– Переживаешь. – Это не вопрос; как бы она ни старалась держаться безмятежно, на лице то и дело что-то проступает. Она кивает. Я вздыхаю, возвращаю сыр на доску и, просто не зная, что сделать еще, беру чашу. – Тогда выпей, отвлекись.
– Подталкиваешь меня к дурному! – Но снова ее пальцы накрывают мои поверх ножки чаши, и глоток Орфо делает довольно большой. Стреляет в меня новым взглядом. – Кстати, это твоя. Больше не боишься, что…
Правда, моя: не выпита и наполовину, ее-то опустела после последнего тоста. Орфо чувствует, как напрягается моя рука; сжимает ее крепче и буднично сообщает:
– Даже не надейся, я уже не смогу его выплюнуть. И вызывать рвоту не буду. И вообще прекращай это, Эвер, лучше тоже отвлекайся. – Снова она кивает на вино. Я нехотя пью. Она довольно усмехается. – Вот так-то. Сладкое, правда? Пьется как сок, а эффект…
Эффект мощный, судя по Клио, но я не чувствую. Точно нет такого воздействия, как вчера, мой ум ясен, и думаю, я даже смог бы встать. Но я не хочу. Мне нравится сидеть рядом с Орфо, нравится ощущать ее пальцы поверх своей руки. Чаша разделяет нас. Мы отражаемся в ней. Орфо не глядя берет кувшин и подливает еще, делает глоток, я повторяю. Это словно ритуал, ритуал… примирения? Нет, не так, скорее пугающего, сладостно-сокрушительного узнавания заново. Я отпиваю еще, но уже не могу отвести взгляда от ее ставших ярче губ. Она так же пристально, точно с ожиданием, смотрит на меня.
– Ты кое-что сказала вчера. – Я не осознаю, как произнес это. Но уже боюсь, что зря.
– Что? – Она лишь улыбается уголком рта. – Я много болтала.
Самые пошлые вещи, которые только можно обрушить на человека. Про язык и другие части тела, вот что вспоминается мне, когда она облизывает губы, и, проклятие, я уже не могу реагировать на это так, как вчера, – злиться, смущаться. Дышать становится сложнее, сердце словно поднимается к горлу, но я справляюсь с собой и произношу другие слова:
– Что, возможно, я нравился тебе в детстве. Это правда?
Орфо хмурится, задумавшись. У нее неплохой шанс пожать плечами и заявить, что она вообще такого признания не помнит, была слишком пьяна и не станет это обсуждать. Но она выбирает другое: снова слегка тянет чашу на себя, отпивает и, смотря поверх дрожащей винной поверхности, интересуется:
– А если да? – Что-то почти недоброе появляется в ее глазах. – Ты был мне дорог, ты был красивым, а мне почти исполнилось тринадцать. – Она тихо фыркает. – В кого мне было влюбляться, в Илфокиона или, может, в кого-то из толпы обезьян, которая гукала вокруг Лина?
– Влюбляться… – Я даже чуть встряхиваю головой, некстати вспомнив кое-что еще. – А ведь я мог заподозрить. Например, когда ты опаивала меня…
Но тут Орфо краснеет и перебивает очень быстро:
– Я только иногда гладила тебя по волосам и по руке, пока ты спал! – Взгляд даже становится почти испуганным, а через секунду – оскорбленным. – Эй! Я была все-таки маленькой и невинной, Эвер, ну, меньше и уж точно невиннее, и даже если бы это было в наш последний год, я бы ни за что… – Зарычав, она отмахивается, да так, что проливает вино на наши руки. – О боги, Эвер. – Тут она вздыхает с видом покорности судьбе. – Боги. Да, понимаю, выглядит глупо и гадко, но давай честно. Как ни крути, я была еще достаточно мала, чтобы считать, что в этом смысле ты для меня старый. И уже достаточно взрослой, чтобы понимать твою проблему. Ее я понимала и в восемь лет, как ты мог заметить.
Я смотрю на нее, сам не понимая свои чувства. Поначалу она почти пугала меня этой откровенностью, потом развеселила, и я не осознал, что фыркаю, раз за разом. А последние слова обдали холодом. Заставили сжать пальцы на ножке чаши. Проблема. Проблему она упомянула и накануне. Проблему, только чуть-чуть перевернутую с ног на голову, она сегодня донесла до Клио. И эта проблема прямо сейчас вскипает горьким ответом-вопросом:
– Что же случилось вчера?
Я уколол ее намеренно, сам не зная, зачем опять пытаюсь разбудить чувство вины. Она же попросила прощения. А я признал, что сам не помешал ей. Это низко. Но я все-таки напал не на ту. Орфо тоже помнит наш утренний разговор и теперь, наклонившись и слизнув вино с собственных, наверняка ставших липкими пальцев, парирует:
– А с тобой что случилось?
Она знает: у меня нет ответа. И тоже бьет осознанно, в конце концов, я учил ее фехтовать и орудовать хлыстом, эти боевые навыки она прихватила и во все остальные дела. А ее взгляд обездвиживает. Я словно лицом к лицу со змеей, с завораживающей синеглазой коброй, раздувшей капюшон и готовой атаковать снова. И она атакует:
– Позволишь мне выяснить, что будет, если я…
«Повторю» – горит во взгляде. Но я целую ее раньше, сделав еще и то, чего делать точно не стоило: одной рукой слегка сжимаю ее горло. Тревожу следы собственных когтей – когтей Монстра – и слышу тихое шипение, но тут же она возвращает жест: хватает за горло меня, тоже легко находя борозду от хлыста. Она, тронутая магией Скорфуса, не саднит так, как нанесенные мной раны, но вспышка боли все-таки заставляет рвано выдохнуть. И впиться в ее губы грубее.
Я не хочу возвращать ей все то, что она обрушила на меня вчера, – так я думаю в первые секунды. Но она не хочет иначе, судя по тому, как хрустят мои пальцы на ножке серебряной чаши. Мы все еще держим недопитое вино, ее рука поверх моей, но от усилившейся хватки я вздрагиваю, обливаю нам обоим одежду, а потом чаша со стуком падает. Ладонь Орфо тут же скользит по моей влажной груди: поверх рубашки, почти сразу – под ней. Я пытаюсь удержать ее за локоть, но вместо этого рука, смяв ткань туники, ведет по плечу, задевает тяжелую волну волос, и я не успеваю очнуться – пальцы уже зарываются в них на затылке, опускаются к задней стороне шеи, снова поднимаются, большим я задеваю кожу за ее ухом…
– М-м-м, – шепчет Орфо, на секунду отрываясь от меня. – Ненавижу безмозглых сатиров, которым лишь бы намотать волосы на кулак. – Я чувствую ее вторую руку, тоже под одеждой, на спине, и ногти игриво проходятся по хребту. – Но все-таки я не совсем кошка.
Ее губы снова с нежной настойчивостью касаются моих, то кусая, то лаская; моя ладонь ведет по плавному, горячему изгибу ее спины – все еще сквозь тунику; тронь я ее иначе – наверное, умру. Но я в шаге от того, чтобы проверить, и, наверное чувствуя это по дрожи моих пальцев, Орфо тянет меня ближе за ворот, откидывается назад – и, похоже, ее не волнует обилие песка, с которым тут же соприкасаются разметавшиеся волосы. Зато ей явно нравится то, как я теперь нависаю над ней и как всматриваюсь в лицо. Голова кружится. Пряди падают на глаза.
– Что? – тихо спрашивает она, ладонью продолжая скользить по моей груди.
Пытаюсь вздохнуть, мечась взглядом по ее лицу. Пытаюсь заставить себя очнуться. Я не должен этого делать. Мы не должны, по множеству причин. Она наблюдает, но когда я, проиграв самому себе, снова тянусь к ней, прикрывает глаза. Ее шея вся в этих подживающих, уже покрытых коркой следах, вызывающих у меня дрожь стыда и ужаса, но стоит поцеловать кожу возле одного из таких участков, как Орфо отзывается всем телом, рвано выдыхает. Тянет меня еще ближе. Ее колени соприкасаются с моими бедрами, ее руки опять впиваются в ткань рубашки, и уже мои ладони движутся по ее спине вниз. Она… восхитительная. Восхитительная в этой чуть насмешливой открытости, в этой жажде, в том, как легко уступает напору сейчас – когда во мне проснулось что-то, чего я должен бояться, но страх не может пробиться сквозь огонь. Я целую ее шею и плечо, ослабив тесьму на вороте. Снова шею, снова губы, линию подбородка, мочку уха. Сама она лишь перебирает мои волосы, но стоит посмотреть ей в глаза – и что-то меняется, и вот уже она тянется ко мне: поцеловать в щеку, в висок, в левую скулу. Делает плавное движение – и на спине оказываюсь я, она нависает надо мной. Замерев, мы снова смотрим друг на друга, тяжело дыша. У нее сильно расширены зрачки, у меня наверняка тоже, но с моря дует прохладный ветер, ероша наши волосы, забираясь под одежду и словно отрезвляя.
Здесь не место для подобного сумасшествия. А это – не время. Я плавно качаю головой.
Она вглядывается в меня еще несколько мгновений, переводя дыхание, потом проводит указательным пальцем от моего лба до кончика носа. Невольно я смыкаю ресницы – и губы снова обжигает поцелуй.
– Я не знаю, нравился ли ты мне в детстве, – шепчет Орфо. – И понимаю, что не могла нравиться тебе, потому что ты нормальный. Но ты нравишься мне сейчас. – Я открываю глаза. – Надеюсь, ты понимаешь: я говорю это не в надежде спастись от смерти, а как раз потому, что мне нечего терять. – Она отстраняется. Выпрямляется, вздыхает еще раз, с силой взбивает волосы, избавляясь от песка, а потом начинает оправлять воротник. – И надеюсь, ты понимаешь: мне также плевать, что ты думаешь. Я ничего не прошу. – Она щурится, а потом, не успеваю я найти ответ хоть на это, коварно приподнимает брови. – Ну разве что могла бы попросить жаркую ночь перед самой коронацией, потому что это правда, меня до безумия тянет к тебе. Но я не посмею.
Я лежу неподвижно и все смотрю на нее, пытаясь унять сердцебиение. Озноб окончательно оставил меня, схлынуло и возбуждение; то, что я ощущаю, ближе к удару по голове или слишком глубокому и неожиданному нырку. Я не могу найти слов. Я не уверен, нужно ли вообще. И я точно знаю, что единственный просящийся ответ: «Кажется, и ты мне… нравишься?» будет звучать, во-первых, нелепо, а во-вторых, что-то внутри меня снова задохнется от злого бессилия.
«Не в надежде спастись от смерти»? Ну-ну. Могу ли я быть в этом уверен после претендующего на гениальность трагического монолога, произнесенного Орфо у мемориала? После того, как уверенно она держала себя что вчера, что сегодня? Она неплохо знает цену своим словам и поступкам. И если хоть на миг подумать… она может играть, может пробовать разные способы заставить меня сделать нужное ей. Возможно, она просто ищет любой доступный путь к моему сердцу – не чтобы заполучить его, а чтобы стереть оттуда лишнее. А я…