Дикий континент… он тебя, Валато, чаровал. Лучше бы манил еще больше – может, и не сманила бы Физалия. Я ведь не заметил, как она поселилась в твоих мыслях, как пустила корни, хотя отец твой о ней не вспоминал. Он-то в свое время просто принял решение Иникихара – дать физальцам волю, пока не начали требовать. Он-то видел: они вызревают, как вино, вспоминают, кем были до Великого Шторма. Как бороздили моря на галерах. Как строили прекрасные крепости и действительно оставляли жить только сильных младенцев. Как вышитые их швеями-волшебницами цветы и трезубцы делали простую рубашку непробиваемее доспеха. Так бывает с каждым народом – он рождается, живет, расцветает, потом может ослабнуть и задремать в чужой тени, но позже пробуждается снова, и лучше ему не мешать, не прерывать бесконечный круг, а то потом прервут твой. Иникихар все это чувствовал. А вот неназываемый, Истабрулл, его брат…
О нет. Истабрулла я вспоминать…
Плиниус-с-с.
Кровать скрипит, когда я вскакиваю. Неужели мидии у Илфокиона были подпорченные? Они, говорят, могут испортиться так, чтобы ты не слег, но увидел странные сны или услышал странные голоса. Облизываю сухие губы, сглатываю… вот ерунда. А может, предостережение богов: «Верно, верно, не упоминай Истабрулла, никогда не упоминай Истабрулла, особенно в душные дни, похожие на тот самый. И тем более не упоминай, как на самом деле он сошел с ума».
– Кхар-р… а-а-апчхи!
Резкий шум по ту сторону окна приближается, крепнет – и Скорфус влетает кувырком, едва не сбив одну из кадок с виолами. Нет, лишь задевает когтями пару цветов, да так, что они падают, аккуратно срезанные, на пол. Скорфус шлепается рядом, неуклюже раскорячив лапы, но тут же подбирается и начинает неистово встряхиваться. Ого-о, он поживее той вялой лохматой горжетки, что прижимала к себе моя бедная дочура еще утром.
– Денек добрый, – говорю, спешно идя навстречу и приглядываясь. Да, правда, поживее. – Эй, а я волновался за тебя, меховой мешок!
Он поднимает ясный желтый глаз, упирается им в меня и секунду спустя раздвигает зубастую пасть в белой улыбке. Хлопает крыльями – и, еще раз встряхнувшись, принимает более-менее сидячее положение. Но молчит.
– Как ты?
Заметив виолы на полу, он опять наклоняется и задумчиво подъедает их, втянув губами одну за другой, как устриц из створок. Никаких манер, а впрочем, чего ждать, он всегда такой. Куда больше беспокоят явные потуги выиграть время, понять, как мне ответить. Скорфус, наглая шкура, за словом никуда никогда не лезет, обычно и не думает, что, кому несет.
– М-м-м. Поспал, – наконец неопределенно отзывается он. Вспархивает резко, рвано – и приземляется на подоконник меж кадок. А вот это движение уже потверже, ближе к привычной грации, точно прямо в воздухе к Скорфусу вернулись силы. – А вы, толстый король?
А я-то что? Со мной ничего и не было. И опять он… а-ар-р, вот есть у него для каждого в замке какое-нибудь ласково-гаденькое прозвище: Орфо – «человечица», Илфокион – «куколка», мои патриции все как один – «мышата», а Эверу явно быть «двуногим». Я «толстый король». Хотя не так вообще-то и толст!
– Не поспал. – Пожимаю плечами. – Работал. Но чудовищная эта жарища…
– Нет. – Он качает головой, потом лениво обвивает себя хвостом. – Что вы тут ошиваетесь?
Проклятие. Я-то не кот, мне не стоит гулять где вздумается, особенно в чужих спальнях. Еще и слово такое нашел – «ошиваться»! Емкое, что бы ни значило. И какое-то презрительное.
– Я не… – все же начинаю, а потом безнадежно машу рукой. – Да случайно забрел, Скорфус, дверь была открыта. Уже ухожу.
Он поднимает светлую полоску шерсти над глазом в знак удивления, но молчит: то ли не видел, как я печально сидел на кровати Эвера, то ли просто решил не лезть. Так или иначе, снова спрыгивает на пол, идет к двери уже достаточно твердо, крылья сложил за спиной – а хвост выставил трубой. Бредя следом, неосознанно усмехаюсь: отлегло от сердца-то, хоть одной проблемой у дочуры меньше: наглый поросенок в теле кота выздоровел и снова будет ее взбадривать. И… гасить, ведь так? Гасить, потому что Эвер…
– Настолько к нему привязаны? – спрашивает Скорфус уже с порога. – Это… занятненько.
Скотина. Нет, все-то он увидел или учуял. И отпираться бесполезно.
– Не думай только лишнего ради всех богов! – Даже поднимаю ладони: больно едкая у него морда, прищурен глаз. – Ни в коем разе я не как его хозяин или…
– Не понимаю, о чем речь, – с нажимом говорит Скорфус, и плевать, что это, равнодушие или такт. – Просто уточняю наблюдения.
Я оборачиваюсь, чтобы окинуть комнату последним взглядом: перчатку, блики на которой стали ярче и багровее, виолы, книги, кровать. Щемит проклятое сердце: все здесь дышит Эвером, мальчишкой, которого я люблю действительно больше, чем подобает, не переставал любить ни минуты, даже пока ничего не знал о его судьбе. А впрочем, я никогда не отрицал: Эвер действительно угнездился в моем сердце прочно и быстро, точно так же, как… как Илфокион в твоем, Валато, верно? Для тебя он потеснил Орфо. Для меня Эвер потеснил…
С-сволочь!
Бриз хлещет в затылок, шипит в ухо, стоит отвернуться и пройти вперед. Скорфус наблюдает за мной совсем сузившимся глазом, поводя точеными ноздрями. Он так и сел на пороге, словно передумав как выпускать меня, так и выходить самому. Приходится остановиться напротив. Хотя бы пока не пройдет спонтанная дрожь в коленях.
– Тут правда было не заперто? – Ох, а я бы его пнул за подобные домыслы.
– Правда, мохнатый, не думаешь же ты…
– Стоит все же запереть. – Розовый язык лижет поднятую лапу.
– Так он поймет, что сюда заходили, если не случайно забыл о замке.
– И что здесь такого?.. – Скорфус закатывает глаз. – Могла быть уборка, да мало ли что, думаете, не поймет? Слишком вы носитесь с ним. Куда больше, чем…
– Ага-а, ревнуешь! – Торжествующе целю в него пальцем, ухмыляюсь: ну ясно же как день! – Заревновал мою дочуру, или свое положение, или…
Скорфус окидывает меня еще взглядом, долгим, странным, и плавно встает. Выходит, не ответив ни слова, лишь мягко качнув хвостом. А вот я медлю: все это как… ну как если бы я был глупым ребенком, размазавшим по лицу кашу, а он – моей нянькой. Ох. И боги с ним. Гадать, что у фамильяра в голове, – черпать воду растопыренными пальцами.
У двери, притворив ее, я несколько секунд смотрю на скважину. Может, прав котик? У Илфокионова помощника есть ключ – как и ключи от всех комнат замка. Можно сходить взять или, чтоб самому не мотаться, послать кого-то потом запереть эту дверь, но все же… Эвера не стоит пугать. Он только вернулся домой, наверняка он вспомнит, что не закрылся. Кто знает, взял ли он вообще свой ключ. Чем меньше у него будет проблем и даже мелких тревог, тем лучше, тем быстрее оживет, смягчится и, может, что-то пойдет на лад. А может…
– Здравствуйте! – звенит на другом конце коридора, и вскоре мимо пробегает сияюще-пьяная принцесса Клио, а следом – ее кудрявые мальчишки. Орфо нет. Нет Эвера.
– Эй, малютка кира, а где… – начинаю я и получаю странную лукавую улыбку:
– Скоро вернутся!
Удивительные у нее глаза все-таки – как миндалинки с угольками в глубине.
Принцесса исчезает за поворотом первой, а целеры задерживаются, чтобы почтительно постучать по своим трезубцам. Я повторяю движение, сам не зная зачем, и белокурый – как его там, Рики? – улыбается во все зубы. Хороший мальчишка, ну правда. Да все они славные. Этот, кажется, вчера перетанцевал со всеми патрицианскими дочками.
– Скоро вернутся… – повторяю рассеянно, на сердце шевелится запоздалая тревога. А ну как Орфо и Эвер поссорились? Между собой или с этими? Вроде не похоже, но мало ли. Сложно.
Чинить всегда сложнее, чем ломать, нет разве?
Скорфус неожиданно вспрыгивает мне на плечо, точно пытаясь оторвать от невеселых раздумий. Ложится теплым воротником, свешивает лапы. Урчит. Я треплю его между ушей и неспешно иду прежним маршрутом: спальня Орфо, спальня Лина, спальня Валато, а между ними всеми – еще пустые. В который раз думаю о том, как поредела наша семья. Шурины не оставили потомков, из старших поколений тоже никого нет, и если так смотреть… боги, не сегодня завтра династия просто угаснет, если Орфо не выживет. Кто останется в замке? Как эта древность с живым, кажется, сердцем будет себя чувствовать, без Каператисов? Как…
– Скорфус, – окликаю я быстро. Дурные мысли, совсем скверные, надо гнать и срочно выбираться на воздух. – Скорфус, а что все-таки с тобой было, почему прихворнул?
Мне бы просто отвлечься, хоть на что. А он елозит: похоже, не понравился вопрос. Но наконец отвечает, вяло, словно цедя слова:
– Я не прихворнул, если вам правда интересно, толстый король.
– Хм. – Врет, что ли? – Значит, все-таки настолько утомился, спасая…
«Спасибо», вот что надо бы сказать ему отдельно, и я готов, только он не дает, перебивает:
– Нет, не утомился. – За этим тяжелый, опять странный какой-то вздох. – И все обошлось. Слава… богам. Но думаю, воздержимся от повторений.
– Радует, – отзываюсь я. Что-то в последних словах не то, подвох какой-то, лучше передам-ка их Орфо, и пусть выпытает подробности. Ей-то он расскажет. – Хм, а что тебе, кстати, снилось? Вы, твари божьи, сны вообще видите?
Вздрагивает. Всем телом вздрагивает, будто я дернул его за хвост или уколол иглой, тихонько шипит. Становится горячее, потом холоднее – ох и чудное тело, будто живет отдельной жизнью от мозгов. Снова подняв руку, осторожно чешу ему макушку. Теплый. Опять просто теплый, но от ласки уворачивается, дергает ухом. Ворчит что-то там свое.
– Эй. Ну не отвечай, если это какой-то великий секрет. Я к богам не…
– Да, – отзывается он, будто и не слушая. Усмехается, бьет меня хвостом между лопаток. – Да, мы видим тысячи снов, толстый король, и в каждом правим глупыми людишками, вот! – Уже хохочет вовсю. – В моем последнем вы все были моими рабами!