Когда я зажмурился, почему трясу головой? Отдай ему! Отдай, ну. Подумаешь… монета, судя по волнистому канту, физальская, а многие физальцы, так или иначе, похожи: белокурые, с тонкими лицами, большими глазами и маленькими ртами. Белокурым и тонколицым был даже мой немолодой хозяин. Рикус такой, и Гринорис, насколько я помню, и…
– Держи. – Осторожно вкладываю монету в его ладонь, но не встаю. Надеюсь, пальцы не вспотели, или он найдет, как это объяснить.
– Слушай, мы, наверное, ушибли тебя?.. – Он не отводит глаз и держит руку все так же, словно ожидая, что я за нее возьмусь. – Вообще спасибо, ты, правда, немягкий, но…
Теперь в его голосе звенит вина, от которой мне некуда деться: упреки Ардона явно не прошли даром. Рикус все еще смотрит в ожидании – ответа, вопросов? Понимая: еще немного – и он сам спросит что-то еще, качаю головой.
– Нет, нет, не переживай, вы падали уже с не очень большой высоты. Оставите пару синяков на моей спине, ребрах и заднице, не больше…
– Заднице! – хмыкает Рикус и вдруг весь расплывается, мигом повеселев. Подкидывает монету на ладони. – Ого-го! Почему мне казалось, что ты не произносишь таких слов?..
Вообще-то, он прав, но то ли на меня дурно влияет Скорфус, то ли слово «задница» слишком хорошо описывает обстоятельства, в которых все мы сейчас находимся и будем пребывать, вероятно, длительное время. Так или иначе, не хочу обсуждать с ним подобное, подтверждать или опровергать его впечатления о моем воспитании. Вместо этого киваю на монету.
– Старая? Кажется, сейчас у вас в ходу какие-то другие, и в мои времена были другие…
– Да, очень, ее нашли, когда… – Рикус запинается, чуть мрачнеет, но продолжает, – когда после войны разбирались завалы приморского дворца. Представляешь, удалось найти комнатушку-сокровищницу, полную всяких древностей, ну и немного монеток там было…
«Кто здесь изображен?» – рвется с языка. С другой стороны, откуда ему знать, он не кажется увлеченным историком. Нет, все-таки спрошу, вдруг…
– ЕДА! – сообщает Скорфус довольно громогласно и первым устремляется прочь – туда, где мелькнули и пропали красно-зеленые накидки двух замковых слуг. – ЕСТЬ! ЕСТЬ! ЕСТЬ!
– Вы идете? – Ардон ждет, не сводя с нас глаз, и я не успеваю снова заговорить: Рикус отступает, на ходу цепляя монету обратно на шею.
– Да, пошли, принцессы скоро, наверное, вернутся.
Ничего не остается, кроме как последовать за ними по усаженной кустарником садовой дорожке. Вопрос застревает на языке, так и не вырывается. В висках стучит, в горле растет комок, и, сделав несколько шагов, я понимаю, что это означает. Мне стыдно. Мне безумно стыдно за то, что всего на миг мелькнуло в рассудке, так глупо, но так ярко, так безумно, но так желанно. Короли. На монетах ведь чаще всего чеканят королей. И наивная, нелепая часть меня, вглядываясь в серебро, целый миг надеялась… нет, даже почти верила, словно в детстве…
– Эвер! – окликает Рикус.
Я прибавляю шагу. Мне нужно сейчас одно – справиться с тошнотой.
Наверное, это проходят все дети-рабы – не могут не проходить, когда правда об их сословии и судьбе становится им ясна. Так и я, едва поняв, в каком количестве смыслов принадлежу хозяину и всем, кому он захочет меня отдать, не раз убегал в пустые мечты. О свободе, на которую на самом деле имею право, а значит, рано или поздно обрету. Об отце-страннике из-за моря, нобиле, а может, даже и правителе, ищущем меня. Пока я рос в поместье, мне, как и другим детям, прочли довольно сказок – о сыновьях рыбаков, становящихся принцами; о дочерях солеломов, возглавляющих пиратские флотилии. О великом Арктусе – короле, которого в детстве украли и продали в рабство, чтобы не дать сбыться великому пророчеству, но в рабстве он нашел себе волшебника – Мариона, помог ему разбудить способности, сбежал с ним, и вот они уже правили древним городом-полисом Карфалотом, обращали его в великую империю. У меня было достаточно почвы, чтобы мечтать. Потом я понял: ее недостаточно, чтобы верить, и это было болезненное понимание. Зато оно избавило меня от иллюзий.
Нельзя подпускать их к себе теперь. Зачем, в конце концов? Я свободен. Разве нет?
Спотыкаюсь – какой-то камень предательски оказывается под ногами. Чуть не падая, морщась от боли в стопе, перевожу взгляд вниз – и вскрикиваю, прежде чем сдержался бы.
Это не камень, это череп в короне. Треснутый череп, кажется, женский, похожий на…
«Радуйся, она умрет, – шепчет голос. Знакомый, раздробленный на десятки, я уже его слышал. – Ликуй, скоро, скоро… потерпи».
Кручу головой, но Рикус, Ардон и Скорфус уже далеко впереди, и силуэты их размылись; никого из прислуги поблизости тоже нет. Снова голова идет кругом. Я не должен… нет, я не должен бояться и должен понимать: все это просто иллюзия, последствия болезни, почему не звать это так? Разве нет? Собравшись, наклоняюсь, беру череп в руки, подношу ближе к глазам, чтобы убедиться: это тоненькое переплетение оливковых веточек, эти довольно хрупкие кости, это…
Глазницы вспыхивают красным. Череп сам рвется навстречу, точно брошенный мне в лицо снаряд, и я, в этот раз не сумев даже закричать, отшвыриваю его, сгибаюсь, закрывшись ладонями, предательски опускаюсь на колени и захлебываюсь в воздухе. Что…
– Эвер, – пробивается откуда-то из бешено кружащегося мира, низко и встревоженно. – Эвер, эй, ты что?..
Ко мне, похоже, склонились, я слышу чье-то быстрое дыхание. На плечо легла крепкая рука, кожу охладили перстни. Разлепив веки, убрав ладони, всматриваюсь в смуглое лицо, темные глаза с броскими стрелками, идеальное каре. Не могу разомкнуть губ. Илфокион успел присесть рядом, обеими руками держит меня за плечи, легонько трясет и, кажется, готов уже кого-то позвать.
– Не надо. – Резкий запах благовоний, идущий от него, – апельсиновая косточка, мята, чайное дерево – наконец возвращает мне и разум, и голос. Вслушавшись, не слышу ничьего шепота, вообще ничего, кроме шелеста листьев. – Простите, кир, закружилась…
– Голова. – Его губы разрезает вдруг усмешка, беззлобная, усталая, но слишком выразительная, чтобы я не отвел глаз. – Вот оно что.
Медлю. Я знаю его достаточно, хоть никогда и не знал близко. Так он смотрит, когда понимает, что ему врут. Заставив себя не отводить глаз, жду расспросов, думаю, как оправдать то, что он мог увидеть. Тем, что я переволновался за ребят? Тем, что на меня упали? Тем, что…
– Голос Монстра? – ничего не дождавшись, тихо, с выражением еще более странным, чем эта улыбка, спрашивает он, и меня пробирает предательская дрожь.
Ни в чем подобном я ему не признавался, ни на допросе, ни позже. Говорил о скверных снах, о рвоте щебнем, о дурноте, о том, как сложно мне было в первые дни чувствовать собственное тело. Но чтобы признаться: «Я слышу голоса невидимок и вижу… вижу…» Камни. Лишь камни. В пяти шагах от меня громоздится замшелый булыжник, который и на череп-то не похож.
Илфокион все еще держит меня, держит крепко, и только сейчас я понимаю: меня это не отвращает, не пугает, не заставляет цепенеть, как большинство прикосновений. Впрочем, так было и в годы наших тренировок, долгих и нередко оканчивавшихся для меня плачевно. Наверное, мой страх прошел быстро и навсегда, потому что однажды получить мягкое одобрительное рукопожатие от человека, прежде считавшего своим долгом вывалить тебя в грязи и отбить как свиную тушу, довольно приятно. А может, есть что-то еще – например, правда о его прошлом. Правда, важная той моей части, которая по-прежнему привязана к Физалии.
– Голос Монстра, – одними губами шепчу я, не кивая.
Пусть поймет как хочет: как признание или как удивленное уточнение. В конце концов, это может быть просто тонкая игра с расчетом услышать больше, чем удалось в присутствии Каса и Пола. Поймать меня на чем-то. Проверить.
– Знаю. Иногда я тоже его слышу. – Илфокион разжимает руки и, резко встав, прячет их за спину. – Дойдешь?
Его лицо снова непроницаемо, волосы играют бликами на ветру, блестят торакс и короткий зеленый плащ с металлическим подбоем. Тоже встав, я всматриваюсь в него. Никаких допросов? Даже про окно? И что он имел в виду? И вообще, сказал ли…
– Тебя проводить, Эвер? – спрашивает он уже резче, холоднее, и сомнение – а услышал ли я то, что услышал, – становится стократ сильнее. Боги. Неужели я…
– Я дойду, благодарю. Скорее всего, я перегрелся. И переволновался.
Он не возражает, не настаивает. Только какая-никакая гордость и слабость в ногах не позволяют мне просто сорваться с места и кинуться за Рикусом и Ардоном. Иду медленно, провожаемый почти осязаемым взглядом, стараюсь держать спину как можно прямее и не оглядываться – ни на Илфокиона, ни на отброшенный камень.
В «обеденном» уголке сада, между виол и апельсинов, происходит то, что и можно было ожидать, – все, включая вернувшихся Орфо с Клио, смотрят на меня с немым вопросом. «Почему ты так отстал?» Пожав плечами и понадеявшись, что этого хватит, я изображаю легкую хромоту, которая вряд ли кого-то убедит, и бреду к стоящему чуть в стороне от стола кувшину с теплой водой. Ладони в земле и немного в крови, к счастью, моей собственной, – я и не заметил.
– Давай помогу! – Клио вскакивает со скамьи, летит навстречу и хватает кувшин, чтобы полить мне на руки. – Подставляй!
В нос бьет запах мяты, роз и чего-то едкого. В Гирии в последние годы в ходу «спиртовая вода», которой можно и ополоснуть грязные пальцы, и промыть раны. Сосредоточенно смотрю на прозрачную струю, методично потираю руки, надеясь, что дышу я уже ровно и безумного ужаса нет в моих глазах. Судя по внимательному, сочувственному взгляду Клио – все-таки есть. Но, ничего не спрашивая, она ограничивается тем, что подает мне с травы полотенце – тоже сама.
По пути за стол хорошо понимаю, почему помочь мне решила именно она. Остальные, ну кроме пожирающего мелких рыбок из широкой глиняной миски Скорфуса, выглядят все-таки не лучшим образом. Орфо обработала ссадины, но следы от них видны, а под ногтями так и темнеет кровь; Рикус с Ардоном помятые, встрепанные, усталые – хотя уже и уплетают за обе щеки огромного фаршированного тунца, заедая его крупно нарубленным салатом и лепешками.