Это я тебя убила — страница 117 из 119

Я родился чудовищем, из меня сделали человека и выбросили наверх. Меня поймали, и я прожил ту жизнь, которую прожил, и всю эту жизнь моя сущность выдержала. Она не прорывалась, когда меня били. Не прорывалась, когда меня трахали. Не прорывалась, когда началась война. Она проснулась, похоже, в тот самый день, когда «дети героев» напомнили мне обо всем этом разом и когда моя жизнь разбежалась трещинами во… второй?.. третий?.. бесконечный раз? Наверное, даже неудивительно. Наверное, она и не могла выдержать. Наверное…

– Скорфус, – тихо зову я, не поворачиваясь, потому что не знаю, что в моих глазах. – Скорфус… я… я загоню эту сущность внутрь, обещаю. Спасибо тебе. Я…

Да, именно так. В ответном молчании я думаю об этом, думаю все горше. Пусть. Пусть это очень похоже на правду и пусть многое эту правду подтверждает. Наверное, в этом даже есть плюсы – скорость, зрение, слух точно. Вкус пепла… он чудовищен, но можно привыкнуть, мы ко всему привыкаем. Пусть я сшит из двух частей. Человеческая даже обладает меткой, я могу… всегда мог… сдерживать другую. И единственное, что мне важно, – чтобы Орфо…

– Ты ведь пока не сказал ей, да? – снова обращаюсь к нему я. Голос звучит умоляюще, но я не пытаюсь его изменить. Ведь я действительно умоляю. – Не говори. Пожалуйста. Хотя бы не сейчас, хотя бы пока я сам этого не осознаю, пока я…

Тишина. Он уже должен ответить что-нибудь острое и насмешливое, нет? Должен со смехом потребовать за молчание платы сливками или поклонами. Должен, в конце концов, незнакомым серьезным тоном повторить то, что так любила говорить маленькая Орфо: «Друзья не врут». Но он молчит. Молчит слишком долго, поэтому я поворачиваюсь резко и привстаю, опустив взгляд. Меня будто что-то подталкивает.

– Скорфус?

Нет. Я не знаю того, кто, сидя на полу и играясь лапой с упавшей монетой, смотрит на меня пустым взглядом желтого, чуть мутноватого глаза.

– Мяу.

– Эв…

Орфо распахивает дверь и быстро переступает порог. Она бледная, так и не переоделась, волосы падают на покрасневшее лицо. Наверное, она долго решалась, а потом побежала; наверное, у нее приготовлено много слов и некоторые из них меня уничтожат, но теперь я вряд ли их услышу. Потому что она тоже это видит. Видит и охрипшим голосом произносит другое имя:

– Скорфус?

Молча, не шевелясь, она смотрит, как небольшой черный кот, еще раз мяукнув, неторопливо идет к ней и, задрав хвост, трется об ноги. Выдыхает сквозь зубы, отступает, врезается спиной и затылком в закрывшуюся дверь. Грохот сильный: наверное, она ударилась больно. На глазах выступают слезы, она вскидывается, и наши взгляды наконец сталкиваются. Я пытаюсь встать и хоть что-то объяснить. Тело опять предает, не получается, даже когда я вцепляюсь в изголовье.

– Орфо…

– Что ты сделал? – шепчет она. – Что? Это ведь тоже сделал ты?

Ее тон, надломленный и испуганный, такой незнакомый, бьет наотмашь, и я предпринимаю новую попытку встать, сцепив зубы. Но в голове бьется: «…последнее доказательство». И «…не рассказывай людям секреты богов». Это ведь ответ.

– Орфо…

Кот – я не могу назвать его по имени – плюхается на пол, из уголка его рта капает слюна. Орфо нашаривает ручку двери.

– О чем вы говорили? – Она повышает голос. – Что вы делали?!

Что ответить? Ведь если быть правдивыми, виновен действительно я. Ведь, возможно, об услышанном я мог догадаться – или узнать – сам. Если бы хотя бы попытался. Если бы поговорил с Рикусом. Если бы не предавался молчаливому отчаянию от своей «болезни».

Если бы не был слабым.

– Послушай…

Но слова не находятся. Не находятся, как бы я ни пытался. «Я монстр, Орфо?» Трусливое нечто внутри зажимает мне рот. «Он спасал нас, но не спас себя, и это из-за меня»? Я готов сказать это, но и тут спотыкаюсь. Она наклоняется. Поднимает монету, которую Скорфус успел начать грызть. Смотрит на портрет. Потом на меня. Конечно, она не знает, не знает ничего, но страх уже написан на ее лице. Она видит сходство.

– Что это? – одними губами спрашивает она.

Я снова закрываю глаза, сосредотачиваюсь и, кажется, чувствую, как начинают меняться мои черты – будто глина, которую мнет грубая рука. Пусть это будет ответ, если иначе я пока не могу.

На этот раз с ее губ срывается только сдавленный стон. Ей не страшно. Ей больно.

Через секунду хлопает дверь.

11. Голос Монстра

Орфо

Воздух тяжелый, душный, густой. Я чувствовала это еще днем: он прорастал в горле и легких ядовитыми спорами, прорастал – и становилось дурно. Я путалась в словах, ища ответы для патрициев и гостей. Путалась, пытаясь защитить Эвера и не понимая, должна ли. Большая часть окружающих ведь убеждала меня, что за его поступком стоит желание либо надерзить богам, либо нелепо и изощренно намекнуть мне на желание тоже взойти на престол.

А немногие, кто догадался о его настоящем мотиве, не стали скрывать иные домыслы.

Почему он, такой чистый, верный и правильный, решил, что это его убьет?

Не вы ли его до этого довели, ваше величество?

Эти вопросы звучали лишь намеками, но торжественный обед, все время которого я просидела на иголках, не съев ни кусочка, прошел тяжело. И я почувствовала облегчение, когда все разошлись по покоям. Пусть скрасят отдых злословием, мне-то что? У меня не было моральной готовности общаться даже с моими физальцами – ни с кем, о чем я сказала честно, наверное обидев их. Особенно Клио, которую с самой коронации всю трясло.

Но пока мне хотелось поговорить лишь со Скорфусом, снова исчезнувшим, как только мы сели за столы в саду. Я ведь так и не спросила его о крыльях, не смогла спросить вообще ни о чем – было не до того. Клио, по ее словам, Скорфус сказал, что это жертва. Жертва кому, за что, допытывалась она? Но тогда и я этого не поняла.

Зато теперь понимаю. Почти. Или нет?..

Он забрал монету – я даже не заметила, как. И он зачем-то отправился к Эверу, хотя я поставила часовых у его двери, едва мы вернулись в замок. Я не хотела, чтобы это приравнивалось к аресту, но не хотела и предложений отправить его в казематы. Кир Алексор и так пытался настоять, и было сложно заставить его замолчать. Конвой у спальни стал консенсусом.

Но, может, кир Алексор был прав. Может, его стоило послушать. Не знаю.

Пустая морда с пустым желтым глазом – кошачья морда, не морда моего полубожественного друга – все еще перед внутренним взором и не пропадает, как я ни жмурюсь, как ни ускоряю шаг. Это ведь смерть, как еще это назвать? Я знаю, что есть способ сделать такое и с людьми, что иногда люди мамы делали это с ее врагами – привязывали к подвальным колоннам, брали тонкий раскаленный стилет, вгоняли куда-то в лобную кость и били маленьким молоточком несколько раз. Не раскалывая череп, а уничтожая в человеке то, что собирает воедино его мысли, чувства, реакции тела. Самую его суть. После этого он переставал быть даже подобием себя, мог разучиться ходить и есть, начать пускать слюни и забыть свое прошлое. Становился…

Я закрываю глаза. Мне снова кажется, что он трется о мои ноги.

А потом я думаю о том, что мне самой, может, не помешала бы эта чудовищная полуказнь.

Потому что я схожу с ума.

Я услышала только несколько последних фраз их разговора и ничего не поняла. Я вошла – и увидела уже это. У меня есть лишь профиль на монете, похожий на профиль Эвера, и сам факт, что почему-то Скорфус счел нужным украсть ее и принести к Эверу в комнату, и…

И галлюцинация. На миг мне ведь показалось, будто лицо Эвера становится лицом Монстра. Это от ярости? От страха? Или…

Я останавливаюсь как вкопанная и, поднеся руку ближе к глазам, разжимаю кулак. Снова всматриваюсь в серебряный профиль, даже не пытаясь отрицать очевидное. Это не просто вещь. Скорфус знал что-то – что-то, что долго скрывал и за что… поплатился? А Эвер? Нет, нет, все-таки вряд ли это сделал он, и может, спешными словами я ранила его. Он казался потрясенным и расстроенным, не озлобленным. Он даже не мог встать. И на меня, и на Скорфуса он смотрел затравленно, обреченно, и…

Я переворачиваю ладонь. Монета звонко падает на пол в оглушительной теплой тишине. Я запоздало, с удивлением отмечаю, что миновала уже несколько дверей, почти добралась до поворота, но не вижу ни одного дозора. Хотя еще когда я шла к Эверу, они вроде были.

Хмурюсь. Глубоко вздыхаю, пытаясь зацепиться мыслью хотя бы за это. Не получается – и я просто начинаю ругать себя. Боги… что на меня вообще нашло? Зачем я вылетела за дверь как крыса с подожженным хвостом, почему больше ничего не спросила, почему не подошла и хотя бы не всмотрелась? Я же никогда так не поступала. У меня достаточная выдержка и трезвый ум. Или… почему я не пошла, например, к Рикусу, не ткнула монету ему в нос с гневным «Так, что это за дрянь?». Усмехаюсь, даже становится легче. Да. Вот так и надо сделать. Минутную слабость я себе, конечно, прощу, все-таки у меня был трудный день, трудная неделя, да что там, трудный год и довольно трудная жизнь. Но какое бы безумие ни происходило, я ведь справлюсь, справлюсь со всем и, надеюсь, даже пойму, почему Скорфуса кто-то за что-то…

Горло петлей захлестывает тошнота, почва мыслей на этом месте становится снова зыбкой.

Может, и пойму. Но смогу ли помочь? А хотя бы отомстить?

Ладно. Я ведь должна попытаться. А сейчас серьезно, где…

Слабое движение за спиной и легкий шум заставляют быстро обернуться.

– Так, это что!..

Я жду, что поймаю спешно встающего на положенное место целера, хотя бы одного, но… коридор по-прежнему пуст. Лучи солнца из окон рассекают его, оставляют неровные ярко-рыжие квадраты на выщербленных камнях. Где мои солдаты? Где все? Единственный, кроме меня, по чьему приказу они могли бы оставить посты, ведь Илфокион. А ему они зачем сейчас?

Развернувшись, шагаю в ближайший закатный квадрат. Громко кашляю: хочу еще раз намекнуть, что заметила нарушение приказа. Нет, из-за поворота никто не спешит. И вообще не происходит ничего. За всеми дверьми мертвая тишина.

Рассеянно смотрю вперед, вслушиваясь в тихое чириканье птиц и отдаленный шум деревьев. Прежние мысли – вернуться в комнату Эвера или сначала поговорить с Рикусом – все еще кажутся разумными, но теперь их что-то теснит. Смутное ощущение неправильности, разлитое прямо в воздухе. Размышляя, снова отступаю и наклоняюсь поднять монету. Надеваю ее на шею, где больше нет церемониального украшения. Делаю сразу пять шагов – к папиной двери – и прижимаюсь к ней ухом. Возможно, этот день измучил меня. Возможно, я не могу верить себе, раз на месте Эвера мне померещилось боги знают что. Но я готова поклясться… край моего зрения поймал человека, скользнувшего к этой створке. И теперь он по ту сторону.

Вероятно, это был отлучавшийся часовой, которого свои встретили тихо. Может, он принес всем еду, воду, карты? Целеров ведь полно там, внутри, мы не ослабили дозоры даже сегодня. Именно потому, что их полно там и есть еще медики, я не побежала в ярости выставлять новый караул: уверена, стража вот-вот покажется или как-то выдаст свое разгильдяйство. И все же…

– Эй, вы там… – Но властный оклик звучит, будто я простыла.

Меня тревожит что-то, что я даже не могу обрисовать, проговорить. Что-то, отчего все внутри опять натянулось струной, а желудок сжало. Даже тень под ногами, закатная тень кажется неестественно длинной, темной и грязной. Будто и не тень вовсе. Будто…

Кто-то кричит. Кричит там, у отца, хрипло, надсадно, а потом замолкает резко, словно ему зажали рот. Я распахиваю дверь опрометью, даже не думая, – и шагаю за порог.

– Так, ну хватит, чем вы там…

Я все еще не уверена в своем рассудке, здравая часть меня не ждет ничего, кроме удивленных взглядов собравшихся за картами солдат. Поэтому я не готова к тому, что споткнусь. Что внутренняя ручка, странно нагретая, словно вырвется из моей руки и дверь захлопнется. Сама.

– Привет. Ну наконец-то.

Клио, стоящая у постели моего отца, незнакомо улыбается, обернувшись через плечо. И резко заносит над ним ослепительно сверкающий, залитый солнечным маревом меч.

Это моя Финни. Которая почему-то не обжигает чужие руки, не вырывается, молчит. Острое осознание настигает меня, уже когда я кидаюсь вперед, когда выставляю ладонь, пытаясь выбить оружие волшебством, – и спотыкаюсь опять, точно мне подрубили ноги. Не просто падаю. Ушибаюсь, врезавшись в знакомый деревянный предмет. Тумба. Рядом со мной что-то грохается на пол и звонко разбивается; на миг жмурюсь, спасаясь от разлетающегося стекла.

– Какого…

Клио смеется. Она хотя бы отвлеклась, пока не опустила меч. Ее темные глаза, в которых зрачки слились с радужками, неотрывны от меня и от того, что расползается во все стороны с места, где я упала. Черного. Вонючего. Склизкого и точно сгнившего много лет назад.

– Молодец. – У нее что-то с голосом. Он тоже стал ниже. – Спасибо тебе. Так быстрее.

На тумбе вместо лекарств, которые прежде оставляли медики, был флорариум с маминой орхидеей – тот, который я отдала садовникам. Теперь банка разбилась, и орхидея – или что-то в ней – истекает плесневелой, удушливой чернотой, быстро пожирающей пол, стены, углы. Я не могу просто отползти от нее – и она леденит руки, вяжет, так что приходится продираться. Я боюсь отвести от Клио взгляд, но уже поняла главное: комната… пуста. В каком-то смысле. Людей, способных помочь мне, в ней нет. В углу темнеет груда чего-то, в чем узнаются несколько тораксов и серебристых туник медиков, но это что-то тоже погребено под черной плесенью. Эти коконы, напоминающие плохо забальзамированных игаптских мумий, стонут и хрипят, торчащая из одного кокона рука лихорадочно скребет пол, сдирая в кровь ногти.

– С-спаси…

Хотя бы живы. Надолго ли?

– Что ты сделала? – шепчу, ощущая, как сохнет в горле. Стараюсь не разжимать губ, боясь, что черная дрянь, растекающаяся все шире и уже скользнувшая под дверь, в коридор, попадет мне в рот. – Что. Ты. Сделала?!

Я снова вскидываю руку в надежде поймать ее, как поймала падающих Рикуса и Ардона, – но в тот же миг, почти зеркально, руку вскидывает она и швыряет меня в стену. Она делает это легко, лениво, хлестко – а я врезаюсь, будто меня запустили из катапульты. Левый висок, плечо, ребра пронзает боль, и я снова падаю. Сквозь шум в голове отстраненно пытаюсь понять, кто живет за этой стеной, живет ли, – и, не вспомнив, спешно, шатко поднимаюсь на дрожащие ноги.

– Стой, объяснись!.. – Во рту кровь. Сглатываю, ошалело тряся головой. – Клио!..

Но клинок уже устремился вниз, папе в живот – почти молниеносно. В этот раз, крича и поднимая руку, я целю импульсом не в Клио, а только в Финни, в ее сверкающее серебро. Это словно черпать и вдыхать пламя; ее гнев обжигает меня от кончиков пальцев до легких и заставляет пошатнуться, зато мне удается ее выбить. Она отлетает к окну, а Клио не успевает за ней кинуться: в этот раз я быстрее, закрываю ей путь.

– Так это ты, всегда была ты? – Не замечаю, как преодолеваю расстояние, и не чувствую, как снова падаю, уже с ней. – С самого начала, Клио? – Стараюсь не дать голосу сорваться, стараюсь не думать. Особенно сильно стараюсь не чувствовать.

Она улыбается снова, глядя мне в глаза и словно раздумывая, потом то ли кивает, то ли качает головой – вообще скорее поводит ею, будто в такт дивной, слышной только ей музыке. Ей все равно, что я сдавила ее горло. Пальцы крепко впиваются мне в плечи.

– Почти… но не совсем.

Вслушиваюсь в сиплый голос, шарю взглядом по ее рукам. На узких смуглых запястьях нет браслетов, и я четко вижу:

на коже ни следа, точно ни следа меток. Но я клянусь: она использовала против меня волшебство. Уже дважды, если не трижды. И она понимает, что я поняла это, судя по тому, как улыбка становится шире.

– Ничего не умеешь. Учись. Руки ведь не главное.

Ее зрачки словно вгрызаются в мои – я чувствую это, – а потом кто-то невидимый начинает сворачивать мне шею – резко, внезапно, только чудом мне удается разорвать контакт вовремя, двинув ей кулаком в челюсть. Под отвратительный хруст она шипит, отпихивает меня, снова вскакивает, я вскакиваю тоже – и меня оглушает крик:

– Я все равно убью его! Убью! А не я – так ты.

Я не знаю, кто из нас первым кидается вперед вновь, но я четко слышу еще слова, на этот раз тихие, вкрадчивые и насмешливые:

– Но сначала ты убьешь меня… и начнешь войну. В которой мы победим.

Я толкаю ее, она утягивает меня за собой.

– Клио, что с тобой? – То во мне, что должно было почувствовать боль, что должно было начать все отрицать, не выдержало, наконец очнулось и подало голос. Ведь я вижу ее разбитое лицо, ведь с ее губ сорвалось слово «война». Мне кажется, будто я начинаю понимать. И мне кажется, что может быть, я… я… – Клио, пожалуйста! Что я сделала? Что?!

Осекаюсь: Финни звенит. Там, на полу, она звенит тревожно, жалобно и точно пытаясь что-то сказать. Бегло оглядываюсь – пока мы с Клио душим друг друга. Замечаю алое мерцание вокруг клинка, рваную пульсацию и темноту по краям рукояти. Она наконец поняла, что ее обманули, зовет на помощь и зовет в бой. Я мысленно вцепляюсь в нее – и она летит. Летит Клио в голову так же стремительно, как летела моему отцу в живот.

– Ну нет! – Та останавливает меч взглядом, легко, будто это пушинка. – Нет, так не пойдет. И нет, не здесь! Уймись, глупая ты железка! – Снова она рвано поводит головой.

Финни падает. Я не успеваю даже всмотреться в лицо, искаженное брезгливой яростью. Клио прыгает, точнее, отталкивается от пола – и взмывает под потолок, легко и быстро, будто взмахнув незримыми крыльями. Меня она с легкостью тащит за собой, держа за плечо и за шею.

– Клио…

– И прекрати звать меня этим плебейским именем! – сплевывает она вместе с кровью мне в лицо. – Что, не узнаешь, маленькая гадина?

Оглушенная, дезориентированная, испуганная, я не успевают ни ответить, ни вырваться – она трясет меня, как охотничий пес – дохлую птицу; комната бешено вращается: углы, отец в постели, черные сгустки, скребущая рука, дверь…

– Хочешь знать, что ты сделала? Ты родилась! – Под мой хрип она устремляется куда-то спиной вперед и выбивает окно. Она летает с убийственной легкостью, она в принципе летает, и хотя у нее нет метки волшебника…

Я ведь знаю одного, который умел так же. Одного, который когда-то тоже владел Финни.

Знаю, как мы ни стараемся не упоминать его имя.

Эвер

Они обрушиваются на меня разом – десятки криков и проклятий.

«Сдохни!»

«Это все ты!»

«Из-за тебя!»

«Смотри, она жива, но ей нет дела даже до собственных друзей!»

«Думаешь, есть до тебя?»

«Иди за ней!»

«Убей ее!»

Я зажимаю уши, сгибаюсь, пытаюсь скрыться, но тщетно. Почему они снова здесь? Почему? Словно разбилась на осколки какая-то защита, защита, что давали мне то ли слова Скорфуса, то ли дурнота и раскаяние. Больше ничего нет. Голоса нашли меня, и они все множатся.

Получается наконец встать, и, шатаясь, я иду к окну. Не знаю, почему туда, не к двери – может, в надежде, вдруг ветер с моря, прохладный и соленый, вернет мне хотя бы тень рассудка. Покажет, что делать. Поможет дышать. Нет. Желудок скручивает, я сгибаюсь снова, всем весом навалившись на подоконник, но из горла ничего не вырывается – нечему. Кот мяукает под ногами, обеспокоенно трется, и, пытаясь сделать еще хоть шаг, я чуть не спотыкаюсь об него. Ловлю взгляд. Тщетно. Это больше не взгляд разумного существа, которое может дать совет или хлесткую отрезвляющую затрещину криком «Слабак!». Кот открывает рот и мяукает еще раз, его глаз даже не может встретиться с моими воспаленными, слезящимися глазами. Он ничего не понимает, но вряд ли ему хорошо рядом со мной, окутанным облаком страданий и безумия. Тянусь хотя бы погладить его. Думаю о том, что с ним будет. Судя по тому, как повела себя Орфо… она, возможно, не сумеет принять его таким. Для нее это как видеть труп. И ради чего…

– Прости, – шепчу я, когда пальцы касаются шерсти на макушке.

Даже она незнакомая, слишком мягкая, слишком… небожественная. Кот капризно выворачивается из-под ладони, я выпрямляюсь, и новый приступ дурноты заставляет навалиться на подоконник еще сильнее. Рвотный спазм не приводит ни к чему, кроме кашля.

«Убей ее!»

«Убей!»

«Догони и убей!»

– ХВАТИТ!

Мой крик звенит по комнате, пугает кота, попятившегося на несколько шагов. Я запускаю пальцы себе в волосы, дергаю, пытаясь прийти в себя, и снова вспоминаю его слова.

«…и то, что ты иногда видишь и слышишь, по крайней мере часть из этого…»

Часть. Значит, меня что-то связывает с Подземьем. Значит, похоже, со мной говорят… души из Роя? Значит, я не должен слушать их, не должен даже думать об их словах. Они пытаются сделать со мной что-то. Вроде того, что сделали с Идусом и Сэрпо. Разве это понимание не должно хоть немного исцелить меня? Что я не болен, что я в уме, что у меня просто есть враг, опять есть враг, с которым мне придется бороться? Что я…

Нет. Нет. Не должно, потому что мне не хватит сил.

Я смотрю на море, прижавшись лбом к правой, закрытой створке окна. Она недостаточно холодная, чтобы облегчить головную боль, но в этой позе я словно обращаюсь в камень, и даже крики звучат глуше, отдаленнее. Вдох. Выдох. Они замолчат, сейчас замолчат, я соберусь, а потом вернется Орфо, и мы по-настоящему поговорим. Она вернется. Я знаю ее слишком хорошо. Новая, взрослая она точно не отступится. Она даже не будет кричать.

Я высовываюсь в окно, подставляю лицо ветру. Я уже не проклинаю себя за то, что сразу не побежал за ней – как ни хотел. Тогда меня предали ноги, а потом я понял: ей нужна хотя бы пара минут, чтобы собраться. Так же, как была бы нужна мне, если бы такое обрушилось на меня. Так же, как была бы нужна мне, если бы с важными для меня существами произошло такое. Но она вернется. Вернется раньше, чем вернулся бы я: она сильнее меня. Я думаю об этом, медленно отводя взгляд от плещущегося в сонном ритме моря, от оранжево-золотой полосы закатного пляжа, поднимая глаза и скользя взглядом по соседним замковым окнам…

Одно из них взрывается осколками. Из него стрелой вылетают две фигуры, кричащие и сцепившиеся в яростный клубок. Становятся темными силуэтами на фоне багровеющего зарева. И падают туда, вниз, за тонкую гряду скал. К воде.

Я успеваю узнать их. Я бегу в коридор, но дверь не хочет открываться сразу; чтобы справиться с ней, приходится несколько раз врезаться в нее плечом и разодрать клочья какой-то черной мерзости, покрывшей весь проем. Что это? Что…

Вывалившись из покоев, я задыхаюсь от вони. Черное все вокруг. Пол и потолок, стены, окна и двери затянуты вязкой, бугрящейся, местами покрытой мягким сизо-багровым пушком субстанцией, которую я уже где-то видел. Где? Споткнувшись, чуть не упав, схватившись за еще не тронутый кусок стены, я вспоминаю это резко, как если бы картинка встала перед глазами.

Орхидея. Примерно такая дрянь сочилась из-под флорариума, который кто-то принес Орфо.

Орфо. Которая только что вместе с Клио выпала из окна королевской спальни.

Я бьюсь в дверь Плиниуса раз, другой, третий – но вся она стала густо-черной, не открывается, как бы я ни драл чудовищную плесень ногтями. Стражи нет, нет никого, и на мои крики никто не отзывается. Забежав за поворот, потом еще за один, я понимаю почему: плесень съела весь этаж и не только этаж. На некоторых стенах есть странные уплотнения в человеческий рост, уплотнения в форме человеческих же силуэтов, обмотанных в черные коконы. Некоторые слабо шевелятся. Некоторые сдавленно зовут на помощь, но попытка освободить горло и лицо хотя бы одному человеку ни к чему не приводят: плесень тут же ползет назад и пытается расползтись также по моим рукам.

Я пытаюсь вернуться к себе за перчаткой, мечом, чем угодно – но и моя дверь уже заросла. В коридоре больше ни капли пространства, свободного от черноты, и остается бежать вниз. Нет, не вниз – вверх. К крепостной стене, к тайному спуску на пляж, к самой короткой дороге туда.

Я все еще вижу Орфо и Клио, падающих камнем там, за скалами, – вылетевших из окна так, будто кто-то бросил их со всей силы. Кто? Правильно ли оставлять с этим кем-то раненого короля? Или этого кого-то там уже нет?

– Стража! – Кричу раз за разом, перечисляю знакомые имена, хотя не знаю, кто мог бы стоять сегодня в дозоре.

Все коридоры густо-черные, в коконы плесени превратились статуи и светильники на главной лестнице. Я не вижу никого, кто мог бы помочь, я стараюсь не приглядываться к шевелящимся сгусткам, зовущим на помощь так, словно рты и носы у них забиты; лучше не представлять чем. Я и так еле стряхнул черную плесень с рук. Я не уверен, что в какой-то момент, если я, например, замедлю бег, она просто не схватит меня, как остальных.

Я пробегаю все комнаты, которые помню, пробегаю нишу, где когда-то – сколько лет назад? – сидел и обдумывал слова Лина о том, что мне не место рядом с ним. Я ищу среди черноты осклизлые ошметки гобелена, скрывающего подъем на стену. Нахожу. Зажмурившись и зажав нос, кидаюсь под него, чтобы не вдохнуть споры – споры же, или чем это может размножаться? – и уже через пару ступенек с силой в кого-то врезаюсь. Отпрянув, поднимаю голову, с трудом сдерживаю вопль облегчения. Илфокион сам хватает меня за локоть, удивленно окликает.

– Боги, вы… – Я запинаюсь. Ноги еле держат.

Он не дает упасть, пристально смотрит, но ни о чем не спрашивает. В глазах недоброе выражение, они будто тлеющие угли. Конечно. У него есть поводы на меня злиться и есть поводы задавать вопросы, далекие от дружеских. Но проклятие, проклятие, как я ему рад. Он человек дела, он все поймет, если сказать ему:

– Скорее! – Я высвобождаюсь и проскальзываю мимо него. – Туда! На пляж!

Да, он верен себе, к моему облегчению. Что-то понимает по тону:

– Что случилось? – долетает мне в спину, и, не оборачиваясь, я выдыхаю:

– Королева Орфо и принцесса Клио упали из окна! Туда, на… на пляж!

Я сразу понимаю: во-первых, это не отражает и половину ужаса, а во-вторых, звучит глупо. Пляж далеко, расстояние между окнами королевского этажа и им не преодолеть простым падением. Но это лучшее, что я могу сказать. Орфо и Клио единственные, про кого я знаю точно: им еще можно помочь. Если они не разбились, если не сломали спины, если…

– Они летали! – выдыхаю я, умоляюще оборачиваясь. Я не могу больше терять время. – Пожалуйста! Пожалуйста! За мной! Вы все сами поймете. Клянусь.

Очень медленно, точно сквозь какую-то завесу, Илфокион все-таки кивает, делает шаг, и я бегу, больше не оглядываясь на него. Уже спустя несколько секунд слышу за спиной чеканный топот, лязг оружия на поясе – и благодарю богов. Еще больше благодарю за его молчание, ведь сейчас я не смог бы ничего объяснить. Я думаю только о них, о том, что найду у воды, о том, что будет, если мы опоздаем. Даже черная дрянь, оплетающая замок, даже силуэты, вмятые в стены, – все это кажется мне исправимым. Если Орфо еще жива. И Клио. Ведь если Клио пострадала…

Мы пробегаем стену почти молниеносно и молниеносно же мчимся по щербатым ступеням. Они тоже красно-оранжевые в закатном свете, лестница чуть изгибается, и некоторые участки тонут в тени. Я не хватаюсь за стены, даже оскальзываясь. Я тяну шею в надежде увидеть что-то как можно быстрее, но пока пляж кажется пустым. Где они? Где Клио и Орфо?

– Уверен, что тебе не почудилось, Эвер? – вдруг звучит из-за спины. – Подожди.

Все же замерев, оглядываюсь, и он останавливается парой ступеней выше – ухоженный, холодный, со слегка развеваемыми ветром черными волосами. Глаза в окаймлении идеальных стрелок недобро, устало горят. Рука покоится на рукояти меча, вторая на камне.

– Клянусь… – Нет. Нет, почему сейчас?!

– Можно ли тебе верить, Эвер, после всего? – Он криво усмехается, но я уже принял решение. Я не стану тратить время на споры. Пусть даже с ним. Пусть даже он прав в своих сомнениях на мой счет.

– Я не знаю. Но у меня выбора нет.

Развернувшись, снова бегу вниз и заставляю себя не думать о его словах. Можно ли мне верить? Видел ли я Орфо? Видел ли я черную плесень на стенах, а что, если?..

– Если я не прав, можете отправить меня в казематы, – на бегу выдыхаю я. – А можете убить, потому что больше у меня нет на это сил. – Вдруг вспоминаю то, что он сказал мне несколько дней назад, вспоминаю, и горькие слова дают слабую надежду. – Только… вы ведь говорили, что тоже слышите голос Монстра? – Он все молчит, но шаги за спиной становятся тяжелее, медленнее. Он тоже принял решение? Отстает? Не поможет? – Я не посмел спросить, я не знаю, я думал, может, вы о своем прошлом, но сейчас…

Вокруг чудовища. Вы видите чудовищ? Я даже готов потратить секунду, обернуться и снова посмотреть ему в глаза. Он же всегда относился ко мне не так плохо, я многим обязан ему, и я уверен: если Орфо и Клио пострадают, он себе этого не простит. А я не знаю, что ждет впереди. Разве хоть на какую-то настоящую беду хватит одного меня?

– Я умоляю… – Звучит так, будто я в шаге от слез; на самом деле я задыхаюсь. А потом лопатки пронзает резкая стреляющая боль, как от метко брошенного камня. Лестница уходит из-под ног. Мир, полный всполохов и теней, злобный, вращающийся, летит на меня.

Песок близко – поэтому, посчитав ребрами всего пять-шесть ступеней, я кубарем падаю на песок. Это ничто в сравнении со всей прочей моей болью, только немного сильнее гудит голова, и я быстро перекатываюсь на спину, чтобы убедиться в правильности единственного объяснения.

– Что…

Илфокион, медленно сходящий с последних ступеней, держит меч за лезвие, рукоятью вперед – ею он меня и ударил. Он наблюдает за мной с удовлетворением, как будто хотел это сделать уже очень, очень долго и едва вытерпел. Ладонь в крови, но этого он не замечает.

– Кир… – Я приподнимаюсь на локте. Тело простреливает. Все-таки сломал пару ребер?

Он спрыгивает со ступени и легко, быстро меняет положение меча, перехватывает его за рукоять. Блестящее лезвие теперь устремлено мне в грудь, мертвенно серебрится, дрожит в азарте. Длинная тень накрывает меня, но вместо холода обдает жаром. Неосознанно я пытаюсь отползти.

– Как же я от тебя устала, – сплюнуто, а не сказано. Губы криво, неестественно растягиваются. – Как же я рада, что это наконец закончится! Как же я всегда ненавидела таких жалких рабов, как ты.

Орфо

Еще когда она – он – вышвыривает нас в окно, я догадываюсь, что он задумал. Изрезанная осколками, оглушенная криком и ударами, я все же догадываюсь вцепиться ему – ей – в волосы и дернуть с такой силой, словно хочу содрать скальп. Она – он – явно не был до конца готов к женскому телу. Дезориентированный болью, он теряется в воздухе, начинает рыскать, и у него не получается упасть на песок так, чтобы снизу оказалась я и сломала спину. Вообще не получается врезаться в пляж с силой, мы приземляемся почти мягко, и я сразу отталкиваю его, откатываюсь, пытаюсь вскочить, но путаюсь в проклятом подоле, получается только припасть на одно колено.

– Истабрулл!

Я все еще не уверена бесповоротно – это слишком немыслимо, слишком… вне Правил. Боги дали нам их не просто так, сам мир дал нам их не просто так – ведь правило перерождения даже не богами создано. Веретено прядет, существа умирают, и их души уходят дальше. Рой Бессонных, с которым боги не могут ничего сделать, а мир, видимо, не хочет, надежно заперт там, в Подземье, и даже обрел своих короля и королеву. Почему? Как же тогда?..

– Молчи! – Его хлесткий жест снова опрокидывает меня потоком воздуха, я чувствую себя сдавленной, корчусь на песке, пытаясь хотя бы не дать ткнуть себя в него лицом. – Молчи. Ты не заслуживаешь ничего! Даже знать этого, физальская ты подстилка, предательница, отродье!

Определенно, у меня просто очень славный прадед, а впрочем, можно было бы и догадаться, вспоминая, как он однажды закончил. Он скручивает мне суставы. Поднимает меня в воздух, резко подбросив. Не получается даже извиваться, теперь я примерно понимаю, что чувствовали Рикус и Ардон в падении. Запрокидываю голову. Хватаю воздух ртом. Хоть бы одно движение…

Он подходит ближе, мрачно всматриваясь в меня. Глаза слезятся, но сквозь боль я смотрю в ответ, думая сейчас об одном: он… поранил ее? Поранил Клио? Крови на ее руках нет, только на лице, от моего удара. Темные глаза превратились в ночные озера, на руке сильно надулись вены. Как она выносит это? Насколько готово к душе волшебника обычное тело? Что, если?..

– Отпусти, – хриплю я, – ее. Она не…

Истабрулл смеется и делает другое – отпускает меня, так же, как вздернул. Я падаю на песок ничком, кашляю, а он уже подступает вплотную, понимая, что следующие несколько секунд я точно не смогу даже вскинуть руку в ответ. Теперь-то все очевидно. Его не перепутать с Клио. Движения угловатые. Рваные. Как у насекомого или хлипкой куклы на шарнирах.

– Она здесь?.. – сплевываю вместе с кровью. Я разбила губу, прикусила язык.

– Здесь, – напевно, почти добродушно отзывается он. – Всегда была, c самого начала, зря ты ее защищала… в каком-то смысле. Такая легкая добыча, сама же пришла в санктуарий…

Зря. Может, он и прав. Сейчас, сквозь туман, я вспоминаю буквально несколько небольших деталей, которые могли бы навести меня на мысли и встревожить. Например, слова Клио в башне: что ей пришлось стричь сломанные ногти – хотя когда она уходила, ногти ее точно были целы, а вот если она надела потом перчатку и ударила папу ею… То, что перчатку вообще нашли у нее – значит, не подбросили, она просто зашла или залетела к Эверу и взяла сама. То, что когда парни падали, она, по словам Эвера, даже не пыталась сама затянуть их назад, а просто вертелась рядом, а еще то, как странно Эвер иногда на нее смотрел – настороженно, опасливо, будто видел…

Мог ли он что-то видеть? Чужую душу, постепенно подчинившую Клио, злую магию орхидеи? Мог, после того как однажды сросся с Подземьем?

Истабрулл резко опускается на корточки рядом – и мои руки оказываются в его захвате. У Клио слабые кисти, я могла бы легко вывернуться, но сейчас они ощущаются крепче тисков, одновременно леденят и жгутся. Шиплю сквозь зубы. Смотрю в глаза, лихорадочно пытаясь понять, что делать, а главное – чего ждать. Он… он еще не убил меня. Он что-то говорил там, в комнате, говорил, и я неправильно поняла слова, зато теперь могу осмыслить. Осмысливаю даже до того, как он отпускает меня и снова тихо смеется.

– Ну же, убей меня. Убей девчонку. Мне есть куда перебраться. Или будет еще беда…

Так же легко и порывисто он встает, отступает на несколько шагов, точно смеясь надо мной. Показывает пустые ладони – и, похоже, просто ждет, когда я тоже поднимусь. Я пытаюсь. Наконец получается, я встряхиваюсь, надеясь, что в ушах перестанет звенеть. Он наблюдает. Его силуэт отбрасывает резкую тень на закатном пляже. Темную. Двоящуюся, как язык кобры.

– Чего ты хочешь добиться… – Выбираю тактику Илфокиона: иду не вперед, а чуть в бок, делая вид, что пытаюсь обойти его со спины. – Зачем ты вернулся?

– Не зачем! – Он, следя за мной, снова показывает пустые ладони, на этот раз у груди. – А почему. Плиниус постарался, Гирия снова велика и могуча. А Гринориса на престоле наконец сменила эта парочка юнцов, которые не смогут никого защитить, и они заплатят за весь ваш… наш позор!

Он снова резко выставляет руку – но на этот раз я выставляю свою в ответ. Между нами будто сталкивается воздух, в песке под этим местом появляются рытвины, меня отбрасывает на пару шагов и качает. Истабрулл спокойно стоит. Руки мы опускаем почти одновременно, и я снова медленно делаю шаг вбок.

– Ты посмотри на них, дорогая внучка, – шепчет он, мимолетно кидая взгляд на замок. Может, я ударилась головой, но изнутри он – окна, комнаты за ними – кажется угольночерным, таким же черным, какой стала спальня отца. – Посмотри на этих самодовольных белобрысых выродков, кем они себя возомнили, они с их варварским подобием рассудка?

Он о физальцах. Я сразу понимаю: он о физальцах, о людях из делегации, приехавших ко двору. И обо всей Физалии. Я сжимаю губы: определенно, он говорит все это не для политических споров, он просто морочит мне голову, ища способ удачно атаковать. Удачно – чтобы, обороняясь, я ему навредила. Искалечила или лишила жизни Клио.

Тогда начнется война.

– А эти черномазые обезьяны… – Он смотрит на свои ладони. Ладони Клио. – Кто пустил их? Кто пустил их в нашу провинцию, кто дал им говорить все эти глупые речи о свободе и независимости? – Снова он щурится на меня. – Независимости ведь не бывает. Ты так не считаешь? Мы все выходим из одной тени, чтобы шагнуть в другую.

– К слову о черномазых обезьянах, – вымученно усмехаюсь я. – Они ведь вступятся.

– Пусть попробуют! – В глазах Истабрулла загораются искры. – Пусть, пусть… Вот только правителей-волшебников против них будет два. А это уже неплохо, если второго подучить.

Два. У него какие-то планы еще и на меня? Да ни за что!

На этот раз нападаю я – пытаюсь лишить его опоры, взвихрить вокруг песок. У меня нет плана, я знаю одно: я должна сберечь Клио. Если бы у меня был хлыст, если бы был флакон с сонным зельем, я могла бы поймать ее, как Монстра. Но у меня ничего, вообще ничего, кроме силы, и единственная моя мысль – ослепить, обездвижить и связать… да хотя бы подолом платья, неважно. Потом я выгоню Истабрулла из чужого тела. Выгоню, ведь он туда как-то попал…

Шквал песка обрушивается на меня – и заставляет упасть. Он втрое сильнее моего, песок попадает в рот, в уши и в глаза, я не сразу вообще понимаю, могу ли встать и какое-то время лишь барахтаюсь, но наконец вырываюсь. Истабрулл, снова быстро подступивший, качает головой.

– Да. Работы у нее будет много. Феноменальная глупость, бездарность, хотя потенциал…

«Она» тревожной иголкой вонзается в висок. Я пристально смотрю, выпрямляясь и откашливаясь, а он смотрит на меня, веселый и безмятежный. Усмехается.

– Ну правда. То, что досталось ей сейчас, не хуже, пусть и всего лишь…

– Кто она? – выдыхаю, идя навстречу. – КТО?!

Он и не думает увеличивать расстояние, снова посмеивается.

– Ну, тебе ли не знать? Чудесная, упрямая, гордая, истинная королева…

Истинная. Теперь я с рыком, скорее отчаянным, чем яростным, вскидываю обе руки – прежде чем остановила бы себя. Поток воздуха отбрасывает его, должен швырнуть навзничь, но вместо падения Истабрулл опять взлетает – и, паря над песком, какое-то время просто наблюдает за мной с неприкрытой, разъедающей остатки моей выдержки жалостью.

– Ты как мой брат! Такая же упрямая. И такая же слепая…

Я забыла: ему не нужно поднимать ладони, чтобы напасть. Он ловит мой взгляд, перед глазами что-то будто взрывается – и я снова падаю, путаюсь в подоле, задыхаюсь, вынуждена откашливаться. Одновременно боковым зрением я вижу, как кто-то еще, вскрикнув, падает в стороне, ближе к замку, возле нашего давнего тайного спуска. Белое пятно, окрашенное красным. Худой силуэт. Истабрулл уже рядом, схватил меня за волосы и повернул голову туда.

– Как вовремя. Ведь по-хорошему не хочешь, правильно? Тогда так!

Эвер

Я не знал Валато Каператис, но уверен: это она. Ее хищная улыбка, ее прищуренный взгляд. Она держит клинок у моей груди, но не наносит удара, смотрит холодно и жадно, как смотрит кобра, понимающая, что одурманенной жертве уже не убежать. Жадно, но брезгливо: кобра предпочитает теплокровных, а перед ней тритон или лягушка.

Выдыхаю. Облизываю губы, больше не шевелясь, превозмогая боль в костях и черепе. Силюсь понять, есть ли у меня хоть что-то, что могло бы помочь. Нет, ничего, только обрывок секунды, в который она заносит меч и устремляет клинок мне в живот, а я пытаюсь увернуться.

– А ну стой!

– Эвер!

Два крика разносятся одновременно, сталкиваются, и, может, поэтому ее рука, дрогнув, бьет неточно. Левый бок обжигает боль, сливается с бесконечным морем другой боли, и я, впившись в камень, быстро поднимаюсь, отступаю на несколько шагов. Я уже знаю: Орфо где-то рядом, слева за моей спиной, ближе к воде и той скале, о которой я помню лишь дурное. Я продолжаю отступать. Валато Каператис в теле Илфокиона продолжает на меня идти.

– Пожалуйста… – Я смотрю в ее глаза, но за ними ищу его. – Кир Илфокион. Она не может быть сильнее вас. Вы ее однажды уже победили.

В спектакле это наверняка бы сработало: там сила дружбы, любви, гордости, памяти часто оказывается могущественнее сил тьмы, исцеляет. Но Валато Каператис просто плюет мне в лицо – расстояние между нами недостаточное, чтобы она промахнулась, – и заходится смехом.

– Глупый раб. Жалкий раб. Он всегда был слабее меня, и я всегда знала, что накажу его однажды! А ты и вовсе не годен ни на что!

Она заносит меч, перехватив его двумя руками, и бежит. Она атакует так, словно хочет разрубить меня от плеча до пояса или отсечь голову, она поднимает песок, и все, что остается мне, – тоже бежать, бежать, пока хотя бы позволяют ноги. Я мучительно сосредотачиваюсь, вспоминая… боги, я должен вспомнить. Там, в комнате, я ведь показал Орфо, что скрывается за моей сплетенной Сэрпо личиной. Показал совсем чуть-чуть, но если я постараюсь, может, я смогу… смогу разбудить Монстра? У Монстра когти. Были когти, без всякой перчатки. Возможно, становясь учеником Илфокиона, я и выбрал эту перчатку, помня о своих когтях?

Не получается. Меч рубит меня по ногам, недостаточно сильно, чтобы отсечь их, но достаточно, чтобы я опять рухнул, охнув от боли и окрасив песок кровью. Снова удается вовремя отпрянуть, перекатиться вбок. Рядом россыпь валунов, я хватаю один и поднимаю, встречая новый удар клинка хотя бы им. Сокрушительный. Слепящий. Легкий известняк разлетается, осколки бьют в глаза и режут щеки, я откатываюсь дальше, но не успеваю даже попытаться встать. Илфокион отлетает и лишается оружия. Его отбросила словно волна воздуха.

Орфо! Она, хотя ее крепко держали за волосы, вскинула руку и отшвырнула мать от меня. Теперь они с Клио покатились по песку, снова став клубком, от их криков, звенящих над пляжем, закладывает уши. Я кидаюсь к ним, боясь, что они убьют друг друга, хотя уже вижу: оружия нет ни у одной, нет ничего. Клио – или тоже не она? – вдавливает Орфо в песок, пережимает ей локтем горло. Подскочив, я хватаю ее и отшвыриваю, она ударяется головой о камни и на какое-то время замирает. Я помогаю трясущейся, окровавленной Орфо подняться. Она, шатаясь, впивается в мой локоть, явно не сразу поняв, что произошло. Но уже через секунду разбитые губы шепчут:

– Нет… ее нельзя… это…

Закончить она не успевает – уже обоих нас сбивает горячая сокрушительная волна, протаскивает по песку до скал. Небо вращается над головами, в рот забивается песок. Орфо морщится, схватившись за левое плечо, я зажимаю сильнее закровоточивший бок, а они уже идут к нам вдвоем: Илфокион и Клио. Валато Каператис и…

– Истаблулл, – выдыхает Орфо, пытаясь хотя бы сесть.

Что?.. Нет… Они переглядываются – и обмениваются улыбками.

– Не хочет? – тихо спрашивает Илфокион. Его голос выше того, к которому я привык.

– Упрямая дрянь, – отзывается Клио и переводит взгляд на меня. Ее голос сильно ниже, и это едва ли не самое пугающее. – Но мы это исправим.

Илфокион вскидывает меч, а она – руку. Орфо ловит мое запястье, но не успевает.

Меня поднимает в воздух и швыряет к ближней скале. Скале, которую я ненавижу всем тем, что осталось от разума и сердца.

Орфо

Память была милосердна: я не помнила, как его убила. Только вспышками, немногое: как подняла в воздух, как бросила к серому отвесному камню, как он застыл с раскинутыми руками. Какими испуганными были глаза и как он пытался что-то объяснить. Как я проворачивала руку, в которой словно сжимала его сердце или легкие. Как он исчез. Но только сейчас я могу представить себе, что он испытывал. Сейчас, видя это со стороны. Когда его мучает тот, кто даже не хотел «как лучше», «лишь остановить», «не дать сбежать» – или как я оправдывала свой поступок? Истабрулл – Клио – просто медленно перетирает и ломает Эверу кости. Перекручивает его внутренности. Рвет сосуды. Из носа и уголков глаз уже сочится кровь.

– Остановись! Пожалуйста!

Я кричу, но мать заломила мне руки. Ей достаточно одной крепкой ладони Илфокиона, чтобы зажать оба моих запястья, чтобы от треска уже собственных костей я глохла. Я трачу силы, стараясь просто не упасть на колени. Волшебство клокочет во мне, неспособное вырваться, точно слепой зверь, раз за разом натыкается на стену – немощи, боли, паники? Я не Истабрулл. Мне нужно освободить руки. Нужно, или…

– Убьешь свою подружку? – спрашивает она почти ласково, под сдавленный стон Эвера. – Запятнаешься наконец по-настоящему? Ты все еще моя дочь. Моя. Ты можешь стать как я.

И ради этого? Ради этого они его пытают? Чтобы от Гирии снова отвернулись? Чтобы считали, будто я, я, так пытавшаяся по осколкам вернуть нас в цивилизованный мир…

– Сдохни еще раз! – Я срываюсь на визг. Даже ради Эвера, даже ради всего, что я чувствую к Эверу, я не могу этого представить. Я не хочу. Я не трону ее. – Сдохни! Сдохни!

Фигура Илфокиона не двигается, когда, извернувшись, я его лягаю, когда пытаюсь укусить. Он – она – прижимает меня к себе с такой силой, что, наверное, получилось бы сломать спину.

– Ну и ладно. Как же я его ненавижу, – шипит его голос мне в ухо. – Ненавижу. А ты сочла нужным еще и трахаться с ним на моей кровати, ты, маленькая шлюха… тогда смотри.

Мне кажется, он сопротивляется. Я не знаю, можно ли вообще сопротивляться волшебству, если ты не волшебник. Можно ли хотя бы представлять вокруг себя стены или щиты, мысленно отражать потоки или, наоборот, воображать себя воздухом, которым не страшны чужие злые глаза и пассы? Я не знаю. Но Эвер еще в сознании, он смотрит на Истабрулла – на Клио – в ответ и сжимает кулаки. Темные ветви вен расцветают на шее и висках.

– Не дохнет, – снова слышу я над ухом. Мать разочарована и зла. – Не дохнет, надо же, хотя могла бы догадаться. Я столько изводила его… столько умоляла сломать наконец шею себе или пусть даже тебе. А он лишь раз, да и то…

Эвер хрипит, дергается всем телом – точно правда пытается сбросить волшебство с плеч. Истабрулл смеется и, пробормотав что-то вроде «Как интересно…», вскидывает вторую руку, усиливая поток. Эвер сильнее ударяется затылком о скалу, но все еще не закрывает глаз. Его грудь рвано вздымается, кровь изо рта и носа течет по белой рубашке, перекрывая кровавые же следы кошачьих лап, которые я увидела, зайдя к нему в комнату.

Наконец я действительно понимаю все. Его медленные глаза, его бессонницу, его странные поступки вроде попыток разбить флорариум. Его что-то мучило, он что-то чувствовал. Он не знал, что с этим делать, это сводило его с ума. Она хотела, чтобы он навредил мне или себе… и второе в конце концов все же произошло. Как вообще он выдерживал это – постоянную близость двух фантомов – столько времени? Как вообще он… Его ломали. А он противился. Противился, как, наверное, и Илфокион, противился, в отличие от бедной Клио, даже не успевшей услышать ни один голос. Моя бедная… я ведь знаю, за что так терзают, за что марают именно ее, так же, как меня. За веру в дружбу. За благословленных мертвецов. За платье.

– Эвер! – снова зову я, надеясь, вдруг он услышит, и дергаюсь. Пытаюсь поймать взгляд, видя, что его веки медленно опускаются. – Эвер, нет, нет! Эвер! КЛИО!

Они не убьют его. Нет, я не дам, хватит! Понимая, что вырваться не получится, я срываюсь на крик, оглушительный, почти визгливый, – и у меня самой что-то лопается в ушах. От этого крика опять поднимается волна песка, всюду вокруг. Илфокиона – мать – отбрасывает на пару шагов, скала рядом с Эвером осыпается и даже Клио – Истабрулл – от неожиданности оседает на колени. Но рук он не опускает, просто направляет одну на меня, резко и хлестко.

– Заткнись!

Я срываюсь с места чуть раньше. Кидаюсь, хватаю его за горло, опрокидываю, и Эвер тоже падает. Мы катимся в сторону Илфокиона, я бью Истабрулла по лицу раз за разом, стараясь не думать, что бью Клио. Не получается. Боковым зрением я вижу, что Эвер не шевелится, так и лежит на боку, с закрытым волосами бледным, окровавленным лицом. И несмотря на это, я заставляю себя сделать одно – схватить золотую цепочку на тонкой смуглой шее Клио, так, чтобы медальон оказался у моего врага – у моей подруги – перед глазами.

– Клио… – Пытаюсь открыть крышку, надеюсь, что это поможет, если она еще там. – Клио, борись, ну борись же, ведь…

Затылок прошибает боль, я со стоном скатываюсь на песок и ударяюсь о сандалию Илфокиона, стоящего надо мной. Он бьет меня по ребрам. Они отвратительно хрустят. Приходится сплюнуть кровь, я поднимаюсь на локте, лишь чтобы увидеть, как Эвера снова дергают в воздух и вжимают в стену. На этот раз его голова сильно запрокидывается, пальцы скребут по камню. У него уже нет сил выставлять преграды, если он их и выставлял.

Я смотрю на него, понимая: меня не просто так не хватают заново, даже не пытаются. Илфокион видит, что у меня нет сил драться, даже кричать. В голове шумит. Я лежу у его ног – стараясь на этот раз не думать, что я у ног матери. Я смотрю, как убивают моего гасителя и как ногти его, стесанные и обломанные, багровеют. Я смотрю на него. И понимаю, что, кажется, мне поздно его спасать. Они – эти двое – слишком долго вели его к смерти. Вели, хотя путь начала я.

– Эвер… – С именем с губ стекает густая струйка крови. Меня никто не слышит.

Я разбираюсь в волшебстве недостаточно, но, кажется… я могу представить, что и почему произошло. Папа никогда не мог отпустить маму, вечно говорил о ней, еще больше – думал. «Валато» жила в его мыслях. Ее имя, последнее, что осталось, было ему нужнее всех песен во славу богам. Может, она слышала этот зов. Может, слышала из Подземья и предпочла перерождению Рой Бессонных Душ, твердо зная: однажды ей удастся вернуться и отомстить. И… там она нашла Истабрулла, тоже мятежного. Вдвоем, среди чудовищ и под властью чудовищ, они придумали все это. Им нужно было одно – чтобы кто-то открыл дверь. И я, вместе со Скорфусом, открыла. Когда исправляла свои ошибки. Когда спасала Эвера.

Чтобы теперь его наконец по-настоящему убили. Чтобы эти двое заняли мое место. Они хотят править. Хотят воевать. Хотят уничтожить все, что мы с папой восемь лет пытались выстроить заново. И это все моя вина, моя. От волшебников одно зло. Зло всем, даже…

Губы Эвера шевелятся – я вижу это, несмотря на то, как чудовищно неестественно откинута его голова. Спина выгнулась, пальцы скрючились и, кажется, вот-вот сломаются. Но он шепчет что-то. Шепчет, и я ловлю, все еще ловлю его меркнущий пристальный взгляд. Я даже могу прочитать его. Могу, хотя, скорее всего, мне кажется.

«Успокойся».

«Не плачь».

«Я с тобой».

Это говорят глаза, в которые я смотрела год за годом со дня, как война и волшебство уничтожили мою привычную жизнь. Глаза, в которых я читала заботу, нежность и неотступную готовность выслушать. Мне повезло. Мне ведь правда повезло в сравнении с тем, что пережил Истабрулл, сумасшедший и непримиримый. Тот, кого мы не упоминаем. Может, зря?

Его гасителем был брат, король Иникихар. Они любили друг друга до умопомрачения – настолько нежно, что иные считали их связь порочной и спешили найти принцам жен. Иникихар пообещал: они будут править вместе, как правили Арктус с Марионом, но отдалился вскоре после коронации. Один решил дать независимость физальцам. Выбрал из них жену, белокурую, вольную, прекрасную, похожую на мою мать, – Эагру. Тоже волшебницу, нуждавшуюся в гасителе. Истабрулл был против всего этого, раз за разом уверял брата, что тот околдован, и тогда Иникихар оттолкнул его, запретив к себе приближаться. Истабрулл, чья сила была во много раз могущественнее моей, могущественнее сил всех волшебников, живших за последние сотни лет, быстро заболел и сошел с ума. Потому что ничего, даже предательство, не заставило его перешагнуть через любовь к брату. Он не захотел другого гасителя. Он убивал всех фамильяров, которых к нему приставляли. Он погиб, пытаясь убить королеву – ту, что пришла на залитый кровью пляж в знойный день, надеясь спасти хоть кого-то из подданных. И забрал ее с собой.

Глаза Эвера говорят то, что, наверное, почти до конца говорили брату глаза Истабрулла.

«Я люблю тебя».

Его губы шепчут другое, я вглядываюсь, быстро смаргивая слезы…

– Я Монстр. Отправь меня назад.

Я смотрю в ответ, не в силах осознать слова. Они словно рассекают грудь осколками, они лишают последних сил и заставляют снова упасть. Он просит… чего? Избавить его от страданий? Он готов превратиться обратно в то, что ненавидит, чтобы это наконец кончилось? Я снова пытаюсь поймать его взгляд. Я даже подползла бы, я обхватила бы его колени и умоляла бы этого не делать, нет, так не смотреть, нет, не думать так. Ведь это тоже смерть. Это не лучше судьбы Скорфуса. Он не может сдаться, не может меня бросить! Но он повторяет:

– Я Монстр. Отправь меня назад.

Илфокион – мать – все-таки снова хватает меня за волосы и начинает поднимать. Я вижу, как дергаются его – ее – ноздри, чувствуя, как к соленому запаху моря прибавляется другой, тоже соленый, становится все острее. Кровь залила уже все лицо Эвера. Кровоточат его старые ссадины, успевшие немного зажить. С ним происходит то, что происходило со мной, когда я спасала Рикуса и Ардона, но вместо коллапса его ждет смерть, я понимаю это по черным ветвям вен, которые множатся слишком быстро и от которых расходятся кровоподтеки.

У него уже почти нет сил. У него нет времени.

– Я… – Его губы трескаются в очередной раз. В левом углу лопается несколько кровавых пузырьков.

Я не хочу делать этого. Не хочу снова убивать его – даже спасая от другой смерти. Я до последнего, какой-то частью разума, надеялась, что окажусь достаточно сильна, или одно из этих чудовищ очнется, или кто-то прибежит из замка, из города, или…

Но солнце уже падает за горизонт. Тени становятся чернее, как вены Эвера, а море – кровавее, как его губы. Если я могу сохранить от него хотя бы что-то – хотя бы то, что мучило его, то, чего он боялся, то, чего вообще не должно было в нем быть, и он сам просит об этом, – пусть так.

Ведь я тоже его люблю.

Поднимаю руку – и мой поток волшебства бьет его в грудь наравне с теми, что рвутся из ладоней Клио, срывая с губ такой вопль боли, что в моей голове словно взрывается звезда. Я не отвожу взгляда – как ни хочу вырвать себе глаза, я сделаю это потом, если это не сделают за меня. Я смотрю на Эвера – и наконец вижу то, чего не было так долго. Огненные точки, расползающиеся от его груди, сливающиеся в пятна, спирали, сплошную широкую неровную рану…

Он кричит, запрокинув голову. Моя мать шепчет украденным голосом:

– Хорошая девочка.

Клио – тот, кто отнял у меня ее, – смеется.

– Может, не будем ее выгонять? Смотри, как старается. Хочет жить. Да, Орфо?

Я молчу, пытаясь сморгнуть слезы. Мышцы сводит, ладонь обжигает – и я вскрикиваю, пусто и отчаянно, обмякаю, разом обессилев. Все кончено. Тело Эвера падает назад, прямо сквозь камень, словно кем-то схваченное. Скала, мигнув, становится серой и безмолвной. Рука Илфокиона – моей матери – сжимает мои волосы и швыряет меня навзничь.

– Нет. Уж прости, она мне не нужна. Только тело.

Я чувствую: ядовитые слова пускают во мне корни, а слезы на лице мешаются с кровью. Сквозь стук в висках я слышу чьи-то приближающиеся встревоженные голоса:

– Орфо! Клио!

– Эй, вы что с ней!..

Они кажутся знакомыми. Их не должно тут быть. Но мне все равно.

Эвер

Я мертв. Но я все еще я.

Подземье обступает меня – серо-черные своды, поблескивающие каменные наросты, озеро, скалящееся льдистой полуулыбкой. Я лежу у самого края, а багровые кристаллы, испещряющие пространство вокруг меня, сияют все ярче – впитывают мою кровь. Я чувствую это: как ее становится меньше в моих разрывающихся жилах. Чувствую, и мне не страшно.

Кровь становится дымом, летит струйками в стороны и вверх; струек больше с каждым моим вздохом. Кристаллы рады: в них вспыхивают приветливые искорки, искорки, похожие на сотни глаз.

Добро пожаловать домой, Эвер.

Долго тебя не было, Эвер.

Эвер? А впрочем, твое ли это имя?

Забирая кровь, они забирают и боль – медленно, по капле, а спокойный каменный холод лениво, но неотступно прорастает сквозь меня. Я не чувствую страха, как четыре года назад, я не чувствую ничего, кроме усталости – и облегчения, так опасно покачивающегося в шаге от надежды. Бездны надежды.

Орфо услышала меня. Орфо помогла мне. Я здесь.

Начинает зудеть кожа и все под волосами. Ноет правая рука – точно мне медленно, лениво даже не вырывают, а вытягивают ногти, по одному. В каком-то полусне я поднимаю обе кисти к лицу. Одна серая и покрыта струпьями; вторая меняется прямо на глазах, облекаясь в перчатку из расплавленного серебра. Пальцы удлиняются. Когти отрастают. Я делаю свистящий вдох, и воздух слишком легко проходит в ноздри. Крыльев, прикрывавших их, похоже, нет. Я провожу языком по губам и чувствую неровную, будто освежеванную и подгнившую солоновато-кислую плоть.

Я жалею об одном – что не смог обратиться там и защитить Орфо. Те секунды, когда я бежал от Илфокиона, – унизительные, раскаленные – неотступно качаются в памяти. Фантомы… я проиграл жалким фантомам! Я давал жалким фантомам водить меня за нос, они почти довели меня до самоубийства! Я хочу снова вздохнуть, но издаю рык. Мое сознание расколото – но это меня не пугает. Я больше не в ледяном саркофаге. Я рядом с Монстром.

Я Монстр. И здесь, в этой темноте, мне не страшно, зато во мне поднимается злость.

Сейчас я понимаю: это не была слабость – что я не смог призвать его там. Это был страх – что, призвав, я его уже не изгоню. Окончательно признаю то, что сказал Скорфус. Порву хрупкие остатки паутины Сэрпо – и развею то, ради чего Скорфус пожертвовал собой. Он хотел, чтобы я жил. И я знаю: он хотел, чтобы я жил человеком, просто знающим правду о своей сути.

Медленно вставая, я вспоминаю, как они вытащили меня из Подземья. Как утром после пробуждения нашел на коже следы кошачьих когтей. Как дурно мне стало, но я все списал на раскаяние – из-за «детей героев», из-за следующих смертей, которым Монстр… я… или все-таки не совсем я, а то, что во мне спало, не имея выходов безобиднее… был виной. Сейчас это раскаяние жжется снова: больше у меня не получится прятаться от него подо льдом. Сейчас я понимаю: может, две половины моей души просто нужно было сшить. Мог ли я сделать это сам? Мог ли кто-то помочь мне? Как справлялись другие дети Идуса и Сэрпо, те, кто…

Как же их было много. Я ведь помню: очень. Десятки, если не сотня. И, похоже, все однажды срывались и распадались надвое. Но кажется… Кажется или никто из них не нес смерть здесь?

Да. Они почти не нападали на подземцев, если подземцы не нападали на них. Не трогали жителей других миров. Только во мне ревело и клокотало то, что проспало девятнадцать лет. Не потому ли, что все девятнадцать лет я запрещал себе даже думать о том, каково это – быть… хоть немного жестоким? Даже не убивать. Просто защищать себя. Просто за себя мстить. Хотя бы кричать.

Я иду по пещере, прислушиваясь к холоду в босых ногах, к воздуху в ноздрях, горле, легких. Я иду вслепую, наудачу, шатаясь и продолжая думать о сестрах, братьях. Уродливых, но спокойных. Отрешенных, равнодушных, мечущихся тенями по залам, но не ищущих ничего. А я, кажется, искал. Искал, цепляясь за все, от чужих жизней до закоулков чужой памяти. Наверное, я – Монстр – искал дорогу туда, где впервые в жизни стал счастливым. Только для того, чтобы теперь искать обратную. И ощущать эту разницу, эту новую грань своей медленно рушащейся – или все же срастающейся? – сути.

Монстр больше не хочет убивать. Нет.

Я втягиваю носом сырой воздух – и, снова зарычав, срываюсь на бег. Я бегу быстрее, чем бежал к Башне Волшебства, и быстрее, чем на берег к Орфо. Подземье смазывается, затхлый ветер воет вокруг. Я миную залы один за другим, почти не поворачивая голову, я обещаю себе не оглядываться, даже если услышу сзади крики, угрозы, рев или проклятия подземцев.

Я ищу самые узкие лазы, самый опасные ступени, но обязательно – спуски. Ниже. Ниже.

Я должен бежать вглубь. Я должен забыть путь, который оставляю позади. Я без страха смотрю на свои отражения в напившихся крови, успокоившихся, померкших и ставших почти зеркальными кристаллах.

Я Монстр. Здесь, в этой темноте, мне не страшно. И я знаю тех единственных, кто сможет мне помочь. Спасти тех, ради кого я долгие годы оставался человеком.

Орфо

Рикус пытается поднять меня – и одновременно отбивает удары Илфокиона, снова схватившего меч. Получается плохо: я качаюсь, как пьяная, вишу мертвым грузом, а моя мать в ярости. Она видит физальца. Физальца, посмевшего влезть. Она его не пощадит.

– Почему я не вырезала вас всех! – шипит она, наступая, и от мелькания ее клинка у меня рябит в глазах. – Почему не сожгла?

– Да что за… – Рикусу сложно защищать нас двоих. Я пытаюсь сфокусировать взгляд, поднять руку, помочь, но пляшущий меч в любой момент готов отрубить мне пальцы. – Почему он говорит о себе как о…

Клинок метит в меня – и я, отпустив Рикуса, потеряв опору, опять падаю на песок, чтобы хоть отползти. Закрыв меня, он сшибается с моей матерью, а я не нахожу ничего лучше, чем проскользнуть между его ног и схватить ее – Илфокиона – за лодыжку, дернуть в надежде, что он споткнется и потеряет равновесие. Он бьет меня пяткой в зубы, пинком отшвырнув на пару шагов. Я падаю навзничь. Мир опять застилает пеленой слез, я все-таки поднимаю руку, с трудом сосредотачиваюсь…

– Да осторожнее! – кричит Рикус, чудом удержав меч и устояв на расползающемся песке.

Я попала по нему. Я больше ни по кому не попадаю.

Под новый яростный звон их мечей я поворачиваю голову в другую сторону – к скалам. Там Ардон вдавливает в камни Клио – Истабрулла, – крепко сжимая горло. Он повторяет мои ошибки, не понимая: это не поможет. Я раз за разом слышу его отчаянное:

– Очнись, я умоляю тебя, очнись, ведь иначе я…

Следующие слова я заставляю себя не воспринимать, я зажала бы уши, если бы могла поднять руки. Я чувствую себя бессильной. И я чувствую, как довольна мать. Истабрулл хрипит и одновременно смеется, он не может, даже не пытается использовать волшебство: вторую ладонь Ардон с силой прижал к его лицу – лицу Клио, – закрыв глаза.

– Очнись, – как заведенный повторяет Ардон.

– Не… не убивай ее, – хриплю я, пытаясь ползти к нему. – Ардон… это…

Их план все ближе. Уже нет смысла отрицать очевидное. Клио умрет – и моя мать вселится в меня. Мы – она – начнет войну. Истабрулл, скорее всего, заберет тело Илфокиона; по-видимому, эти двое преследовали и его тоже, постепенно ломая. А ведь я и это могла понять… могла, когда Эвер сказал о его нападении. Могла, может, и раньше – просто приглядевшись к нему. Я должна была лучше думать. Я должна была больше прислушиваться. Скорфус… Скорфус ведь тоже чувствовал что-то, он говорил, еще когда лежал больной по непонятным мне причинам:

«Скажи ему, чтобы он не переживал. С него уже хватит. Это моя проблема, не ваша. Вам нельзя становиться уязвимыми».

Уязвимыми. Он это ощущал. Ощущал, что на нас… как минимум на некоторых из нас… кто-то охотится, кто-то, кого не увидеть так просто. Если подумать, кто из нас правда был уязвимее всех? Клио с ее болезненной тоской из прошлого. Илфокион с виной, родившейся там же. Эвер… Эвер, которого ждала судьба еще чудовищнее, чем быть игрушкой.

Где он теперь?

Не в силах больше ползти, не в силах встать, я перевожу взгляд еще немного. Я смотрю на кроваво-пепельный след там, где исчез Эвер. Тяну туда руку. Фокусирую на пальцах взгляд. Глаза что-то ловят, что-то едва заметное там, на ноздреватом известняке…

Трещина?

Крошечная красная трещина, похожая на полный мерцающего света шрам. След портала.

А впрочем, разве это важно? Все фантомы, что хотели вернуться, здесь. Их не прогнать. Они держатся за украденные тела слишком крепко и слишком жаждут забрать их навсегда. Они сильнее, старше, хитрее нас. Могу себе представить, как обрадовалась моя мертвая мать, встретив там, во тьме, того, кто сказал ей: «Я тоже хочу отомстить, и мы отомстим. Просто подожди».

Я прикрываю глаза. Веки уже почти сомкнулись, когда в ушах четко, но мягко звенит:

– Сдаешься, малыш? Нет. Не сдавайся.

Не может быть. Нет, не может быть, нет, только не он, не мог еще и он… Я судорожно вздыхаю. Трясущейся рукой ищу опору на зыбком песке, переворачиваюсь на бок и смотрю туда, где Рикуса загоняет к кромке прибоя моя мать в чужом теле. Рикус пока обороняется. Он оказался намного ловчее, чем я о нем думала. Но она теснит его. Теснит, и, отшагнув в воду, в слишком мокрый, рыхлый песок, он оступается, теряет балансировку, неосторожно открывается всего на секунду – и получает удар в живот. Сквозной удар мечом – клинок выходит из спины.

Не кричит. Вряд ли может. Без слов оседает на колени.

– Малыш… – устало звенит в моей голове. – Это очень плохо. Слышишь?

Я ненавижу этот голос уже несколько лет. Уже несколько лет я ненавижу это обращение и не хочу, не хочу слышать.

Тебя не должно здесь быть, Лин. Я всегда желала тебе стать барбарисовым кустом, чайкой или даже тараканом. Ты предал Эвера, предал меня, ты мог бы сделать из меня Истабрулла – если бы хоть в чем-то я не была сильнее и если бы была одна.

Я…

Рикус падает в воду, но моя мать хватает его за волосы, чтобы ударить еще раз. Плечи Ардона дрожат тем сильнее, чем хриплее и безумнее смеется в его удушающей хватке одержимая Клио.

Я шатко встаю, поднимаю руки и раскидываю их в стороны.

Над пляжем разносится мой крик, а потом мир гаснет.

Эвер

Здесь холодно, пусто и словно нет воздуха, даже промозглого и затхлого. Пропали кристаллы, озера и те хрупкие полупрозрачные мембраны, через которые можно краем глаза увидеть другие миры. Я слишком глубоко. Это словно круглая галерея, над которой бесконечный темный свод и под которой – еще более бесконечный провал, полный гудения и воя. Я был здесь всего раз. Потом я поклялся себе больше не находить это место.

Я подступаю к краю, заглядываю вниз. Они там – рой серых теней, огромный, вихристый, сводящий с ума мельтешением и гулом. Ни у кого из Бессонных Душ нет ликов. Это кажется особенно чудовищным, зная их суть, суть существ, отказавшихся растворяться в вечности ради следующего круга. Они цеплялись за собственные лики и память даже в смерти, но теперь их лики – дым и вой, память – ярость и пустота. И все они – часть Голоса Монстра. Голоса, не дающего жить живым.

Я вглядываюсь в серые спирали долго, ничего в них не ища, просто решаясь. Я знаю: те, кто напал на нас, должны сюда вернуться, должны – тем же путем, каким покинули это обиталище. Я знаю: их сложно хватиться там, где все одинаковы, все безумны, бессонны и злы. И я знаю: я не просто так нашел сюда дорогу, и пусть это будет моя последняя жертва.

Жертва ли? Я заставляю себя улыбнуться, вглядываюсь вниз. Страшно, но я ведь всегда хотел этого – посмотреть в глаза родителям. Посмотреть и, может быть, спросить, почему со мной произошло все то, что произошло. Теперь вопросов больше, чем ответов, на которые у меня есть время, силы… хоть что-то. Но выбора нет вовсе. Они или никто. Я или никто.

Я снова втягиваю изувеченным носом воздух и шагаю в пустоту. Вниз.

Я падаю недолго – вихри подхватывают меня, увлекают в бесконечную спираль. Я ошибся: в дыму лики их все же проступают, тысячи ликов, кажущихся то каменными, то перламутровыми, то ледяными, то огненными. Мужчины и женщины, старики и дети. Смеющиеся и плачущие, скалящиеся и шамкающие беззубыми уродливыми ртами, все эти души швыряют меня друг другу, с презрением и отвращением, я слишком чудовищен даже для них. Они боятся меня. Я чувствую их страх. Они мертвы, но все равно боятся, и там, откуда я падаю, крепнет гневный вой. Я потревожил их. Я явился боги знают зачем и ищу тех, кто не принимает гостей.

«Глупый».

«Ты что, не знаеш-шь?»

«Как ты можешь не знать?»

«Они же не помнят».

«Они забывают своих детей».

«Они тебя съедят…»

Слова шипят, как испаряющаяся с раскаленного камня вода, слова трещат, как ломающийся на озере лед. Я слышу их отрешенно, я не думаю о них. Я их помню – шепот Скорфуса тоже еще жив в голове. И я не боюсь их: пусть так. Но прежде чем случится то, что весь этот Рой, все эти изгнанные или избранные мне предрекают, я успею сказать самые важные слова.

«От вас сбежали те, кто не должен был сбегать. И теперь страдают те, кто страдать не должен. Если вы выбрали править – правьте».

Я падаю – прежде чем слова оформились бы в голове до конца. Падаю и скольжу, потому что дно, последний зал, последний круг Подземья скован льдом. Рой клубится там, над головой, а здесь вокруг меня вырастают сотни, нет, тысячи ледяных скульптур. У них есть тела – облаченные в доспехи и платья, погребальные бинты, робы и саваны. В слины и туники. В рубашки и швары. Некоторые тела обнажены и прикрыты лишь длинными волосами. У всех есть лица, но ни на одном лице нет черт – это лишь гладкие ледышки с пустотой внутри.

Я с трудом поднимаюсь, впившись одной скульптуре в плечо. От прикосновения даже моей разлагающейся, холодной руки она начинает таять, корчиться – и там, наверху, чья-то душа заходится воем. Я отдергиваю пальцы – на них кровь. Моя или?.. Превозмогая тошноту, я иду нетвердо, осторожно, каждую секунду ожидая, что меня собьют с ног. У меня нет сил. Они тают, как та скульптура, с каждым шагом, с каждым вздохом, выпускающим изо рта облако пара.

Я так устал. Но нужно прибавить шагу, я уже вижу их. Вижу два темных крылатых силуэта чуть впереди, в льдистой толпе, точнее, над ней.

Они почти одинаковы – одинаково чудовищны. Черносерая кожа в разводах и струпьях, провалы вместо носов. Широкие кожистые крылья, длинные волосы цвета самого свежего снега и тонкие ветвистые рога, напоминающие оленьи. Бирюзовые глаза без зрачков слабо вспыхивают и гаснут раз за разом по мере того, как две фигуры кружатся, стремительно и сонно одновременно, словно в бесконечном свадебном танце. Воздух вокруг крыльев вихрится и искрит. С неба на меня падает метель, такая же бесконечная, как эти ряды мертвецов внизу и рой вверху. Я поднимаю голову. Я отличаю мать по более тонким рукам и по нитям паутины меж рогов. Я отличаю отца по слабым белым полосам на хрупких крыльевых перепонках.

Я не зову их. Я просто жду, пока они спустятся, ведь они тоже заметили меня. Их кружение прекратилось, они застыли, а теперь – они бросаются вниз, на миг напомнив хищных птиц, а не завораживающих чудовищ. Я стою ровно, слушая их тихий нарастающий рык – недобрый рык. Пусть собьют меня на лед, пусть даже вцепятся, мне важно одно – чтобы они оказались рядом. Чтобы они могли слышать. Но когда они опускаются – просто опускаются, пока не напав, – я говорю совсем не то, что хотел сказать, не то, что должен был бросить им в лица с гневом.

Не «От вас сбежали те, кто не должен был сбегать. И теперь страдают те, кто страдать не должен. Если вы выбрали править – правьте».

Не «Почему с нами случилось все то, что случилось?»

Не «Могли ли вы сделать хоть что-то, чтобы со мной не произошло то, что произошло?»

Я понимаю: мне больно смотреть на них, больнее, чем я думал. И я шепчу единственное, что сейчас имеет для меня смысл. Шепчу, закрывая глаза и пытаясь вернуть себе прежнее – паутинное? ненастоящее? навсегда потерянное? мое – обличье.

– Я… так хотел увидеть вас. Я здесь. Я больше не покину вас, если вы только захотите. Но пожалуйста… помогите мне.

Рой воет все громче. Падает искристый снег. Они смотрят в ответ, их бирюзовые глаза то белеют, то уходят в злой багрянец – может, слова ищут путь в их разум. Я пытаюсь найти хоть что-то на их лицах, что-то, что когда-то делало их… богами? Что-то, что сделало бы их хотя бы людьми. Они не узнают меня так же, как я не узнаю их – и разве я могу их винить? Я поднимаю правую руку. Я щупаю свое лицо и чувствую струпья, чувствую прогал челюсти, чувствую дыры ноздрей. Это снова происходит. Я снова не могу воскресить то, что всегда было частью меня, не могу соединить две половины, без которых не было бы меня самого. Я словно рассыпаюсь, я вдруг понимаю, что чувствую себя одной из этих ледяных фигур без черт.

Я закрываю лицо ладонями. Я чувствую, как между пальцев что-то бежит.

– Пожалуйста, – повторяю я. – Ведь я полюбил ее всем сердцем. Благодаря вам.

Жизнь там, наверху – с солнцем и войнами, цветущими садами и горящими кораблями, сырными пирожными и плетьми, правилами и исключениями.

Свою судьбу – несмотря на все, через что она меня проводила.

Свою новую семью, безнадежно разбитую, но крепкую, как ничто другое.

Орфо. Орфо Каператис. Королеву Гирии. Которую – теперь я знаю это точно – простили и монстр, и человек.

Они, мои родители, расплываются перед глазами, и я не успеваю понять, кто первым сделал ко мне шаг. Я больше не пытаюсь смотреть на них сквозь свои – теперь человеческие, кажется, человеческие – пальцы и просто обнимаю их, готовый к вонзенным в спину когтям. Они огромнее меня. Сильнее. Их окутывает запах не гнили, но камня, вечного льда, ладана и пепла. Их потянувшиеся навстречу руки похожи на плен самой зимы. А потом я слышу:

«Как тебя назвали?»

Это снова они. Голоса. Рой голосов, но на этот раз я наконец знаю, откуда они звучат. И больше они не хотят причинить мне зла.

– Эвер.

Лед обжигает сильнее. Я смыкаю руки в ответ и пытаюсь различить в рое главные голоса. Я хочу услышать их. Особенно мать. И я ее слышу. Он тише и нежнее всего, что я слышал.

«Эвер, беги в сад. Беги. Эвер, не бери гранаты с земли, возьми их с деревьев».

«Эвер… – Голос отца, мягкий и очень похожий на мой, сливается с ее голосом. А потом объятие медленно обращается в прохладный дым. – Возьми их. И возвращайся домой. Возвращайся к ним».

Рой замолкает. И я чувствую, как снова лечу. Вверх.

Орфо

Я прихожу в себя от странного сладкого привкуса во рту и не могу понять, что, как, когда туда попало и куда делась соленая горечь крови. Понимаю, когда на зубах хрустит мерзкая маленькая косточка, хочу сплюнуть – но чьи-то ладони быстро касаются лица.

– Нет. Даже не думай.

Я открываю глаза, и только слабость мешает отпрянуть, вскрикнуть, тем более – ударить, кулаком или волшебством: передо мной Монстр. Монстр, держащий в руке яркий разломанный гранат. Я непроизвольно сглатываю – от ужаса, – и сладкий сок вместе с косточкой попадает в горло. Боль в теле тут же ослабевает, бешеный стук сердца выравнивается, и я наконец что-то понимаю.

– Эвер.

Гнилая улыбка появляется на его темных губах. Он хочет сказать что-то, но я спохватываюсь, пытаюсь сесть, повернуть голову. Я быстро догадываюсь, что ем и откуда это. И если так…

– Эвер, Рикус!

Глаза обжигает горячим туманом, имя переходит в хрип ужаса. Я снова вижу ту секунду, когда моя мать проткнула его мечом. Я все-таки вырываюсь, сажусь, начинаю судорожно крутить головой и одновременно пытаюсь поднять тяжелую, словно неродную, руку, чтобы указать в сторону моря. Рикус был там. Он упал, соленая вода начала заливаться в его рану, я не успела сделать ничего, разве что отбросить мать волшебством, но, может, еще не…

– Вот он, Орфо. Тише.

Рикус, мокрый и взлохмаченный, лежит со мной рядом. Его рубашка вся в крови и порвана на животе, но сама кожа в этой дырке, кажется, чистая. Он спит, приоткрыв рот, чуть склонив голову набок. Совершенно отчетливо дышит, курчавящиеся волосы падают на лоб. Шрам рассекает лицо розоватым росчерком и кажется намного тусклее, чем был прежде.

– Не забывай, что я медик, – тихо говорит Эвер и, кажется, усмехается, если можно так назвать этот звук. – Я сразу определил, кто из вас всех нуждается в самой срочной помощи.

Я поворачиваюсь, заставляя себя спокойно посмотреть на него. Это не укладывается в голове: как… почему… но ужас уже проходит. Я все-таки протягиваю руку, по-прежнему тяжелую и вдобавок дрожащую, и касаюсь его щеки. Может, я оглушена, может, изменилось что-то еще, но я не чувствую даже омерзения. Вообще ничего, кроме горечи и вины.

– Эвер, я опять… – Голос предательски срывается. – Да что же это…

– Не ты, – тепло обрывает он, и серая, вся в струпьях ладонь накрывает мою, а вторая – железная и когтистая – осторожно касается лица в ответ. Металл холодит скулу. Я не отстраняюсь. – Нет, не ты. Это никогда не была ты. Это всегда был я.

Я не понимаю, но не успеваю спросить. Он выпускает меня, отламывает еще несколько гранатовых зерен, три дает мне, а три отправляет в свой рот. Закрывает алые жуткие глаза гнилыми ошметками век. Хрипло вздыхает через почти отсутствующий нос. И начинает меняться, медленно, но неумолимо обрастая кожей, мерцающей в первые секунды жемчугом, но вскоре блекнущей. Светлеют, укорачиваясь, волосы. Уменьшается когтистая рука. Когда я снова вижу его глаза, они знакомо бирюзовые, в опушении светлых ресниц. Эвер слегка пожимает плечами.

– Как говорит твой кот… сюрприз.

Говорит. Говорил. Наверное, это отражается на моем лице, потому что Эвер кивает на гранатовые зерна в моей ладони.

– Если ты сможешь это ему скормить, то, скорее всего, все будет хорошо. Другие боги… он говорил, что другие боги сожалеют о некоторых ошибках. Поэтому если что-то решают Идус и Сэрпо, на это они смотрят сквозь пальцы. Вот и проверим.

Я бездумно, не до конца осознавая смысл слов, киваю – и меня ведет вбок. Я почти падаю на Рикуса, Эвер придерживает меня за плечи и указывает в противоположную от воды сторону. Его улыбка больше не гнилая. Светлая, знакомая, ободряющая и усталая.

– Ты можешь падать на меня. И вообще падать. С ними со всеми все хорошо, ну… почти.

Там, куда он смотрит, лежит Илфокион – кажется тоже невредимым. Чуть дальше сидит Ардон, положивший себе на колени голову Клио. Она не шевелится, что сразу пугает меня, заставляет похолодеть, закусить губы. И… кроме Ардона, над ней склоняется кто-то еще.

Кто-то, кого не должно тут быть.

Я встаю слишком резко – и Эвер спешно делает то же, чтобы опять меня поймать. Я цепляюсь за его плечо, наверное, до боли, впиваюсь ногтями в драную рубашку – потому что теряю опору, не только под ногами, во всех смыслах. Я смотрю на синюю тунику без узоров, развевающиеся черные волосы, самоцветные перстни и красоту, которой всегда завидовала. Я смотрю на своего брата.

Подойдя, я вижу, что он рябит и серебрится, а если постараться, через него можно рассмотреть песок и скалы. Услышав наши шаги, он медленно поднимает голову, знакомым живым жестом отбрасывает прядь с лица. Он не изменился. Он такой, каким был незадолго до болезни. Красивый, погруженный в себя и кривящий губы в вечной нервной улыбке. Улыбке, как бы спрашивающей: «Я достаточно хорош? А теперь? А так?»

– Я скучал. – Голос Лина похож на ветер или на шорох песка. – Привет, малыш.

Я не могу заговорить, я отвожу взгляд, мечусь им по всему, кроме него. Я смотрю на отвесную скалу, на место, где, теряя сознание, заметила полный алого света шрам. Пока я была без чувств, он разросся – видимо, когда вернулся Эвер? Сейчас это не шрам, а огромное окно, в котором дрожит и клубится теплое марево цвета гранатовых зерен. Окно сужается плавно, лениво, а из него по песку тянется тонкая-тонкая нить, доходящая до моего брата и теряющаяся между его лопаток. Больше ни к кому нитей нет. Я сдавленно выдыхаю и закрываю глаза.

Эвер заговаривает с ним, но за шумом в ушах я не могу разобрать слов. Лин очень тихо отвечает – а может, просто говорит о том, что важно для него.

– Мне очень жаль, Эвер. Мне очень стыдно. За все. А мать с дедом, они… я… они ведь звали меня, звали тоже, с самого начала, но я…

Я сжимаю кулак. Гранатовые зерна, которые дал мне Эвер, мнутся, и это возвращает меня к реальности. Так нельзя. Плод из священного – или как назвать все принадлежащее Подземью? – сада слишком ценен, каждое зерно в нем могло бы спасти чью-то жизнь.

– Здравствуй, Лин. – Свой голос, тоже глухой и насмешливо-горький, я едва узнаю. – Кажется, у нас совершенно ненормальная семья. Три человека сразу решили, что могут пренебречь перерождением.

А ты, ты? Если ты такой хороший, почему ты торчал там? Почему сейчас торчишь тут?

– Ты мне не рада. – Открыв глаза, я режусь об его улыбку. И киваю, понимая, что не могу да и не хочу врать. – Я тебя немного утешу… два. Я пойду дальше. Теперь я могу это сделать со спокойным сердцем, вас никто не тронет.

Я все-таки опускаюсь с ним рядом, когда опускается Эвер, – хотя мне требуется усилие. Стараясь собраться, ища, на что отвлечься, протягиваю Ардону уцелевшее зерно на ладони. Меня пугает, что все это время он молчал. Я могу себе представить, что он пережил, пытаясь выполнить свое предназначение. Ту его часть, которой всегда боялся и в возможность которой, уверена, никогда по-настоящему не верил. Защищая не Клио. Защищая других от нее. Наверное, жалость читается в моих глазах, потому что, сорвавшись и быстро заморгав, он шепчет:

– Боги… боги, я ее чуть не убил. И я был готов. Это… убивать, оказывается, так просто.

Клио дышит, но чудовищный след его руки темнеет на ее шее. Сам Ардон дрожит, и это делает его величественную фигуру такой… хрупкой, он кажется намного младше, чем есть. Я спохватываюсь: а ведь он, как бы жутко и мрачно ни выглядел с этими татуировками, и есть… он не так чтобы взрослый. Ему шестнадцать или около того. Как мне. Так ли удивительно, что ему еще не приходилось никого убивать? Возможно, даже сама Клио с ее историями о раненых солдатах знает про смерть больше, чем он, всю жизнь честно, но мирно несший при ней службу.

Он гладит Клио по волосам, но смотрит сквозь нее – может, прокручивая в голове все, что она вытворяла, пока была одержимой. Зерно на моей ладони он тоже окидывает бессмысленным взглядом; понимает, только когда я подношу руку к самым его губам.

– Оно исцелит твои раны.

Молча качает головой: не исцелит. Отказывается есть. Насколько ему плохо, если он равнодушно смотрит и на плод из священного сада, и даже на парня-призрака, замершего в полушаге? Я беспомощно переглядываюсь с Эвером, гадая, как тактично спросить или незаметно проверить, не сошел ли Ардон с ума. Но у того о такте в таких вопросах свое, чисто медицинское представление: вздохнув, он быстро и громко щелкает перед лицом Ардона пальцами. Тот наконец реагирует: устало, совсем чуть-чуть поднимает одну бровь.

– Ардон, ты делал то, что должен был, – тихо, ровно говорит Эвер, поймав его взгляд. – Как и все мы. Да, она пострадала, но намного меньше, чем могла. А главное, никто не погиб.

– Она не жаловалась… – шепчет Ардон, словно что-то отрицая. Отрицая явь. – Что слышит что-то, что чего-то не помнит, что ее преследуют какие-нибудь духи. Но как она плакала из-за Плиниуса – будто чувствовала…

«Я этого не делала». Она действительно выдыхала это с отчаянием, несколько раз, как молитву. Будто убеждая и саму себя тоже. Вряд ли это Истабрулл говорил ее губами. Таким было ее слабое, последнее сопротивление. Сопротивление из ледяного саркофага, которого она даже не замечала, пока не захлопнулась крышка.

– Это сложно заметить вовремя, – подает голос Лин, и Ардон, вздрогнув, впервые смотрит прямо на него, смотрит долго и пристально. – Бессонные Души начинают с того, что как бы… сливаются раз за разом с телом, сливаются, на короткие секунды облекая его в свою мертвую плоть, заставляя свыкнуться со своим присутствием. Увидеть их могут только подземцы и боги, остальные разве что чувствуют: жар, холод, тяжесть…

– Тяжесть и жар. – Скорее всего, Ардон вспоминает, как висел на краю башенного окна, дергает плечами. – Так это они пытались добраться до нас, чтобы Клио осталась беззащитной. Или… или проверить, не вселиться ли потом в кого-то из нас?

Эвер кивает. Судя по тому, как застывают на пару секунд его глаза, и ему есть что вспомнить.

– Почему ты не предупредил, если так переживал, Лин, и если так много знаешь? – тихо вмешиваюсь я, вспомнив, что еще он сказал. – Если уверяешь, будто не уходил из-за нас?

Он медленно, словно тоже с усилием, поворачивает ко мне голову, но больше я не прячусь. И пусть я сама не знаю, зачем пытаюсь укорить его, хотя должна корить все-таки себя. Почти не сомневаюсь: у Лина есть ответ. Я не поймаю его на лжи, он не лжет: то, как он украдкой смотрит на Эвера, да и сейчас на саму меня, – словно побитый пес, ждущий от нас криков и проклятий, – выдает его с головой. Но я вижу: от вопроса ему нелегко. И ответ оказывается нелегким для меня. Намного более жгучим, чем я могла бы ожидать.

– Почему? Потому что меня тут не было. – Он прикрывает глаза и кончиками пальцев подцепляет свою мерцающую красную нить. – Потому что никто не желал снова увидеть меня, а сам я не был одержим местью. У меня не было ни любви, ни ярости – ни одного ключа, чтобы покинуть Подземье вслед за… прадедушкой и мамой. Может, я мог просто сделать вид, что готов помогать им, сразу пойти с ними… но я боялся. Оказаться в их власти. Они сильнее.

Прадедушкой. Мамой. Сглатываю, вдруг понимая, что никогда, больше никогда не смогу сказать эти слова сама; от этого в горле по новой растет комок. Их могилы… я клянусь, больше я не принесу на их могилы ни одного венка и даже к ним не подойду. Пусть это неправильно и боги будут злы. Пусть я всегда жалела прадеда с его болезненной историей и всегда мирилась с фактом: мама меня не любит, по крайней мере, любит куда меньше, чем брата; острее всего это проступило из-за волшебства, но и прежде, прежде… Нет. Мои долги им отплачены, все кончено. Одной я чуть не подарила свое тело, второму – свою страну.

– Вот так, малыш. – Почему-то кажется, что брат многое прочитал в моих глазах, от этого хочется, очень хочется все же отвернуться. Я делаю это, едва он тянет ко мне ладонь. – Мне очень жаль. Если бы я мог и если бы… если бы ты… вы… – Он тихо смеется, и его вопрос звучит куда-то в пустоту: – Хотя что бы я сделал?

Молчу, найдя силы на одно: снова резко к нему повернуться. Протянутая в пустоту бесплотная рука покорно падает, но в глазах Лина, не отрывавшихся от меня всю последнюю минуту, робко загорается новый вопрос. Очевидный. «Что… ты совсем не скучала по мне?» Я не знаю. Я ничего не знаю, не знаю давно. К счастью, отвечать не приходится, Эвер спасает меня.

– Мы поможем Клио. – Он касается плеча Ардона. – Не волнуйся. А ты посиди с Рикусом, он должен скоро прийти в себя, и я думаю, ему будет важно увидеть именно тебя. А ты найдешь, что ему сказать. На этот раз.

Сказать что? Но Ардону, похоже, не нужно ничего пояснять. Он хмурится под строгим – неожиданно строгим – взглядом Эвера и поворачивает голову туда, где о песок плещется очередная волна. Рикус лежит без движения. Бриз путается в его подсыхающих волосах.

– Он и правда сражался хорошо, – сама не поняв почему, говорю я, и, к моему удивлению, Эвер кивает. Не соглашаясь, а словно благодаря меня за эту фразу.

– Я… я… – Теряюсь еще больше, когда Ардон издает хриплый вздох. – Да боги… я ведь и не сомневался. Он сильный. Очень сильный. И я…

Не договорив, он начинает нетвердо вставать. А потом, решившись на что-то, вдруг окликает Лина, поникшего после моего безмолвия, сцепившего пальцы и точно жалеющего, что он еще здесь:

– Послушай, разбуди ее. Пожалуйста, разбуди именно ты. Пусть она улыбнется.

Лин вздрагивает и кивает – но, может, скорее в ответ на что-то другое, на что-то в собственных мыслях. Ардон уходит; я занимаю его место и опускаю голову Клио на свои колени. Как странно… именно теперь у меня нет больше ни единого сомнения: это моя подруга. И я возблагодарю всех богов за то, что она жива, чьим бы злым орудием ей ни пришлось побыть. А ведь она была на моей земле. Я должна была защитить ее, даже если не могла защитить себя.

Мне кажется, что она стала еще более хрупкой, и я не удивлюсь, если это так. Волшебство иссушает сильнее, чем что-либо. Я убираю волосы с ее лица, снова смотрю на Эвера, потом – на брата. Тот очнулся, собрался, тоже вглядывается в нее – задумчиво и удивленно. В девушку, носящую на шее медальон с секретом. Интересно, он ее вообще узнал?

– Ты был ее любовью детства, – срывается с губ и превращается в новый комок колючих слов. – Что, и этого не знаешь? Она мечтала встретить тебя. Знала бы она.

Я понимаю, что мною движет обида, которую я давно должна была вырвать с корнями. Понимаю, что оно бессмысленно и жестоко – это желание ранить его, уже мертвого, снова и снова. Ранить хотя бы как-то, раз нет ни времени, ни смысла выкрикивать все обвинения в лицо, напоминая: «Ты все делал неправильно, ты ошибался, ты сам искалечил так многих, ты упустил… упустил…» Упустил что? Возможность быть по-настоящему счастливым – точно. Возможность стать хорошим королем, другом, братом, кем угодно – тоже. Нет, добавить мне нечего, и я просто опускаю глаза на лицо Клио, посматривая на Лина лишь украдкой, исподлобья, следя за тем, каким тусклым становится его лицо. Наконец он печально качает головой.

– Если думаешь, что все мы оттуда смотрим вашу жизнь, как увлекательную театральную постановку, то нет, малыш. Не смотрим. Все устроено иначе. Но я понимаю…

– Не называй меня так! – все же срывается с губ. Долго я держалась. – Пожалуйста, Лин. Не надо. Раз ты здесь… не надо хотя бы «малыша».

Я злюсь сильнее, чем стоит, я злюсь на мертвеца и на того, кто в каком-то смысле помог мне, помог хоть немного, когда я осталась совсем одна. Так же, как помогал ободрениями в детстве. Так же, как мог бы помогать призрачными воспоминаниями – если бы у меня были силы вспоминать его. Улыбку, а не предсмертный хрип: «Да здравствует королева». Теплые руки, а не шипение: «Ты никогда его не заслуживала». Да, он оказался прав. Но он не имел никакого права меня отталкивать, судить, тем более проклинать. Умирая, он объявил мне войну. И сейчас он, с этими его глазами побитого пса, совершенно не думает о том, где я найду силы, чтобы подарить ему мир. Мира не будет – видимо, будет только бездна, как между Зирусом и Идусом.

Я сжимаю зубы и замолкаю, а Эвер, наверное поняв, что нужно отвлечь нас друг от друга, протягивает Лину несколько гранатовых зерен.

– Ардон прав. Если все так, как есть… сделай это. Она этого заслуживает.

Лин касается граната легко, как если бы был живым, – наверное, потому, что сам принадлежит миру сада, где этот плод вырос.

– Конечно. Я ее помню. Она… она была так добра ко мне.

В голосе наконец то, что мне так хотелось найти, – тоска. Тоска по тому, что не сбылось. Клио неподвижна, очень красива, а ее аккуратные брови скорбно сдвинуты даже сейчас. Я на миг задумываюсь о том, как это вообще возможно – так верно, так долго, так упрямо помнить и любить того, кого не видел годами, да и в принципе любить с глубокого детства. Я тоже любила Эвера, но моя детская любовь была все же иной. Если бы игаптян не воспитывали чуть иначе, чем нас, если бы они менее крепко держали скорбь в себе, в памяти крепкой, как их пирамиды, если бы выплескивали, как, например, папа, или если бы Клио была волшебницей…

– Она могла бы дать тебе ключ, Лин, – тихо говорю я, но, к моему удивлению, брат качает головой.

– Знаешь, какая еще разница между мной и мамой? Я всегда хотел второй шанс прожить свою жизнь. А не украсть чужую.

«Зачем?» «Что бы ты сделал?» «Что бы ты смог сделать?» Я смотрю на него, понимая, что знаю все ответы и не хочу, чтобы они звучали. Он тоже. Правдой они никогда не станут, и тем сложнее снова вдохнуть хоть немного воздуха, когда Лин с грустной улыбкой опускает глаза.

– Но вторых шансов не бывает ни у кого. Даже у тех, кому удается обмануть богов. И может, это даже милосердно, потому что оступиться во второй раз, на уже пройденном пути, там же, было бы еще больнее.

Он осторожно давит зерна и опускает Клио в рот. Стоит соку попасть в горло, как она вздрагивает, шевелит головой, ее ресницы начинают дрожать. Я наконец вижу, как работает это волшебство, заживляющее раны: исчезают синяки у Клио на шее, бледнеют кровоподтеки на подбородке. Брови сдвигаются сильнее. Она пока не может проснуться до конца.

– Привет и прощай, – шепчет Лин, склоняется и целует ее в угол губ, потом в лоб. Выпрямляется. Смотрит на меня. – Орфо, мне… мне правда очень жаль. И я… – Он переводит взгляд на Эвера. Кулаки чуть сжимаются. – Я рад, что вы, кажется, счастливы без меня. А впрочем, всегда были. Я ведь понимал это.

Он смотрит с грустью. Я вспоминаю то, о чем мы с Эвером говорили у могил моих предков, кажется, целую вечность назад, и не могу кивнуть. Потому что это неправда. Точнее, не совсем.

– Может быть. – Эвер говорит именно то, что бьется в моих усталых мыслях. И впервые сам смотрит Лину в глаза. Не так, как я: без обиды, тем более без гнева, просто очень устало. – Но мы хотели быть счастливыми с тобой. Для нас ты никогда не был лишним.

Ты стал таким сам. Я читаю в его взгляде и это. Лин тоже.

Он кивает, слабо смеется и призрачными руками берет наши руки. Поднеся к губам, коротко, холодно целует, отпускает и встает. Боковым зрением я вижу, что алый проем в камне становится совсем узким. Лину пора. Нить за его спиной звенит и дрожит, словно зовя. Наконец я понимаю: он к нам не сбежал. Просто боги Подземья были к нему достаточно милосердны.

– Прощайте, – говорит он, разворачивается и идет прочь. – Я буду помнить вас.

…пока не растворюсь в небытии. Как и все мертвые, которым хватает на это мужества.

Видеть, как он уходит, тяжелее, чем я думала. И может, я все-таки должна сказать ему что-то еще. Что-то хотя бы дурацкое, но ободряющее – например, что из него обязательно получится симпатичный барбарисовый куст. Что, если он не против, я отдам пару его вещей Клио, раз она полюбила носить штаны и туники, – и пусть радуется. Что, если бы у него был второй шанс – прожить свою короткую жизнь лучше, – я бы помогала ему, где могла, одергивала бы: «Братец, не будь засранцем. Иначе тебя задразнит мой кот». Что я… что я его любила таким, какой он есть? Что угодно. Хоть что-то. Но когда Лин бегло оборачивается и улыбается мне, я нахожу силы лишь кивнуть и отворачиваюсь. Эвер тоже – мы смотрим на Ардона, который о чем-то говорит с Рикусом, помогая ему сесть. Надеюсь, о том, что он хорошо бился. Надеюсь, о том, что волновался за него. Лошадиная улыбка Рикуса слабо блестит в надвигающейся темноте. Я цепляюсь за нее, меня немного отпускает печальное понимание, что я запуталась в клубке своих чувств, как кошка в пряже, и что, вообще-то, я такая же скверная сестра, насколько скверный у меня был брат…

– Лин! Лин, пожалуйста! Подожди!

Я не заметила, как коленям стало легко. Я не заметила ничего, но теперь все-таки поворачиваюсь обратно в сторону скалы и вижу, как за призраком моего брата бежит вскочившая Клио, не сводя с него вспыхнувших глаз. Она путается в платье. Спотыкается. Снова бежит. С ее не успевшего до конца зажить, рассеченного моим кулаком подбородка капает кровь.

– Лин! – зовет она, догоняет, почти сжимает локоть, пытается поймать багровую нить…

Он еще раз оборачивается. Они встречаются взглядами, он обводит ее скулу кончиками уже тающих пальцев, снова что-то шепчет – «Привет и прощай»? – и пропадает, слившись с алой расщелиной. Она меркнет спустя секунду, будто ее и не было. Скала… словно смотрит, серая, ноздреватая, испещренная трещинами-морщинами. Клио замирает, прижав к лицу ладонь, а второй рукой все так же ловя пустоту.

– Клио… – А впрочем, мужества позвать ее громко у меня нет, и она не слышит. Тишину, полную только морского плеска и гула голосов Рикуса и Ардона, надрывает ее всхлип. Эвер вздыхает и первым встает.

– Пошли.

– Парни! – повернувшись к воде, кричу я.

Когда мы приближаемся – уже все вчетвером – Клио сгорбленно сидит у скалы и сжимает между ладоней медальон. Ее глаза прикрыты, голова низко опущена, подбородок окончательно зажил, и если бы не рваная, вся в песке и крови одежда, ничего не напоминало бы о том, сколько всего она пережила. Если честно… чудо, что она вообще еще в уме и на ногах. Похоже, она тоже намного сильнее, чем кажется.

– Мне жаль, – тихо говорю я, садясь рядом и обнимая ее.

– И мне тоже. – Удивительно, но это произносит Ардон, опускаясь на корточки напротив.

Она недоверчиво поднимает глаза. Он слабо улыбается, откинув со лба волосы.

– Нет, правда. Он куда приятнее, чем я опасался. И… – он медлит, – и знай, эфенди, будь он жив, я бы все понял, если бы…

Закончить он не успевает: Клио шмыгает носом и начинает реветь, уткнувшись в свои колени. Если бы. Ее плечи все сильнее дрожат. Мне кажется, она убивается по Лину за нас двоих. А может, и за весь замок, весь город, всю Гирию, у которой в свое время – после мора – даже не нашлось достаточно сил, чтобы по-настоящему оплакать своего принца.

– Хаби, ну! – Рикус плюхается с противоположной стороны от нее и тоже обнимает. – Крокодилам не останется слез, а у тебя еще все-таки есть мы! Да, мы не похожи на красивых призраков и нас нужно иногда кормить, но…

Клио всхлипывает громче и толкает его, но все же не вырывается.

– Придурок, – выдыхаем мы с Ардоном хором.

Эвер все еще стоит, смотря то на нас, то на утес за нашей спиной. Гранат из подземного сада алеет в его опущенной руке. Чтобы не подцепить от Клио эту заразу слез, чтобы думать хотя бы о чем-то хорошем, о чем-то из будущего, а не из прошлого, я начинаю прикидывать, в каком грунте приживаются подобные растения. Отломлю и спрячу пару зернышек. Нужно будет попробовать вывести исцеляющие гранаты у нас. Пусть даже они будут с косточками. Это неважно.

– Иди к нам, – зову я, подняв глаза. – Рыдай с нами. Ну или хоть посиди.

Эвер, слабо улыбнувшись, опускается рядом и гладит Клио по волосам. Она поднимает голову и через силу улыбается ему. Кто бы ни создал эту театральную постановку, чем бы она ни была, комедией или трагедией, мыльной или не очень… пока у меня нет сил даже сожалеть о том, что она случилась. А может, нет и смысла.

Все мы живы. Вместе. Это главное. А исправлять ошибки мы умеем. Как никто.

12. Короли и волшебники. Орфо