А все-таки и в этом смехе есть что-то не то. Чую нутром, но не могу объяснить.
– Ну-ну. – Повожу плечами, делая вид, будто хочу скинуть его, и когти тут же впиваются крепче. – Да не обязательно для этого спать, за то, что ты сделал и делаешь для моих детей, я и сам был бы рад тебе чем-то послужить. – Мы выходим на лестницу. Я многозначительно понижаю голос: – Признавайся-ка. Чего, может, хочешь, а?
Он молчит, молчит выразительно и долго, будто предлагая мне самому повторить в мыслях свои слова. Я повторяю – и опять меня прошибает, прошибает до скрипа зубов. «Для моих детей». Забавно, Лин-то к этому коту не подходил ни на шаг. Я и не Лина имею в виду, совсем не его.
– Хочу, толстый король, – заговаривает наконец Скорфус, и приходится встряхнуться, я даже шагу прибавляю. Голос тихий, тоже не похож на обычные его наглые приказы. – …чтобы вы заботились о них как можете. И защищали. Что бы ни случилось. И держали в порядке душу.
– Да… – Спотыкаюсь, и горит уже во мне тревожный маяк. Не его это тон, ох, не его, и слова сами. Так и хочется стащить, взять за подмышки, посмотреть в лицо… морду… да что есть, в то и посмотреть. Бодрюсь со всех сил: – Э-э-э, чудишь, дружище. Спросонок, что ли? Говоришь так, будто помирать собрался, хватит, ну!..
Много сегодня болтовни о смерти. Ох, много. Опять Скорфус смеется. Хлопают крылья – он сам слетает с моего плеча и делает в воздухе маленькую петлю.
– Не хотелось бы. – Он все не успокаивается, хотя за бархатистым смехом мне теперь чудится натужный кашель, какого не было даже у Эвера. – Не могу же я оставить свою человечицу с этим двуногим…
– Со славным Эвером, – тихо вздыхаю. И боковым зрением подмечаю его резкое движение.
– Славным, да… просто удивительно, как все выходит.
– Не будешь же спорить? – Не могу удержаться, дельфины – мысли – поднимают головы снова. – Славный, правда? Ты ведь у нас полубог, ты не мог не оценить, хоть люди полубогами и не бывают. Какой он… весь. Сколько в нем какой-то такой силы, благородства, света… – нашариваю нужное слово. – Породы! Вот! Будь он котом, это был бы самый лучший кот, под стать тебе, и…
Боги. Что только несу. Может ведь правда подумать что-то неправильное, грязное или…
Он перестает смеяться резко, будто поперхнувшись. Подлетает ближе и замирает точно против меня, смотрит желтым глазищем в глаза. А потом вдруг начинает, ерзая, опять принюхиваться, так, что свистит воздух. И снова становится как-то жарче, душнее, будто обдувает пустынным ветром. От этих «шмыг-шмыг», что ли?
– Дурной какой запах, – говорит наконец Скорфус, как припечатав. Неужто намек?
– От меня? – Стараюсь, чтобы прозвучало грозно, мол, не балуй мне тут, «толстого» короля прощу, а вот «вонючего» – нет. Но он только качает головой, спокойно летя спиной вперед, пока я продолжаю спуск с лестницы.
– Вокруг вас. Вокруг нас. Очень не вовремя, не находите?
– О проклятие мое! – Не сдержавшись, отмахиваюсь, как от мухи. Он послушно ныряет вбок. – Да что сделал с тобой этот долгий сон, чем растревожил, ты…
– Увы. – На этот раз смотрит он как-то даже затравленно и одновременно задумчиво. – Ладно… Пока не ваша забота, толстый король. Полечу-ка на кухню, может, есть сливки? Надо кое над чем подумать, а под сливки лучше думается.
Прежде чем я бы хоть рот еще открыл, он разворачивается – и, набрав скорость пушечного ядра, мчит вниз, чтобы молниеносно пропасть за поворотом в один из коридоров. Тупо смотрю вперед, как если бы за Скорфусом остался радужный след, тоже прибавляю шагу и, в настроении все более скверном, добираюсь через еще несколько витков, пролетов и коридоров в наш многоугольный холл, под зоркие глаза портретов. Мой собственный кажется тоскующим – ну совсем как я сам. Лин смотрит словно бы обиженно. Орфо замученная.
Тебя не хватает, Валато. Правда, тебя тут не хватает, пустая стена с пошлым натюрмортом, заменившим твое лицо, отвратительна. Но у тебя нет права встречать гостей замка, нет права лишний раз напоминать о себе. Ты погубила нас своими фантазиями. Я никогда тебя не прощу. Но и говорить с тобой, похоже, никогда не перестану. Уф-ф… как жарко опять. Можно бы, пока никто не видит, голову в лебединый фонтан в углу окунуть, но не хочется. Уже несколько раз за последние недели мерещилось, будто вода в нем отдает железом и полынью.
Выхожу, киваю часовым, киваю и второму дозору, стоящему на перепутье тихого безветренного сада. Пересекаю его весь, пытаясь вдыхать запахи и только на них сосредотачиваться: апельсины, магнолии, ландыши, озеро, мох, сырые валуны. С тех пор как верховодит Орфо, роз, гвоздик и гиацинтов почти не осталось – сплошь лесные и полевые растения. Кажется порой, будто она хочет вырастить лес в саду, соединить одно с другим. Может, и к лучшему: легче стало, задышалось вольготнее. Это прежние короли и королевы любили благородное; ты, Валато, требовала красных и белых роз, множество красных и белых роз. А Орфо?.. Одна у нее, малышки, была мечта, чтоб тебя порадовать, любовь твою заслужить – вывести тебе черную розу. Хорошо, что не вывела. Мерзость же, как представлю черные цветы, так и глаза на лоб лезут. Не бывает в мире черных цветов, не бывает, хотя вот…
Ну то Дикий континент. На Диком континенте многое бывает, чего не водится у нас.
А солнце-то уже стремится зайти, хм. Скоро уползет с небосклона, но понимаю я это, только уже миновав сад, обойдя вдоль стены, выйдя длинным тенистым спуском на западный пляж. Пойду прямехонько вдоль воды – и, наверное, поймаю Орфо с Эвером. Должны ведь уже возвращаться, ужин со мной дочура ни за что не пропустит. Ни за что, ну только если… ха-а-а! Какая все-таки рожица была у принцессы Клио, когда мы встретились в коридоре. Веселая, хитрая, с бессловесным: «Ну вы же тоже это заметили, да?» Заметил, как же. Сохнет по Эверу моя дочь, сохнет, и ничего тут не поменялось. А ну как знаю я, почему убежала принцесса Клио. А ну как…
И пусть. Хорошим это не кончится, перед смертью не надышишься, но – пусть. Это ведь не значит, что дышать не надо.
Закат разгорается, бриз, свежий и соленый, крепчает. Ну вот и все, сошел с меня пот, отстал душный пустынный ветер, настроение как-то получше. Скорфус, правда… ну да боги с ним, со Скорфусом, захочу – встряхну его хорошенько сам, но умнее сказать Орфо: «Дурное что-то с твоим котиком, может, напугал кто, обидел?» Надо ведь за этим всем следить – за дурным. А у меня не получается, никогда не получалось. С дочурой – не понял я, что у нее грех за душой. С Эвером – не заметил, как измываются над ним. С Лином – он ведь, как постарше стал, признался мне в гадком: что наркотическим зельем в детстве забавлялся в надежде боль свою полусиротскую приглушить и страх свой королевский одолеть. А уж с тобой, Валато, с тобой…
Плиниус-с-с.
А не ты ли это, милая? Не шипи. Можно подумать… можно подумать, нужен был мне этот престол, можно подумать, нужно мне – пришлому – становиться исконным, можно подумать…
Э-эх. Да что там.
Море алое у дальней кромки, синее у берега, а в самой сердцевине – темно-лиловое, как ненастоящее, как дорогая ткань. Ровное, глубокое, ко всему глухое и всему бросающее вызов – ну совсем как глаза красного народа с Дикого континента.
Тау. Тау-тау. Так они приветствуют солнце и прощаются с ним, кажется. Просят у него благословения, как у бога, как у разумного существа, будто не знают: это лишь светильник, озаряющий Святую Гору и наш мир заодно. Нет, они-то верят, что светильник этот – заколдованная птица, орел, раскинувший загнутые крылья так, чтобы над головой его они сошлись кольцом. Орел… Странные люди. Дикие, как их земля. Но, видимо, зоркие.
– Вам лучше знать это, смуглый вождь, – так сказал мне один их посланник, тот, что прибыл с первым, давним кораблем, груженным кофе и желтозубкой. Любопытный малый с тяжелым лицом и этим же закатом в глазах. – Ваша супруга, вождь. Она очень больна.
Ты улыбалась тогда в стороне, безмятежная и белокурая, в голубом платье, и рассматривала его приветственный дар – маленький черный цветок со сложным именем, запертый в круглую банку из тонкого стекла. Ты была такой волшебной… счастливой. А я смотрел в закатные глаза чужака, чьи братья даже корабли строить не умеют, и насмешливо спрашивал:
– Чем это? Все мы, слава богам, здоровы. Это вы в наших краях можете захворать, раз даже ваши цветы, – я покосился на эту ыр… ур… орхидею, – не выдержат, по вашим словам, нашего воздуха и должны жить в банках.
Я бросил ему вызов, он это понял и приподнял подбородок. Взгляд сразу стал из глубинно-мудрого высокомерным, ледяным, неприветливым, и даже крупные черты, которые у нас назвали бы «деревенскими», не делали этого человека проще, ближе.
– Призраками, смуглый вождь. Призраками. – Он помедлил, отступил на мягкий кошачий шаг. – Я чувствую: тут у вас многие ими больны. Поэтому мы уплываем уже завтра.
Так-то. Так и живем ведь: пригонят они свое добришко на наемном корабле, забьют трюм уже нашим добришком, да и назад. Не пускает нас вглубь Дикий континент, и его люди не ездят нашими тропами, не живут в наших дворцах. До сих пор так, Валато. До сих пор. А я ему – тому человеку, ныне уже тоже вождю, как его… Орлиному Ребру в Белом Песке… так и не написал, не признал его правоту, не спросил, что же мне делать и кто еще болен-то, а ну как я сам?
Но твоя орхидея… твоя орхидея…
Плиниус-с.
Кто-то мчится на меня сзади, поднимая вихрь, и я, удивленный тем, как глубоко задумался, готов повернуться…
Спину пронзают пять стремительных ножей, холодных, как самая ледяная пещера.
Морская пена окрашивается красным; падая, я это вижу.
В затылок все ласковее и настойчивее дышит горячий ветер.
Часть 3. Правила монстров
– Смотри, погиб твой сад, и всюду виолы, ландыши, вербена и тимьян. Какая мерзость.
– О.
Я отомщу ей и за это тоже. За розу каждую свою, гвоздику, гиацинт.