– Но… – Я не могу уложить это в голове. – Твой дар…
Многие коты-фамильяры умеют открывать порталы. Никто никогда не наказывал их за это умение. И все же Скорфус, приподняв голову, расплывается в такой желчной ухмылке, будто я сказал невероятную глупость.
– То, что мы можем куда-то войти, вовсе не всегда означает, что нам туда можно, двуногий. – Он вздыхает. Слабо мотает хвостом, потом плотно обвивает им себя. И продолжает чужим, опять лишенным красок голосом: – Тысяча правил у людей, Эвер, и всего три правила у фамильяров. Не помогать людям обманывать богов. Не водить людей туда, где боги не властны. И не открывать людям их секретов.
– А иначе… – Опять запинаюсь. Кровавые борозды на его спине объясняют достаточно. – Скорфус, боги… – Это бьет наотмашь. Бьет и заставляет наконец спросить то, о чем я гадал с нашего знакомства. – Скажи. Зачем тебе это? Зачем тебе мы? Почему ты…
Почему вообще ты не остался на своем благостном острове, где цветут лотосы и люди оставляют вам подношения в виде моллюсков и сливок? Почему потащился сюда? Почему, зная, как с тобой могут обойтись, позволил себе целых… три?.. раза нарушить правила?
– Потому что тысяча правил, которые ограничивают тебя, делают жизнь куда сложнее и интереснее, чем три. – Скорфус, удивительно, не ударяется в остроумие, просто устало, не двигаясь, смотрит на меня. И я чувствую: это не все. – Потому что так бывает: однажды ты просто понимаешь, что кому-то где-то не помешает такой друг, как ты. Потому что обладать большой силой и не пробовать обратить ее на настоящую пользу, просто наслаждаться тем, что тебя боготворят, – это дерьмо. Разве нет?
Я решаюсь на то, о чем думаю вот уже несколько минут. Поднимаю руку, чтобы почесать его между ушей. Он прикрывает глаз и слабо урчит.
– Да, иногда это выходит боком. Здорово выходит. Но что поделаешь. Я никогда не выливал подобные сопли на Орфо, и ты тоже не смей, ведь она будет смеяться, и…
Но тут он осекается на полуслове, будто подавился. Дергается, отталкивая мою руку, резко смотрит мне в глаза. Выражение задумчивое, словно что-то он заметил или понял лишь сейчас и все еще осмысливает до конца. Я жду. Мои пальцы замерли. Но Скорфус не продолжает мысль, а только, раздраженно фыркнув, повторяет тоном, не терпящим возражений:
– Ты тоже не смей. Она считает, что я просто люблю путешествовать. И в принципе, она права, это тоже правда, я мог бы быть странником. – Он посмеивается. – Да, я наверняка странник, если меня обрить.
Я не отвечаю. Имя Орфо вонзается в мой разум раскаленной иголкой, я опускаю руку и сжимаю в кулак. Больше нельзя откладывать вопрос, который должен был быть первым или хотя бы вторым. Пока я не узнаю ответа, скорее всего, у меня даже не найдется сил встать.
– Где… как она? – Смешиваю два вопроса в один, принимая то, что звучу глупо и жалко. И ту правду, которая закономерна.
– Она подавлена. Поэтому ее пока здесь и нет. Думаю, ей нужно время, чтобы… – Скорфус снова осекается, и снова на его морде проступает странная эмоция, которую я определил как задумчивость. Задумчивость, повод для которой его не воодушевляет. Помедлив, он начинает новое, другое предложение: – И послушай, двуногий. У нас времени тоже не так много. Ясно?
Его речь становится вдруг немного сбивчивой, а дыхание, кажется, учащается. Мои ребра жжет сильнее: кровь? Да, струйка стекает через его правый бок. Он, заметив это, с отвращением лижет шерсть, потом неестественно выворачивает голову и лижет сами борозды. Долго. Тщетно. Снова обращает ко мне окровавленную морду, и на этот раз я читаю в его взгляде одно-единственное тлеющее слово. Слово, которое отдается в висках.
«Спрашивай».
Он не про свое самочувствие и не про Орфо – понимаю это резко, как если бы когтистая лапа дала мне пощечину. Другой вопрос, тот, который тоже должен был быть первым или вторым, так пока и не прозвучал. Я задал его лишь в мыслях. Задал в пустоту, уверенный, что ответ найдется в каком-нибудь контексте. Например, я услышу, что Орфо сняла с меня венец прежде, чем ветви раздавили бы мне череп. Или что убор сам упал при моем падении. Что угодно глупое, очевидное. Что угодно, а не…
– Почему я выжил? – одними губами спрашиваю я, и Скорфус кивает.
«Отлично».
– Здесь могло бы быть три варианта, двуногий, – тихо начинает он, сев. Я все еще не в силах шевельнуться лишний раз, поэтому не поднимаю рук, пока он не просит: – Сними то, что у меня на шее. Давай.
Под шерстью оказывается шнурок, на котором что-то блестит. Плохо слушающимися пальцами я медленно мучаю узел, пока Скорфус, не сводя с меня взгляда, продолжает:
– Первый. Ты безгрешен. Что неправда. – Узел наконец ослабевает. Я тяну шнурок, и что-то, звякнув, падает мне на живот. – Второй. Боги отменили правило безгрешности. Это невозможно, венец убивает всех убийц, прикоснувшихся к нему. – Я нашариваю предмет. Круглый и плоский. Маленький. Знакомый?.. – И третий. Правила, придуманные богами для людей, над тобой просто не властны. Потому что ты не человек.
Он замолкает. Холодно следит за тем, как я поднимаю предмет к глазам, как без удивления разглядываю монету Рикуса, которую, видимо, отдала Орфо. Я поворачиваю серебро чеканным профилем. Всматриваюсь в него и понимаю, что иллюзия – мелькнувшая у подножия башни, спутавшая все, лишившая покоя – снова овладевает мной, на этот раз безраздельно, не встречая преград. Этот портрет на меня очень похож. Настолько, что я сжимаю кулак, не в силах смотреть.
– Рикус не рассказал тебе, верно? – Скорфус снова говорит желчно, так, будто Рикус в чем-то виновен, а я не понимаю, в чем именно. – Зато таращился, таращился раз за разом, а впрочем, что взять с этого ослика? – Кошачья морда почти по-человечески кривится. – Он же не понял. Он просто не смог бы понять.
– Чего?
Я совсем теряю нить. Кажется, будто Скорфус говорит уже не со мной, в чем-то убеждает сам себя, и остается лишь вспоминать, что эта монета злила его, раздражала, он с самого начала прицепился к Рикусу в том числе из-за нее, постоянно требуя убрать. Я разжимаю кулак и смотрю снова. Лик обрамлен легкими волосами, почти прямыми, но пышными. Общее спокойствие ощутимо даже в таком маленьком изображении. Кто это может быть, что за правитель Физалии, если правитель? Рикус упоминал, что монета нашлась в старой сокровищнице и была в обороте очень давно. Я не знаю физальскую историю настолько хорошо, чтобы помнить гравюры-портреты ее прежних властителей и тем более наместников колониальной эпохи. И главное, я не понимаю, почему Скорфус смотрит на серебряный кругляш с такой… злостью?
– Эвер. – Он снова обращается ко мне по имени, не по излюбленной дурацкой кличке. Бьет лапой по руке, и монета падает на постель. – Это Идус. Младший брат Зируса, Арфемиса и Одонуса. Таким он был, прежде чем то, что вы зовете Темным Местом, свело его с ума.
Я тянусь взять монету, просто чтобы как-то отвлечься от дрожи по спине, тянусь быстро, но Скорфус снова бьет меня лапой, на этот раз выпустив когти. Злость с его морды стерлась. Теперь там тревога. Нет, почти отчаяние.
– В каждом боге Святой Горы, – тихо продолжает он, – есть что-нибудь звериное, тебе, как и всем, это известно. О крокодильих глазах Зируса, о тигриных зубах и хвосте Арфемиса, рыбьей чешуе Одонуса и прочем, прочем… Знаешь, что было у Идуса?
Я качаю головой. Об Идусе почти не говорят, а если говорят, то насмешливо и презрительно, он считается отверженным богом или не богом вообще. Несчастным, глупым и гордым одновременно, ведь как можно в здравом уме и при божественной силе поддаться мертвым голосам, покинуть свой великолепный дом и бросить игрища с людьми ради… ради чего?
– У Идуса были крылья. – Скорфус не справляется с собой: обернувшись, кидает взгляд на собственную спину. – Крылья, огромные и сильные, но братья смеялись над ним и унижали. Потому что летать на них он так и не научился. Просто волочил по земле. Иначе не получалось.
Дрожь прошибает повторно, в висках стучит с новой силой. На миг кажется, будто вот-вот вернутся голоса, насмешливые фантомы, что смеялись надо мной и пугали меня, что обесцвечивали мир и заполняли мертвецами. Я сжимаю покрывало, на котором лежу, в поисках опоры. Нет, нет, не сейчас, не сейчас, как бы мне ни хотелось скрыться от этого рассказа, пусть я пока не понимаю, куда он ведет. Скорфус смотрит на меня. Наверное, догадывается, что я потерян. Поднимает лапу и изможденно, опять совсем по-человечески, проводит ею по своей морде, как если бы засыпал на ходу. Борозды на его спине кровоточить вдруг перестали, но почему-то это не кажется хорошим знаком.
– Что дальше, ты примерно знаешь, все знают, – продолжает он, обернув лапы хвостом. – Рой Бессонных Душ оттуда, из Подземья, соблазнил его властью, и он пошел туда в надежде, что обретет место, где над ним не станут издеваться. Бедная Сэрпо, Сэрпо, Плетущая Паутину, ушла вернуть его, но не смогла, и оба они постепенно превратились в монстров. Идус…
– Подожди, – все же обрываю я. Измученно закрываю глаза, понимая: мы идем в никуда. Зачем все это? При чем тут я? – Идус может быть странным богом. Из… изуродованным богом, и да, я похож на него, я вижу. – Все-таки снова смотрю на монету. – Но так не бывает, и это тоже знают все. Даже если он выходил на поверхность, если соблазнил какую-нибудь человеческую девушку или… или сделал что-то с ней насильно, боги и люди не могут…
– Люди умирают от семени богов, а не рожают от них детей. – Скорфус кивает. – Все верно, двуногий. Но у богов с богами дети вполне получаются. Не думаешь?
И снова кулаки сжимаются – так я сдерживаю злой смешок и вопросы, которые наверняка его оскорбят. Но все звучит даже не как сюжет для театра, ни один трагик или комик не придумал бы такого, никому и в голову не приходит лезть в семейные дела богов вот так. Единственный на Святой Горе, у кого есть дети, – Одонус, прочие же, кажется, заняты совсем иными вещами. Мы привыкли к этому, и тем более, судя по вечно плачущим сестрам Окво, дети-боги – существа огромнейшей силы. Это и закономерно: они ведь наследуют могущество родителей. Удвоенное могущество. А я, даже если на миг предположить…