– Ты сильно изменилась, – выдыхает наконец он. Не раздраженно, скорее задумчиво и устало. Нервы не выдерживают, включается привычная защита, я поднимаю бровь.
– Надеюсь, за этим не последует ничего вроде: «Ты стала такой горячей, что я, пожалуй, на месяцок сделаю тебя своей рабыней, чтобы ты вымаливала прощение».
Определенно, он оторопел. И определенно, я снова вижу на щеках слабые розоватые пятна. Но растерянность секундна.
– Давай не будем забывать, что я помнил тебя довольно маленькой. И любил тоже. И не в таких извращенных формах.
Последних слов я почти не слышу: вторая фраза отдается звоном в ушах. «Любил». Я не должна обращать внимания на форму прошедшего времени, я заслужила ее, более чем заслужила, и не помешает как-то отшутиться, чтобы он ничего не заметил. Но я не могу. Сердце ноет, а будничный строгий голос возвращает в то время, когда мы были неразлучны, когда я могла, например, забраться на край этой кровати в ожидании, пока Эвер проснется. Меня обдает жаром. Если он никогда особо не краснел, то моя кровь ведет себя как дурная, особенно когда сразу несколько чувств во мне схлестываются. Сейчас это горечь. Досада. Стыд. И злость, не столько на Эвера, сколько на себя.
Он не отрицает вины в тех смертях и в том, что сам запустил чудовищную цепочку событий. Но это нисколько не оправдывает меня, ни по факту, ни в его глазах. И хотя за всем этим осталось многое, что мне хотелось бы обсудить с ним, безнадежно запоздалое, но важное… если я начну сейчас, неизвестно, до чего мы договоримся. И выдержу ли я это.
– Да, я все понимаю. – Словно кто-то говорит за меня. – Такие вещи не искупаются ни завтраками в постель, ни нарядами одалиски. – Колеблюсь и иду на второй круг унизительного юмора. – Но ты правда можешь попросить, пока я жива.
– Орфо… – Я очень надеюсь, что он фыркнет от смеха, что я снова услышу этот странный звук, будто чихает лисенок. Но он только качает головой так, будто ему стыдно, и далеко не за себя. – Да. Ты определенно изменилась.
Вот теперь я взвиваюсь, терпеть это вечно я просто не могу.
– Что, все настолько плохо?! – Наверное, у меня очень уязвленный вид, но сейчас плевать. – Слушай, Эвер, я просто… просто не знаю, как себя вести, я примерно представляю, как тебе со мной омерзительно, но я напоминаю, что…
– Мы делаем это ради твоего отца, – шепчет Эвер. Думает, что заканчивает мою мысль, и опять ранит меня.
…что виноваты мы оба. И те, кто причинил тебе боль. И я хочу, чтобы ты простил меня хотя бы после смерти. Но я подчиняюсь и вру:
– Да. Только ради отца.
– Ну да, ну да, – раздается со стороны окна, и меж двух горшков зашелестевших виол к нам проносится гибкий черный силуэт. – Верю! И если хоть кто-то из вас испортит мою грядущую судьбу королевского кота…
Скорфус приземляется на ту же тумбу, где сидел, и насмешливо сверкает глазом. У него тот самый вид, по которому «Я все слышал, сделал выводы, но вы узнаете о них последними» не прочел бы только тот из наших древних великих поэтов, который был слепым, Го Мэрис, кажется. Впрочем, даже он все понял бы по тону этого «верю». Я вздыхаю и снова пытаюсь спихнуть Скорфуса на пол, но на этот раз он нагло впился в тумбу всеми лапами и встопорщил крылья.
– Привет снова, – говорит он, упорно не замечая моего усердия и таращась только на Эвера. – Рад, что ты можешь разговаривать, дышишь без проблем и отхаркиваешь самое безобидное, что возможно в твоей ситуации. – Эвер хмурится, но ждет окончания речи. – Я Скорфус. – Одно черное крыло почти бьет меня в глаз, и я сдаюсь. А зря. – Лучшая версия тебя, если хочешь знать. Теплая. Пушистая. Не душная…
– Скорфус. – Не придумав ничего лучше, я дергаю его за хвост. – Ты не помогаешь.
– Тихо, человечица. – Хвост стукает мне по лбу. Скорфус и Эвер пялятся друг на друга одинаково пристально, только во взгляде у первого неприкрытое высокомерие, а у второго – лишь усталое «За что?». – И еще. Если бы не я, ты бы до сих пор скакал там, в подземельях. Злобной чокнутой обезьянкой. Понял?
– Мне уже… сообщили, – выдавливает Эвер с заметным усилием. Как и я когда-то, он все же растерян: фамильяры – довольно редкие существа, вряд ли прежде он с ними общался. Впрочем, нет, тут я ошибаюсь. – И я, кажется, помню, как сожрал пару твоих сородичей.
– Фу, вульгарщина. И это вместо «спасибо». – Скорфус кривит морду, но не похоже, что он правда возмущен. – Ну ладно! – Так и есть, он уже довольно облизывается. – Завтрак ждет. В саду, как в вашем невинном детстве, или что там было у вас без меня… Полетели уже, а?
– Пошли, – вяло поправляю я и переступаю через себя: снова нахожу силы окликнуть Эвера. – Как ты? Сможешь встать, одеться, привести себя в порядок сам? Могу позвать прислугу, могу…
Щеки снова обжигает жаром, и я не произношу «помочь», вспомнив нелепую шутку об одалиске. После этого я точно буду выглядеть настырной, озабоченной дурой. Отпускать пошлости, особенно с теми, кто мне так или иначе нравится, – обычно для новой меня; это еще одна вещь, которую я подцепила от Скорфуса, но сейчас это явно неуместно, выглядит каким-то жалким заигрыванием. Вздохнув, перескакиваю на другое:
– Чем быстрее ты начнешь ходить и дышать нормальным воздухом, тем быстрее тебе станет лучше. Хотя мы можем, конечно…
И опять я, как полная дура, запинаюсь, ведь про завтрак в постель я тоже ляпнула раньше. Скорфус таращится на меня с таким видом, будто сейчас свалится с тумбы сам – от хохота, распирающего всю его кошачью тушку. Во взгляде Эвера не читается ничего: возможно, он напрочь забыл мои неловкие слова. Точнее, выбросил из головы. Скорее всего, так и есть.
– Спасибо, я справлюсь, – отвечает наконец он, уверившись, что я не продолжу. – И… да, я выйду. Хочу увидеть, как изменился сад.
Никак. Я его берегла. Но я молчу, стараясь дышать поглубже и изучая свои колени. Сжимаю кулаки, исподлобья следя, как он в третий раз пробует встать с кровати и как наконец ему это удается. Он делает несколько осторожных шагов. Хватается за стену и горбится, но тут же, не издав ни звука, выпрямляется. Доходит до своего шкафа.
– Моль ничего не сожрала, – сообщаю я под скрип открываемой дверцы. – Мы правда за всем присматривали.
– Интересно, зачем, если для всех вас я был мертв, – доносится совсем тихо. Запоздало я осознаю, что Скорфус вот уже почти минуту тактично молчит. Вылизывается. Смотрит на свой зад, а не на нас.
– Здесь давно больше комнат, чем людей. – Приходится все же ответить единственное, что похоже на правду. – Ну… ты помнишь. И знаешь, когда кто-то уходит, всегда заметно. Мамины покои тоже стоят нетронутые.
Вот только я не хожу туда поливать цветы. Да там и цветов-то нет, только всевозможная дорогущая мебель, безделушки на любой вкус и гора платьев, которые я в жизни не надену.
– Понятно, что ж… спасибо, – тихо говорит Эвер, забирает с полки стопку белой одежды и скрывается за дверью своей ванной комнаты. Вскоре я слышу шум воды.
Какое облегчение. Какое облегчение не видеть его хоть немного. И хотя подспудно я с опаской прикидываю, не грохнется ли он в купальне, когда ему опять изменят ноги, я рада, рада, что осталась одна. Ну… почти одна.
– Слушай, вы стоите друг друга. – Скорфус вспархивает с тумбы, летит через комнату и приземляется прямо у дальней двери. Похоже, тоже опасается, как бы Эверу не стало плохо, и собирается нести дозор. – Теперь-то я понял, в кого ты такая душная.
– Да я вообще не душная! – Надоело, если честно, все время слышать от него этот «комплимент». Я потираю лоб, понимаю, что еще немного – и расклеюсь не хуже Эвера, и жалуюсь: – Скорфус, я устала… может, завтрак в кровать вы принесете мне?
– Да щ-щас-с-с. – Второе слово напоминает шипение, я едва понимаю, что вообще Скорфус сказал. «Сейчас»? Морщусь, встаю, но ноги тут же подгибаются, и я, сама того не осознав, ничком падаю вперед, на постель. – Так, слушай. Вот это было самое омерзительное поведение, какое я видел в своей жизни.
– О чем ты? – бормочу я, зарываясь в подушку лицом. Она пахнет маслами лаванды и пихты, которыми ее взбрызнули вчера, а еще кровью и, как я запоздало осознаю, волосами Эвера. От них всегда тянуло просоленным деревом и раскаленным песком, не знаю почему.
– Вот об этом всем. – Не знаю, что он там делает, я закрыла глаза, но тон у Скорфуса обеспокоенный. – Быстренько возьми себя в руки. Слезь с чужой постели. И начни выглядеть так обворожительно, чтобы не простить тебя было преступлением.
– Это так не работает. – Я даже не думаю поднимать голову, чтобы одарить его возмущенным взглядом. Цинизм, пожалуй, единственное в нем, к чему я привыкла сполна. – Если ты правда ничего не упустил, то сам понимаешь: все серьезно. Мы оба совершили омерзительные поступки. У нас обоих есть оправдания, но они нас не примиряют. Мы не можем просто… – Я вздыхаю. Смесь запахов, приятная и даже убаюкивающая, щекочет ноздри, – продолжить жить как жили. Убийства, которые он совершил, что по своей воле, что не сам, будут преследовать его. А меня будет преследовать то, что я должна была проявить милосердие. А еще лучше – обо всем догадаться заранее и бить тревогу.
– Да о чем? – Скорфус говорит все более нервно. Я дергаю плечом, не понимая резкую перемену его настроения. Я не требовала от него такого уровня поддержки.
– Что эти ублюдки рано или поздно докопаются до него, что он ни за что не бросился бы на них без причины, что его… прошлое с тем медиком нельзя тревожить, это же как змея в траве.
– Ты была малышкой, чья мама сошла с ума, – мягко напоминает Скорфус.
Я ловлю себя на грустном желании его обнять, но обнимаю только подушку.
– Я была принцессой, Скорфус. Это ко многому обязывает. Как минимум – доверять тем, кто помогает мне выживать, и всегда принимать их сторону.
Неожиданно он не спорит. Какое-то время я слышу только тишину, полную шума воды, а потом ощущаю привычную когтистую поступь на своей спине.
– Тут решать только тебе, Орфо. Но я все же предупрежу. Вряд ли прощение этого двуногого спасет тебя, если ты не простишь себя сама.