Ну ладно, тут немножко кинулась. Смущенно оглядываю свои руки – чтобы отвлечься. Хм. Они ведь тоже были все в царапинах, и эти царапины там, возле башни, кровоточили. Кровоточили они и еще недавно – судя по красной полоске на шварах Эвера, по еще нескольким хаотичным разводам везде, где мы валяли друг друга в нашем «и все-таки сверху буду я». Но теперь кожа выглядит поджившей. В какую-то минуту – в ту самую, что, серьезно? – раны зарубцевались.
– И все же ты, похоже, интересно действуешь на меня, – шепчу, подавшись к его уху. Он не отстраняется, но и не шевелится. Явно осознает последствия. Целиком и полностью. Окончательно. Вздыхает. – Боже, Эвер… ну… – неожиданно все-таки теряюсь в словах, – если хочешь знать… вот примерно этого я и боялась, когда позвала Клио.
– Боялась, – повторяет он с непроницаемой интонацией, не сводя с меня глаз, будто хочет убить…
А потом рядом будто чихает лисенок. И я расплываюсь в улыбке.
– Так что, примешь со мной душ?
Он смотрит на меня особенно долгим взглядом и садится. Я все-таки стаскиваю с него рубашку, украдкой поцеловав еще раз в губы, – и сжимаю руку. Пальцы сплетаются с моими. Метки, кажется, мерцают. Будто снова найдя друг друга. Как странно… а может, и наоборот.
Посмотрим.
Пол какой-то слишком холодный, но я не обращаю внимания и на это. Жар между моей ладонью и ладонью Эвера намного сильнее.
4. Святое железо. Эвер
Cкорфус обещал, что все это пройдет. Но ничего не проходит.
Я плескаю в лицо холодной водой, пока сердце наконец не успокаивается, а орущие в голове голоса не умолкают; тогда выпрямляюсь и смотрю на себя сквозь зеркало, утопленное в перламутровую раму. Все в порядке, я – это я. Не Монстр с серой прогнившей кожей и багровыми червями в волосах.
Казалось, сегодня я наконец высплюсь – не знаю почему. Не потому же, что кошмары покинули Орфо, не связал же я свой сон с ее сном или…
Да. Связал. Хотя это очевидная глупость.
Они снова нашли меня, и нашли быстро. Мои жертвы, одна за другой, и «дети героев» тоже, а последним пришел Плиниус – его я преследовал в Подземье. Он протянул мне руку со словами: «Мой мальчик, давай, я вытащу тебя». Я бросился на него, он поднял секиру, мои когти залязгали о сверкающее топорище, легко преодолевая его сокрушительные удары… Я загнал Плиниуса к краю обрыва. Он рухнул в бездну, но не упал: его подхватил Рой Бессонных Душ. А потом уродливые полунетопыри, Идус и Сэрпо, стали пожирать его, заживо разрывая на куски.
Я проснулся и резко сел под шипящие вопли: «Это твоя вина, твоя, все твоя!» Тело ломило, и, ощупав его, а потом еще раз осмотрев, я увидел, как налился чернотой синяк на ребрах. Пара таких же ярче проступила и на спине. У невидимых голосов нашлись ответы и на это: «Не стоило прикасаться к этой дряни!» Орфо. Они кричали о ней. Я зажал уши, сгорбился, не вставая с кровати, и просидел так какое-то время. Они не отставали. А вот вода немного помогла.
Я ищу хоть что-то живое в своих глазах, но сейчас их не назовешь даже «медленными». В них то ли лед, то ли туман, и даже когда они увлажняются от очередного прикосновения к синяку, мертвечина не девается никуда. Я смыкаю веки и до судороги впиваюсь в края раковины, выполненной… собственно в форме раковины. Они извилистые, аморфные и достаточно острые, чтобы посылать по моим ладоням предостерегающие сигналы боли. Чтобы напоминать: я не сплю, я не в Подземье и я…
…Не безумен? Или наоборот?
Стараясь глубоко дышать, я упираю подбородок в ключицы. Проклятие… мне даже хуже, чем в прошлые ночи. Может, всему виной убитое тело. Может, оно мстит за то, что я бездумно сделал его подушкой для… как там сказала Орфо?.. «двух туш». Туш. Сам не замечаю, как губы разрезает слабая дрожащая улыбка, точно уголки рта тянут в стороны чьи-то пальцы. Орфо… Орфо.
С усилием размыкаю веки и смотрю на глубокую купальню, на расположившийся над ней извилистый кран. Рычаги напора все еще в «душевом» положении. Приходится мотнуть головой, потому что силуэт Орфо – обнаженный, с гладкой темно-латунной кожей – вмиг возникает перед глазами в предательских деталях: живот, выдающий большое внимание к силовым тренировкам; грудь, идеально ложащаяся в ладонь; широкие, но худые и оттого все равно хрупкие плечи. Я слишком раздавлен, чтобы во мне всколыхнулось хоть что-то похожее на желание, но мысли сбиваются, путаются. Пальцы ловят фантомные прикосновения к ее мокрым волосам.
Сложно даже объяснить себе, что я вспоминаю острее и с большим ощущением нереальности – как мы дрожали и стонали от касаний друг друга на кровати или как буднично стояли потом лицом к лицу – под этими струями, в запахе миндального мыла, лишь слегка гладя друг друга и водя по коже губкой. Так, будто это обычно для нас. Будто не то чтобы ничего не произошло, но все совершенно естественно. Естественно – в какой-то момент снова увлечься поцелуями и потерять опору. Естественно – чувствовать губами и языком ее влажные ключицы, соски, кожу бедер и бархатистый нежный жар между ними. Естественно – задыхаться от ощущения уже ее губ и языка на своей коже: от груди, вдоль живота, ниже, слишком низко. А потом – так же естественно – она оделась, замотала волосы полотенцем и ускользнула. Чтобы и на ужине вести себя обыденно. Изменилось одно – она снова кидала в мою сторону слишком много тревожных взглядов. Я улыбался ей. Синяки еще не ныли так, как сейчас, а сама она… о. К ночи на ее лице и запястьях розовели лишь слабые полоски царапин. Примерно такие оставил мне Скорфус, освобождая от чудовищной оболочки.
«Она, она пьет твою жизнь!» – Еще крик, сотрясший мой разум по пробуждении. Отчаянный, злой, болью врезавшийся в виски. Почему? Какая-то часть меня действительно так думает? Нет… не знаю. Если так, то часть эта вызывает сейчас, в оскале ночи, страх и омерзение. Определенно, нет. После… всего я почувствовал прилив, а не упадок сил, теплую нежность, а не брезгливую дрожь. Боль – это другое, она закономерна, синяки часто являют суть с некоторой задержкой.
Взяв с мраморной тумбы маленькую глиняную банку, черпаю мази. Запахи мяты, шиповника и акульей плоти сжились в ней так, что одно почти не отличишь от другого. Кожа благодарно отзывается, боль притихает. Что ж, как минимум я уже совсем уверен: ребра целы. Это чудо, если подумать: вместе Рикус и Ардон весят… конечно, не как хороший боевой конь, но как половина или хотя бы треть коня. Они могли повредить мне и позвоночник, и череп. Да что угодно, они вообще не смотрели, куда и как падают. Но я отделался очень легкими увечьями, это… удача?
Удача. И странность. Как и скорость, с которой я бежал на крики, и четкость, с которой слышал голоса наверху башни и видел лица ребят. Только сейчас, подумав об этом отстраненно, я замечаю нестыковки, что-то из разряда «так не бывает». Точнее… точнее… Боги, нет.
Я закрываю ладонями лицо, забыв о мази. Все равно, пусть запах въедается и в кожу, и даже в волосы. Яростно растираю щеки и виски, скребу их ногтями – будто нащупывая чужую гнилую плоть. Снова осторожно кидаю взгляд в зеркало, сквозь пальцы. Нет, это я. Не Монстр. У меня человеческие руки, человеческие глаза. Все хорошо. Все…
Но именно Монстр мог перемещаться огромными скачками. Монстр слышал звуки через несколько стен. И он видел в самой глубокой темноте, не подсвеченной кристаллами. Мое же зрение, когда я поселился в замке, уже подпортили медицинские книги с их вечно слишком мелким текстом. Остальное – слух, скорость, болевой порог – было во мне заурядным, человеческим. Илфокион хорошо тренировал меня, но никогда не напирал с такими вещами, не стремился превратить меня в гладиара. Самыми важными качествами для будущего убийцы волшебника он считал хорошую реакцию, бесшумность и ловкость.
Вспоминаю странную гримасу, пробежавшую по лицу Орфо, когда я спросил: «Ты… регенерируешь?», и весь наш последующий диалог. Она не обрадовалась, и прямо сейчас я понимаю ее до колкой боли в груди. Она лишь открыла в себе очередную расчеловечивающую особенность, о которой не просила. Я сейчас… тоже? Но может, мне просто показалось?
Сосредоточенно вслушиваюсь и, кажется, различаю свист ветра. За окном спальни? Да нет, это могут быть и звуки в трубах. Или там, даже когда напора нет, живет свою жизнь не воздух, а вода? Не знаю… всегда плохо понимал в этом. Снова встряхиваю головой, возвращаю мазь на место, иду в комнату, продолжая украдкой прислушиваться. Невнятная речь часовых в коридоре. Прибой. Все тот же ветер. Ничего действительно тихого – вроде дыхания Клио и Плиниуса или топота мышей, жуков, боги знают кого еще. Кто-то ведь точно живет в щелях замковой кладки. Их я не слышу, а вот все остальное вроде моря наверняка мог слышать и так, просто не обращал внимания, привык. Хватит. Хватит пугать себя собой же.
Сажусь на постель, но сама мысль о сне вызывает пока лишь волну паники. Ладонью – не дрожащей, но предательски похолодевшей – веду по простыни, по подушке, точно надеясь нащупать, поймать, раздавить притаившиеся кошмары. Увы… ими фантомно пропахли ткани, пух, даже древесина изголовья. И воздух. Я ничего тут не сделаю. Поэтому просто взбрызгиваю белье маслом лаванды, после чего наспех одеваюсь, открываю окно и выхожу в коридор.
Часовые смотрят недоуменно-осоловело. Я киваю им и говорю, что у меня бессонница. Они стучат кулаками по фибулам и вроде больше не реагируют никак, но, уже преодолев поворот и пару лестничных пролетов вниз, я различаю лязгающие шаги за спиной. Достаточно далеко, но они есть. Вряд ли кто-то из целеров оставил пост на этаже, скорее прошелся до ближайшего праздношатающегося дозорного и велел составить мне компанию. Дозорных теперь много, всюду. Они делают обходы, надеясь то ли поймать несостоявшегося убийцу Плиниуса, то ли предотвратить новые беды, то ли и то и другое. Разумно. Я даже сделаю вид, будто не замечаю преследования, ведь если подумать… я рад. Я еще не сошел с ума настолько, чтобы сны о Плиниусе вселяли в меня что-то, кроме отвращения. Я не имею отношения к его ранам. А значит, тот, кто имеет, действительно может быть рядом. Впрочем, если это все же я…