Жалкий раб. Не хозяин даже своим чувствам.
Сжимаю кулаки. Нет, нет, все это не мои мысли, я вообще не понимаю, откуда они, откуда опять этот свистящий шепот в голове, так похожий на голос Монстра, на сплетающиеся в нем голоса моих жертв. Я перевожу взгляд на свою левую кисть, ту, которой Орфо не видит, и она на секунду кажется мне трупно-серой, заскорузлой, рахитичной. Я сажусь слишком резко, до звона в ушах – зато когда предательские круги перед глазами исчезают, обе руки нормальные.
– Ты в порядке? – Орфо потягивается. Выгибает спину. И хмурится, снова ко мне придвинувшись, опустив на колено сразу обе руки. – У тебя…
– Медленные глаза? – сдавленно шепчу я и сразу вижу кивок. – Просто, наверное… это слишком для меня. Это все. Слишком. – Теперь мне стыдно. Отвратительно стыдно за грязь, кипящую в рассудке. – Давай собираться, ладно? До ужина не очень много осталось.
Она кусает угол губы, но кивает, а в следующий миг уже начинает медленно, точно в полудреме, сдвигать к себе доски и чаши. Еды почти не осталось, посуду мы всполаскиваем в море, аккуратно вытираем покрывалом – все в молчании, не глядя друг на друга. Орфо явно жалеет о части слов: раз за разом на меня падают виноватые взгляды. Я жалею о том, что слушал молча, – будь я на ее месте, меня бы, скорее всего, это задело. Но правда… что бы я мог ей сказать? Что, кроме…
– Почему? – тихо спрашиваю я, когда корзина уже собрана. – В смысле, я… во мне же нет ничего, что можно полюбить. Ничего особенного. А ты…
Ты стала великолепной. Правда. Храброй, хитрой, красивой и… великодушной, я нашел это слово последним, но лишь потому, что последним смог это разглядеть. Ярость и отчаяние мешали мне. Они не исчезли, но больше не могут затмить очевидное. Орфо далеко не совершенство. Свои недостатки она, похоже, любит не меньше, чем свои достоинства, и не стремится искоренить. Но она правда на своем месте; роль королевы словно создана для нее; за четыре года она смогла до нее дорасти. Я же все еще замученный раб, не больше; по сути это никогда не менялось, а после Монстра уже и не изменится, и…
– А я взяла все у тебя, – просто отзывается вдруг Орфо, не отводя взгляда. Похоже, многое поняла по лицу. – В смысле… из меня вряд ли бы что-то получилось, если бы я не росла с тобой. – Корзина разделяет нас, но рука все-таки касается щеки. Я пытаюсь покачать головой, но она настаивает, касается и другой. – И я всегда была и буду благодарна за это. Никогда об этом не забуду. Что бы ни случилось. – Я хочу отвести ее запястья, хочу, сглотнув ком в горле, ответить хоть что-то, но не могу сразу, а потом не успеваю. – Ладно. Пойдем?
Она подхватывает корзину и первой идет к воде. Я следую за ней, не решаясь поравняться, смотря на ее волосы, залитые уже закатом, – и опять стискивая кулаки так, что в ладони впиваются ногти.
Может, и так. Может быть. Но сейчас тебя «тянет» не туда, Орфо. К сосуду с невидимой, но широкой трещиной, через которую вытекли все силы и, что еще хуже, вся готовность собирать их заново. На дне остался только мутный осадок – горечь и боль. Скоро ты заметишь это. И я не знаю, что тогда ты скажешь. Сможешь ли сказать. Будешь ли жива. Но так или иначе…
– Уверен, из тебя получилось бы многое, – тихо говорю я, все же догоняя ее, и она тут же поворачивается. В глазах облегчение: неужели переживала, что я не приближаюсь и молчу? – Как минимум отличная цветочница. И сильная волшебница.
– И полубезумная девчонка, не умеющая владеть собой, – бросает она и тут же спохватывается. – А впрочем, от этого меня даже ты не спас.
Не спас. И поплатился, разбив свой сосуд или дав его разбить. Но так или иначе, сейчас что-то во мне, что-то слишком долго спавшее, не желает больше метаться по кругу вопросов. Оно отчаянно хочет обратиться глиной, белой, холодной и плотной. Замазать трещину как можно гуще, не дать больше вытечь ничему. И посмотреть, что будет, когда глина высохнет.
– Ну, у каждого ореха, – слабо улыбаюсь я, – должна быть своя розмариновая карамель. Если в твоем случае это полубезумие…
– Я щедро поделюсь им с ближним! – Она хватает меня за запястье, усмехаясь, тянется ближе, явно чтобы поцеловать, и я даже не сопротивляюсь, когда… – Что это там?
Ладонь, сжавшая мою кисть, холодеет в один миг. Орфо останавливается, корзина гулко падает, и кажется, я слышу сердитый треск: кувшин разбился? Звенят серебром чаши.
– Что? – повторяет Орфо, все стоя без движения и всматриваясь вперед. Ее рука начинает дрожать. – Что?..
В небе горит закат – всполохами всех пламенных оттенков от золота до кармина. Море на горизонте стало алым и глубоко посинело у линии прибоя. Волны лениво выползают на пляж одна за другой, неся тающий жемчуг. Чайки, целый рой, вопят над ними, образуя одну за другой странные фигуры и изредка пикируя, словно тоже стремясь получше рассмотреть что-то у кромки воды; что-то похожее на большой, оказавшийся не на своем месте камень.
Камень, слишком похожий на тело.
Вокруг камня то ли дрожат закатные искры, то ли цветут красные маки.
Вне правил. Плиниус
– И что скажешь, мальчик?
Потерев лоб, Илфокион довольно долго смотрит на меня поверх легкой металлической кружки, прежде чем сквозь зубы процедить:
– Они не врут. – Но стоит мысленно спеть оду хитрости своей дочери – и хитрости ее кота особенно, – как вслед летит: – Вернее, не врут ни в чем значимом. Никто из них не хотел вреда, а значит, можно быть снисходительным. Пока.
Откидываюсь на стуле, слыша страдальческий скрип деревянной спинки и стараясь сосредоточиться лишь на нем. Вот же новомодная ерундовина… ели на лавках и дифрах[14] век за веком, учились осанку держать, а теперь? Но кто я, чтоб лишать единственной отдушины – буйной тяги к красивому мусору – верноподданного, с которым нас связывает слишком много для подобающей мелочности и рациональной скупости. Нет, кир. Каператисы никогда не были жадны или склочны, недостаточная прозорливость – единственный наш непреходящий грешок.
– О чем ты? – Лениво цепляю с тарелки крупную мидию и выуживаю из раковины. Съедаю, запиваю вином, про себя в который раз поражаюсь, что дурень этот моллюсков запивает любимым кофе. – И да, будь любезен… будь. Снисходительным.
Это приказ.
Он, наблюдавший за мной всю последнюю минуту, улыбается самыми углами рта. Не знаю, что и насколько хорошо он унюхал, но, скорее всего, больше, чем смог бы любой другой законник, даже меченый. В глазищах оживают мелкие искры, любопытные, лукавые, но настороженные. Да. Он понял главное, то, насчет чего я не определился, – нужно ли раскрывать.
«Я знаю побольше, чем ты. Я в курсе всех фраз, которые детеныши мои бедовые тебе сказали. Да что там, я автор трети сей трагедии, стряпали мы ее по канонам вполне классическим, мифическим. И ради всех богов, не мешай нам доиграть пьесу. Хлопай и улыбайся».
– Буду, – лаконично обещает он.
– Славно. – Вытираю салфеткой руки. Хватит с меня мидий, лучше поужинаю поплотнее. День душный, а этот обед такой поздний, что кусок в горло не особо лезет. – Ты не пожалеешь.
– О чем? – Все-таки цепляется к словам. Молодец. Чтоб тебя.
Медля, обегаю глазами зашторенное от зноя помещение – триклиний[15] стражи, густо пропахший рыбой. Кас, Пол и еще десяток целеров сидят за соседними длинными столами, блестя в полумраке вилками, ножами, доспехами и глазами. Шепчутся. Трескают за обе щеки. Догадались: у нас с Илфокионом свой какой-то разговор. Делают вид, что даже не замечают нас.
– Моя дочь будет хорошей королевой. – Снова всматриваюсь в обрамленное черными волосами лицо.
Если он и сомневается, то не выдает, умница. Берет мидию; раскрыв раковину шире, пристально разглядывает беззащитное ярко-оранжевое мясо. Э-э, и о чем он может думать? Прикидывает, пойдет ли ему туника такого цвета? Или вспоминает, каким беззащитным мясом оказывались люди, которых по воле другой королевы забивали ногами у замковых ворот, подхватывали под локти, волокли в казематы, чтобы бить снова и погружать головами в тазы?
– Когда она выйдет замуж? – Он поднимает глаза. Мидия так в своем перламутровом убежище и лежит.
– Как захочет либо как подойдет крайний срок по правилам. – Надеюсь, понятно: не жажду я это обсуждать, по крайней мере, не с ним! Все же смягчаюсь: – Эх. С безгрешными-то юнцами, которых можно было бы короновать без страха убить, нынче негусто…
Люблю поиграть с ним. Дать намек на правду, которую, как нож в рукаве, спрятать можно, но в чем смысл, если о ноже и не подозревают? Грешной моей дочуре – безгрешного мужа, ха-а-а… Боюсь, съест его и не подавится. Конечно, придется ей кого-то такого подыскать, но только когда сама пожелает, бедняжка, вертушка, бестия. Ну не вечно же ей обходиться котом.
Илфокион не отвечает. Выуживает все-таки мидию из ракушки, утонченно отправляет в рот и почти сразу запускает пальцы в стоящий между нами глиняный горшок. Он полон крошечных початков желтозубки, обжаренных до хруста, – прямиком не из Игапты даже, где выращивают только крупную разновидность, а с самого Дикого континента.
– Почему не едите кукуру-узу? – с удовольствием растягивая-разглядывая слово чужого языка, спрашивает Илфокион, но цепкие глаза спрашивают совсем о другом.
– Она кажется мне еще неспелой, мелковата.
Конечно, она поспела: только в таком виде ее можно приготовить и съесть без риска зубы переломать. И конечно, Орфо достаточно взрослая, чтобы я, уходя на покой, короновал чету, а не ее одну. Но я не думал об этом. Ни дня. Ее жизнь и так слишком часто кроилась другим в угоду.
– Орфо не побежит замуж, просто чтоб не начинать одной правление. – Все же отказываюсь от иносказаний и вылавливаю поджаристый початок из горшка. – Не говоря уже о том… – с хрустом надкусываю зубчики вместе с кочерыжкой, или на чем там они сидят? – что она не будет одна. Сенат никогда не нравился мне настолько, насколько сейчас. Физалия никогда не была столь дружелюбна. – Илфокион вздыхает, и я тоже. – И на тебя я рассчитываю. – Тут он даже чуть улыбается, ему идет это искреннее благодарное удивление. – Да и в конце концов… – смеюсь, заглотив кукурузу и запив хорошей порцией вина, – я-то тоже не покойник еще. Да, правила суровы, но пару отцовских советов дать смогу!