Проводив жрецов глазами, плюхаюсь на место между Эвером и Ардоном. Скорфус тут же лезет мне под ладонь, сверкая глазом, я треплю его макушку и улыбаюсь, но в следующий миг рука замирает. Как, уже? Я замечаю золотую чашу, испещренную гравированными силуэтами держащихся за руки богов и богинь. Она полна чуть мерцающей, вязкой зеленоватой жидкости. Да, точно, ее подготовил кто-то из жрецов, еще пока я обносила делегации.
Давай, принцесса, утоли жажду.
Гости посматривают на меня – и, не найдя ничего лучше, я начинаю есть. Просто ломаю хлеб, макаю в масло и заталкиваю в себя, не запивая. Тяжеловато. Но сойдет.
Под столом вторую мою ладонь накрывает рука – и я украдкой поворачиваюсь. Эвер улыбается уголком рта, и я улыбаюсь в ответ, снова прогоняя все, что хоть немного похоже на страх. Дело ведь не в змеином яде, который мне скоро предстоит выпить. И не в огненной дорожке, все еще заметной в темно-зеленой траве. Я просто…
Эвер берет мою руку, подносит к губам. Второй поцелуй касается метки-стрелы, и меня глупо пробирает дрожь. Я расправляю плечи, смотрю вокруг. С удивлением и настороженностью за нами наблюдают лишь некоторые физальцы; остальным гостям, похоже, все равно, или же они попросту считают происходящее в порядке вещей. Есть даже взгляды, полные умиления, такие, будто мы играем в красивой драме. Ведь Гирия всегда была одной из самых свободных стран на континенте, когда дело касалось любви, плотской и внебрачной в том числе. А может…
А может, они убеждены, что вот он, мой будущий муж. Может, они только и ждут какого-нибудь подтверждения догадок – например, прямых слов о скорой помолвке? Боги… а ведь наверняка. Волшебница и гаситель, разве не идеально для них же, заранее опасающихся моего грядущего безумия? Откуда им знать, что наш брак невозможен?
Невозможен. И в этом в том числе виновата я сама.
Эвер медленно отпускает мою руку, складывает на коленях свои. Не ест. Даже гранат лежит нетронутым возле его пустой тарелки. Поймав мой взгляд снова, Эвер все-таки кладет себе немного орехов, винограда и сыра, потом половинку груши. Я не могу настаивать. У меня и говорить-то пока не получается, все силы уходят на борьбу с мыслями.
Я чувствую его поцелуи, оба, и вспоминаю, как он вырвал руку вчера. Как бросил на траву мамин цветок, как безумно смотрел то на него, то на всех нас. Как ушел в себя. Как отказался идти с нами наверх и долго сидел где-то в саду; наверняка там же, где прежде я, – у ландышевой стены. По крайней мере, от него пахло ландышами потом, когда он все же вернулся, а я ждала у двери. Ждала, только чтобы спросить: «С тобой все в порядке?» и покорно пропустить его в покои. Я, может, и могла бы пойти за ним, расспросить подробнее, допытаться насчет его видений, или что это было. Но духу не хватило. Тогда – нет.
Я не заговорила об этом и вечером, когда все-таки заглянула в его покои – принесла еду. Просто присела рядом, просто спросила, могу ли помочь, и он устало покачал головой. Я понимала его. Точнее, я понимала, каково не понимать себя и как раздражают все эти вопросы: «Что с тобой?», «Ты же сделаешь с этим что-то?», «Вчера ведь все было нормально, разве нет?». Понимала я и кое-что еще, что впервые заставила себя четко проговорить в мыслях – но не вслух.
Нормально не было. Скорфус ошибся, Эверу не стало легче, наоборот. Если бы я хоть что-то в этом понимала, сказала бы, что Подземье – какая-нибудь тень Монстра, не знаю – тянет из него силы, то больше, то меньше, но тянет постоянно. Что будет, когда… если они кончатся?
Я не знаю, понимает ли он это сам, но, скорее всего, да, просто молчит. Я не могу избавиться от чувства, что над нами что-то висит, оно преследовало меня и весь следующий день – пока я не видела его, пока готовилась, молилась, проверяла рассадку гостей, шла по углям. Не укладывается в голове, где он взял силы сейчас. Чтобы сидеть со мной, целовать мою руку и говорить:
– Вряд ли это вкусно. Если ты готова, то, может, лучше сейчас?
Может. Тогда, по крайней мере, церемониальная часть вечера закончится еще немного быстрее. После змеиного яда мне останется только пирриха.
Гости сразу, по неведомому знамению, замечают мое движение – как пальцы берутся за золоченую ножку чаши, как я начинаю вставать. Я делаю это медленно – чтобы дать стихнуть музыке, чтобы замолкли голоса – и чтобы собраться. Мне не нужно долгих красивых речей. Не нужно никого ни в чем убеждать, все, что должны услышать люди и боги, – формулы. Снова формулы, ничего больше. Я окончательно встаю и крепче сжимаю чашу, поднимаю ее на уровень груди. Гости окончательно замолкают и тоже тянутся к своим напиткам.
– Я объявляю этот тост, – зычно, ровно начинаю я, – за всех вас, собравшихся здесь сегодня. Мои союзники. – Обвожу глазами левые столы. – Мои опоры. – Обвожу правые. – Я обещаю быть всем вам верным другом, обещаю стремиться к мудрости, спокойствию и изобилию. – Поднимаю чашу чуть выше. – Я заверяю вас, что достойна венца. Я подчинюсь всем Правилам и сделаю так, чтобы их соблюдали прочие. Я… – Все-таки запинаюсь. Я не должна думать о том, как они все могут завтра удивиться. – Я безгрешна. Я чиста. Я пью за вас. Я пью за свою землю. И за богов.
– За богов! – Как и век за веком, гости повторяют лишь последние слова. Тянут кубки к губам.
– За моего отца, – совсем-совсем тихо, почти шепотом добавляю я и начинаю пить.
Я делаю все ради тебя, папа. Все, что не ради Гирии и мира, – только ради тебя.
Змеиный яд похож на перебродивший ромашковый отвар с лимонным соком: затхлый, кисловато-горький. Самое отвратительное – не вкус, а маслянистость, он будто пленкой остается на зубах, на языке, не хочется представлять, как такой же пленкой он покроет горло. Бояться нечего: у меня здоровый желудок, нет язв. Вряд ли это кому-то неизвестно, но все время, что осушаю чашу, я ловлю десятки взглядов. Они никуда не деваются, и когда я ставлю чашу на стол, когда медленно сажусь, заученно улыбаясь. Украдкой все же прислушиваюсь к себе: как… как оно там? Не нашел ли яд все-таки лазейку в кровь? Не позаботился ли об этом Арфемис, наверняка ненавидящий меня и зовущий в мыслях так же, как иногда Скорфус: «бешеная везучая сучка»?
– Ты как, человечица? – Он, точно поняв, что я о нем думаю, обнажает в ухмылке клыки. – Понравилось?
– Хочешь облизать? – Сую правую ладонь ему под нос. На пальцах осталось немного желтовато-зеленой жидкости, стекшей из переполненной чаши.
– Бо-оги. – Он закатывает глаз и демонстративно придвигает мне миску для полоскания рук, предусмотрительно принесенную слугой в какой-то незаметный момент.
Глупо, но… я осторожно горжусь собой. Справилась! Справилась и с этим, и, наверное, отцу был бы приятен мой тост. Старательно моˆя руки, я сама чувствую на губах улыбку и даже не сгоняю ее. Зачем? Поводов улыбаться мало. К тому же так никто не догадается, что на самом деле происходит у меня в голове.
На моей тарелке растет количество еды: ее подкладывают и Эвер, и Ардон. Жареные овощи, кусочки запеченной рыбы, кабанины и зайчатины, креветки, клубника, голубой сыр. Из-за плеча Ардона на меня смотрит Клио – в глазах столько беспокойства, что я думаю ободрить ее: «Ну же, видишь? Я цела!» Но внезапный голод оказывается сильнее, и я набрасываюсь на еду, правда, пока лишь самую легкую. До танцев недолго. Я вообще объявила бы их сейчас, чтобы закончить церемониал и провести остаток вечера, ни на кого не оглядываясь. Но регламент четкий: какое-то время нужно ждать, не подействует ли на меня яд.
Не надейтесь. Похоже, единственное его свойство – пробуждать аппетит.
Я аккуратно цепляю на вилку рыбу и овощи, не притрагиваясь к кабанятине, хотя очень ее люблю – одно из немногих вкусовых предпочтений, роднящих меня с мамой. Прекрасно… подумала об этом и перестала расстраиваться, что это мясо слишком тяжелое, чтобы после него выплясывать, и потому пока его лучше откладывать на край тарелки. Остынет… ну ничего. Кабанятина хороша в любом виде.
Скорфус, слопав миску моллюсков, поднявшись и выставив хвост трубой, отправился погулять по столу – явно подразнить гостей, а может, и нарваться на пару поглаживаний и почесываний. Мористеос и Хиршус обсуждают с Эвером какие-то коронационные дела, и он старательно им улыбается, уверяя, что за всем – за мной? – присмотрит. Клио и Рикус завели разговор со своей делегацией, которая, кстати, – до сегодняшнего утра я этого не замечала и, может, к лучшему – смешанная. На две страны сразу. Игаптяне не прислали никого из высших нобилей, только несколько мелких дипломатов прибились к физальцам. Конечно, я почувствовала легкое унижение, но не разрешила себе злиться. И красный апельсин во время недавнего «обхода» честно вручила одному из этих смуглых темноглазых юношей, так мало похожих на Ардона. Они хотя бы улыбались мне и не шарахались, уже неплохо. И по приезде подарили жутковатую, убийственно дорогую статую крокодила из зеленого золота. Но если так подумать…
– Что? – Плавая в невеселых мыслях, я не сразу перехватила пристальный взгляд Ардона. Теперь беспокоюсь: может, он понял, что меня расстраивает? Все-таки это его соотечественники, а я, наверное, таращусь на них так, будто подумываю сожрать.
– А ты довольно удивительная, – говорит он с мягкой улыбкой.
Я в неожиданном смущении теряюсь среди татуировок, покрывающих его лицо. Например, только сейчас замечаю тонкие черные лианы от висков к линии челюсти, они уходят в щетину, и это сбивает с толку. Но в голове пульсирует: это еще что? Пусть только попробует… не знаю… заставить ревновать Клио? Она же не будет. Точно не будет. Он что, не понимает?
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю немного опасливо.
И кошусь на Эвера: чтобы ревновал он, мне точно не нужно. Кажется, когда мы только знакомились с ребятами, его беспокоило мое дружелюбие. Не хочу, чтобы это возвращалось, а Ардон сегодня ну просто невероятно предупредителен: и кувшин приготовил, и перед самым ритуалом прочел мне целую дополнительную лекцию об ожогах.