Она говорит твердо, мрачно – а я не понимаю, что в ее глазах. Решимость, может, даже ярость – но не только. Я поднимаю руку и отвожу прядь с ее виска. Она скользит ладонями по моей груди, легонько гладя, будто успокаивая, но по дрожи в пальцах я понимаю: успокоиться нужнее ей самой. Она действительно думает об этом. О каком-то реванше. О каком-то одной ей понятном способе показать мертвой матери: Ты проиграла. Теперь все будет иначе.
– Может быть. – Я вовсе не уверен, что она действительно не права. – Но точно ли сейчас?
Она все-таки отстраняется, отступает – но не спорит. Смотрит несколько секунд, словно чего-то ожидая или что-то решая, и наконец вдруг, легко обогнув меня, идет к шкафам. Это почти танцующее движение похоже на те, которыми она завораживала в саду и от которых я не мог оторвать глаз. Я снова видел слишком ясно, видел, как если бы стоял рядом, но у меня не было сил даже бояться этой зоркости – как не было раньше, пока Орфо, хрупкая и величественная, шла по углям. И идущая по углям, и танцующая пирриху, она замкнула на себе весь мой мир. В те минуты я хотел одного – чтобы у нее все получилось и чтобы она вернулась. Невредимой. Улыбающейся. Я чувствовал себя почти как в детстве, когда на нее падало какое-нибудь испытание, которое она блестяще выдерживала. И одновременно совсем иначе – потому что мечтал поцеловать ее, нет, о намного большем – глядя, как она изгибается в танце, как запрокидывает голову и как ищет украдкой мой, именно мой взгляд.
Я не противился, беря у нее гранат, я повторял себе, что… люблю ее? Даже когда голоса меня нашли, даже когда зашептали, сжав виски злобным визгом:
Она не упала! Не сгорела!
Я хватался за виски раз за разом, я представлял на своей руке когтистую перчатку, а голоса – уродливыми чудовищами, подобными мне же. И я прогнал их, окончательно прогнал. Надолго ли?
– Я знаю одно, – шепчет Орфо, пройдя к дальнему угловому шкафу, бегло глянув на меня через оголенное плечо. Открывает дверцу, привстает на носки, вынимает что-то. – У мамы есть сокровища. Которых она не заслуживает. – Она плавно, хотя и чуть шатаясь, идет назад; руки спрятаны за спину, и поэтому я теряюсь, когда она снова оказывается вплотную и что-то прохладное опускается на мой лоб. – Зато мы заслуживаем. Смотри.
Она касается пальцами моего подбородка, приподнимая его так, чтобы я взглянул в потолок. Смотрит туда же – и на нас смотрят наши зеркальные двойники. Волосы Орфо клубятся темным, поблескивающим в лунном свете облаком. А на моих, белых, как сама стареющая луна, светлеет диадема из зеленого золота, эмали и жемчуга. Ландышевая диадема.
Ее ладони касаются моего лица снова, ногти легонько впиваются в кожу, и я послушно опускаю голову. Сердце колотится. Но к этой вещи я не чувствую омерзения, скорее… трепет. Орфо гладит меня по щеке, не отводя потемневших внимательных глаз. Шагает вперед. Я – назад, едва замечая, как снова опускаю ладони на ее поясницу.
– Я так давно хотела забрать ее… всегда хотела.
Я думаю снять диадему и надеть на нее, но пальцы перехватывают мою кисть.
– Нет. Так – лучше. Ты меня спас. Она – твоя.
И что-то во мне, будто сама темнота, но на этот раз теплая и безголосая, отзывается кивком: «Да». Я тоже хочу ее забрать. В память о том полном боли ребенке, которым я был. И которым была Орфо. Разве не нас обоих в каком-то смысле вернули к жизни ландыши?
– Идем. – Орфо снова берет меня за запястье, ее рука горячее углей. – Идем же.
Может, она и задумала все ради этой кражи – а теперь спешит уйти? Спешит – и потому снова спотыкается, продираясь через синий полог из бусин, спешит – и потому едва помнит, куда меня тащит. А может, наоборот – не знаю. Но я не успеваю подумать, не успеваю сказать ни слова, когда в спальне Валато Каператис Орфо снова останавливается так, чтобы я в нее врезался, прижимается и целует меня. Слишком быстро. Слишком жарко. Слишком близко от широкой кровати с пологом. Я хочу лишь снова обнять ее, увести, но мир предательски качается. Темное покрывало, встретившее нас, пахнет не пылью, а розой и можжевельником.
Я вглядываюсь в Орфо сверху вниз, она усмехается – и одним движением меняет нас местами. Ее жар пронзает меня до самых костей, когда она жмется бедрами к моим бедрам, когда склоняется так низко, что волосы, пахнущие дымом, закрывают комнату пологом. В этой новой темноте жарко. Так, что я сам помогаю ей расстегнуть последние пуговицы, так, что она ослабляет шнуровку на своем вороте и тянет тунику наверх – но не успевает снять, потому что я наклоняю ее и целую, ведя ладонью по спине вверх и поднимая ткань. Она сводит меня с ума такой – не обнаженной, а лишь в сбившейся, смявшейся одежде, и кажется, мы ощущаем это одинаково: мой пояс она расстегивает медленно, не прерывая поцелуя, и не спешит стягивать с меня рубашку.
Я и не позволю ей это сделать. Ведь она сразу увидит…
– Эти шрамы, – выдыхает она сквозь поцелуй, прерывает его, смотрит ниже моих ключиц. Дрогнув, ладонь проводит по животу, груди, я перехватываю пальцы, но не отвожу взгляда. Это потрясло ее. Снова. Как будто с прошлого раза они могли исчезнуть.
– Не нужно смотреть на них. В этом ничего необычного.
Что еще я могу ей сказать? «Сложно найти раба, у которого не было бы хоть одного подобного увечья»? «Сложно найти раба, который не попытался бы хоть раз сбежать и не поплатился бы за это»? Сложно…
– Как здорово было бы отменить однажды рабство… Дикие ведь живут без него.
Она выдыхает это сбивчиво, будто слова прорастают колючками в горле. Освобождает руку, медленно поправляет диадему на моей голове – и снова ведет пальцами по рубцам на груди. До синяка на боку, которого не касается. Снова – по рубцам, уже вверх. Я качаю головой. Я слишком хорошо знаю мир, который нас окружает. Мир рабов, тех или иных.
– Сколько тебе было? – Орфо спрашивает это еще сдавленнее, и я знаю почему. Она догадывается об ответе.
– Десять.
– Тебя бил не тот, кто тебя продал.
– Нет.
Тот, кто меня купил. И сам же подобрал мне самую действенную мазь. И конечно же, втер ее, сопровождая это поцелуями и нежнейшими словами.
«Я же люблю тебя, малыш. Зачем тебе бежать?»
Странно – говорить о подобном с прекрасной девушкой, которая сидит на мне, говорить и не чувствовать той дурноты, к которой я привык, той, которая накатывала каждый раз, когда там, на пляже, еще маленькие Орфо и Лин спрашивали, почему я не раздеваюсь. Я закрываю глаза, думая сделать это на несколько мгновений, чтобы просто подобрать хоть что-то похожее на внятный, взрослый, взвешенный ответ; чтобы ушло ощущение – неправильное, – будто я опять ухожу в себя и прячусь, будто отталкиваю Орфо, будто не оставил это позади, будто…
– Эй.
Чувствую движение: она плавно скатывается с меня. Ложится рядом, осторожно разворачивает к себе, выжидательно смотрит: не «скажи хоть что-нибудь», но «дыши». И я утыкаюсь лицом в ее шею, снова чувствую запах волос, с глубоким вдохом обнимаю поперек спины. Я никогда, даже в десять лет, не плакал из-за этого. Но мне всегда хотелось вот так заслониться, просто уткнувшись в кого-то. Мы замираем. Ландышевая диадема сбивается набок, но я едва замечаю, я не ощущаю больше своего тела – кроме позвоночника, по которому Орфо водит пальцами. Она не может не чувствовать шрамов и там. Она сможет насчитать те же девять, если постарается. Первый удар пришелся на лопатки, второй – в грудь, когда я развернулся. Не в лицо. Лицо хозяину нравилось. Там, в Подземье, не то борясь с Монстром, не то пытаясь задобрить его, я иногда справлялся с тем, чтобы воскресить и поднять к самой крышке ледяного саркофага то или иное воспоминание о детстве. Чтобы Монстр увидел его, пусть даже зыбко. Чтобы почувствовал. Монстр рычал, голодно и громко. Монстр думал о том, как хотел бы показаться хозяину на глаза. Монстр ревел, а мне становилось чуть легче. В те минуты Монстр правда был мной.
– Скорфус действительно нашел способ немного… помочь нам, – говорю я, понимая: тех самых слов, взвешенных и взрослых, все-таки нет. Я не хочу ни рассказывать Орфо еще что-то о хозяине, ни повторять, что все это в прошлом и не стоит ни злости, ни боли: да, не стоит, но злость и боль есть.
Ее руки замирают. Она неуловимо напрягается, втягивает носом воздух, а потом все-таки отстраняется, чтобы видеть мои глаза. «Сейчас?» Я киваю. Пусть сейчас, если раны, зримые и призрачные, все равно не дают нам раствориться в ночи. Орфо снова опускает ладонь на мое плечо, пытается поправить диадему, но на этот раз я перехватываю ее кисть, отстраняю и снимаю слабо сияющий убор. Орфо не сопротивляется. Позволяет мне медленным, осторожным движением надеть диадему уже ей на лоб. Ждет, пока я нарушу молчание и скажу то, о чем, может, мы могли бы и догадаться сами.
– Если твоя проблема – я… я должен тебя короновать. Именно надеть на тебя венец. То, что ты примешь его из моих рук и по моей доброй воле, скорее всего, убедит богов в том, что мной ты прощена. Учитывая все прочее, риск твоей гибели почти исчезнет. Несмотря на мое состояние.
Пару мгновений между нами висит тишина, потом Орфо округляет глаза. Облизывает губы, как в полусне касается зеленого завитка слева от центра ландышевой композиции. Шевелит губами, смотря на меня – вопросительно, с надеждой, будто с каждой секундой пробуждаясь от плохого сна. Выдержка изменила ей. То, что все это время она продолжала прокручивать в голове картины собственной смерти, становится очевидным. Неуверенно, точно еще думает ущипнуть себя, она наконец говорит то, что мы и так знаем:
– Это будет просто. Коронуемый может выбрать кого угодно, не обязательно патриция или жреца. А у меня даже папы нет… – Орфо запинается, быстро поправляется, ее голос звенит злостью на себя. – Нет сейчас. Кстати, надо бы проведать его завтра утром…
Киваю, хотя едва ли это нужно: она говорит скорее сама с собой. Смотрит на мое плечо, словно боится поднять глаза – и прочесть на лице что-то плохое. Что-то… несложно догадаться что. Несложно, ведь я уже знаю голоса в своей голове, ведь я догадываюсь, что бы они закричали и завизжали, если бы могли найти и потревожить нас здесь.