачем они нужны в обществе.
— И зачем же? — с искренним таким интересом спрашивает старик. И ничего хорошего эти интерес и искренность не предвещают, потому что тем же тоном, с тем же любопытством он допрашивает меня о причинах и побуждениях к очередной глупости.
— На случай катастрофы, — пожимает плечами социолог. — Вернее, быстрого восстановления общества в ситуации катастрофы.
— Диссиденты у нас внизу.
— А вы говорите — не Дом.
Тут мне пришлось обратиться к своим самым глубоким знаниям истории и истории языка, и извлечь оттуда объяснение. Слово «диссиденты» когда-то означало «те, кто ослабляет племя, уводя его часть на новые территории». Вот так-то.
Но увели же. Кто-то. Кого-то. Они выслали нас вперед — и отторгли. Мы увели от них живых, которых они — выбросили. Для нас все упирается в то, сколько выживет и какой ценой, для них — кто будет главным на новом месте. Кто диссидент? Словарь распадался на части вместе со старой планетарной системой.
Я все равно не хотел быть тем, кто уводит и ослабляет, и тем, кто ставит свои интересы выше общих, и тем, кто не подчиняется обществу… поэтому я подхватил слова старика «диссиденты у нас внизу», и все прекрасно встало на свои места. Во мне, в окружающем мире и даже внизу. Они — отщепенцы, осколки, ставящие свое выживание выше интересов всего социума. Жертвующие общим благом ради своих амбиций. Мы — тот самый последний шанс, а они пытаются его отнять.
Я повернул эту картину в голове и понял: они внизу все время этого боялись — момента, когда мы посмотрим вниз и увидим диссидентов.
А боялись они, потому что так оно и есть.
Говорили эти двое еще долго, но я сидел молча, обдумывая свои мысли. Слушал, но не вслушивался. В социологии я был не силен — а старик, оказывается, еще и в ней разбирался не хуже гостя.
Старик хотел знать — как без взрывов и столкновений встроить в нашу систему последние партии прибывших. Юридически — с полным гражданским статусом. Чего нельзя было сказать о многих в руководстве Проекта. Фактически — новичков. Старику нужны были данные и варианты. На очень поджимающее время.
Проводив уважаемого Сэндо — мне еще предстояло пристроить его к делу, обеспечить его жильем и допусками, — я вернулся к старику. Задержал дыхание, сосчитал до девяти медленно, а потом выпалил:
— Господин Диардайн, — я впервые назвал его личным выбранным именем, а не по Медному Дому, — если вы и вправду создаете свой Дом, я прошу вас принять меня под свою защиту.
Он шутливо дернул меня за челку и назвал бестолочью, но не рассердился.
Я-дознаватель, я-аналитик удивляюсь внутри себя — «удивляюсь» сейчас значит «вижу-разрыв-понимания». Только тогда? Сбой здесь, во времени, и я ловлю его уже на первом фильтре, на основах и данностях.
Мы, наш вид, как разумные, рождены жить вместе. Мы жили вместе до того, как стали разумными. Мы из-за этого и стали разумными. Мы образуем группы, чтобы иметь смысл существовать, в одиночестве мы умираем. Мой… информант был членом очень малой группы, свободной семьи, и потерял ее. Ранее он потерял место в обществе. Потом выпал даже из подкупольной временной семьи. Итого выпал отовсюду. Не замерз, осознал себя частью Проекта — и остался жить единицей. Живой, действующей, активной. Автономной. Работавшие под его рукой для него не случились быть. В его рассказе, кроме случайных встреч, двое живых.