Сейчас уже нет сил общаться с гостями, да и число их поуменьшилось: кого-то доконала жара, кто-то отправился за развлечениями. И все же… ощущение, будто я в далеком прошлом, накатывает каждый раз, как я замечаю рядом чужих. Конечно, в последние годы в замке бывали гости. Гирия снова торговала с миром, папа постоянно увеличивал круг друзей и на каждый праздник кого-нибудь приглашал. И все-таки… столько гостей, и гостей разных, приезжало, только когда я была маленькой, а мама – нормальной. И живой. После конфликта с Физалией нас посещали словно бы с опаской; редко с детьми, зато почти всегда – с огромными отрядами. Я знаю это чувство – когда ждешь подвоха от кого-то, кто находится рядом, но воспитание, расчет или жалость не дают ни сказать об этом, ни отойти подальше. Его трудно скрыть. И определенно, оно отвратительно визжит о себе, когда ты сам регулярно «забываешь» пригласить этого кого-то на значимое событие – свадьбу, погребение, спортивное состязание, парад.
Не хочу думать об этом. Не хочу думать ни о чем. Остается только осторожно растить в голове надежду – что я стану той королевой, к которой будут ездить, которую будут звать на другой конец света, от которой не будут ждать убийств и сумасшествия. Ну… с последним я перегнула, ладно. Сумасшествия ждать будут, как бы хорошо я ни правила и какой бы чудесной ни казалась. Я же волшебница. И вдобавок мою репутацию подмачивает еще момент – то, что я коронуюсь одна. Правила позволяют мне искать достойного мужа еще четыре года, прежде чем на меня и Гирию посыплются болезни и неурожаи, но проблема не в Правилах. Не совсем в них.
Просто я не представляю, сейчас уже совсем не представляю, за кого хотела бы замуж. Кроме Эвера. Ну разве что Скорфус бы правда превращался в человека… Боги, нет, это все равно не то, и вчерашнее… вчерашнее дало мне понять, что я не хочу даже развлечений и экспериментов. Даже с человеческой версией моего кота. Нет. Нет, ничего и никого, кроме…
Я не замечаю, как обогнула пару башен, как последние голоса стихли – и как я оказалась в своем закутке. Я настолько ушла в себя, что узнаю его лишь по ландышевому запаху и тени. Глубоко вдыхаю. Бегло оборачиваюсь, чтобы убедиться: старые кипарисы надежно спрятали меня от чужих глаз. Никто за мной не пошел. Возможно, никто вообще не заметил, что я пропала. Особо интересным собеседником я не была, в основном произносила в произвольном порядке: «Как у вас дела?», «Нравятся ли вам ваши покои?», «Надеюсь, вы хорошо добрались?» и «Я ужасно волнуюсь, но ваш приезд меня очень поддерживает». То-то чувствую: во рту пересохло. Я попила бы даже из фонтана, но ближайший фонтан далеко. Ладно… все равно. Жара утомляет и меня; скоро вернусь в комнаты и по пути попью в атриуме. Как животное. Всем на радость. Возможно, даже сунув голову в воду. Пока же…
Привет, мои цветочки, как вас много. И как мне нравится ваш аромат, вы – мое убежище. Вы бы знали, сколь о многом мне напоминаете. Например, о том, как я впервые за омерзительный год почувствовала себя в безопасности. Жестоко… Это ведь было даже до встречи с Эвером. Это было в день после того, как не стало мамы. Я лежала на постели в своей комнате, с плохо заживающим носом, и мне принесли целый букет вас, еще из леса. Я прятала среди вас лицо, плакала от горя и одновременно думала о том, что больше никто никого не тронет. Никто. Никого. И я уже тогда поняла: отныне вы будете со мной. Перелом зарастет, и я почувствую ваш запах нормально.
Все-таки хорошо, что меня никто не видит. Хорошо – ведь опустившаяся было на колени, потянувшая к ландышам руки, я сама не замечаю, как падаю в траву – просто падаю, почти ничком, и утыкаюсь в душистые белые соцветия, чувствуя себя Гестет в объятиях Зируса. В голове предупреждающе искрит: ландыши ядовиты. Даже спать в одной комнате с их букетом не стоит, не говоря уже о том, чтобы ткнуться носом в цветочную гущу.
Плевать. Это лишь удобное оправдание, но ведь, возможно, послезавтра я умру. Могу я понюхать собственные цветы?
Могу. Конечно. И даже блеснуть парой печальных метафор – о том, что ландыши останутся после меня, а то и сохранят мое дыхание. Я бы наверняка сделала это, будь рядом Эвер, я уже заметила: с ним на меня находит просто удивительное вдохновение. Нет, не то чтобы вдохновение – ни по демосу, ни по призванию я не творец. Мне вообще все это неблизко – сидеть и что-то выписывать, вырисовывать. Я не думаю красивыми образами, куда чаще – словами, которыми не делятся с приличными людьми. Такая сказка среди наших – или игаптских? – тоже была: про девушку, которая выращивала самые прекрасные цветы в королевстве, но никак не могла найти ни мужа, ни друзей, потому что стоило ей заговорить, и изо рта выпадали жуки и жабы. И все же рядом с Эвером мир кажется мне красивее. Или просто лучше находятся слова.
Мыча что-то самой мне непонятное, пригребаю цветы ближе. Точно надеюсь их обнять – хотя мелкие белые чашечки возмущенно стучат по коже, норовя вынырнуть из-под рук. Ландыши хрупки и капризны, я для них слишком груба, и вдобавок пора бы, наверное, спохватиться. Что, если кто-то все же придет? А я лежу вот так. Как не лежу даже пьяная. Головой в…
Что-то мягко пружинит об спину, а потом над ухом знакомо мурлычут:
– Эй. Человечица. Ты умерла или в тебе проснулась священная хидская корова?
Когти, все… двадцать восемь?.. проходятся по лопаткам, и неожиданно это почти блаженство. Еще неожиданнее – острое чувство без внятного имени, что-то между радостью, благодарностью и беспокойством. Та самая струна внутри меня снова звенит. Удивление. Вот что ее дернуло.
Скорфус все топчется, наминая мне спину, урчит, а я не подаю признаков жизни – ну, кроме вялого мычания. Украдкой борюсь со спонтанной мыслью, которую могу объяснить разве что нервами: он… он как-то избегал меня в эти два дня, нет? Мы говорили значительно меньше, чем обычно; утром – и вчера, и сегодня – его корзинка была уже пуста. Он и не поужинал с нами, и, ложась спать, я оставляла окно открытым, потому что он еще не вернулся. А возвращался ли ночью? Или это я правда все надумываю? Надеюсь, что так. С другой стороны… я волшебница. И большая часть моих надумываний, особенно самых дурных, рано или поздно сбывается.
Решившись, резко переворачиваюсь на спину – чтобы успеть поймать вспорхнувшего Скорфуса за бока и потянуть ближе. Передними лапами он упирается мне в грудь, наши взгляды встречаются, и буквально секунду я, кажется, вижу подтверждение своим опасениям. Но секунды мало: желтый глаз знакомо загорается нахальством, потом сужается, и Скорфус, урча втрое громче прежнего, лижет меня в нос шершавым, слишком длинным для кота языком.
– Боги, фу! – Обиженно разжимаю руки, и он тут же довольно взмывает повыше.
– Обидно. Могу поспорить, если бы тебя лизнул двуногий… – закатывается он.
– Пошел ты! – Но щеки предательски заливает краска.
Он все хохочет, хлопая крыльями и пикируя надо мной ехидной, закопченной совой-переростком. Не вставая, пытаюсь поймать хоть кончик его хвоста, но хвост, как обычно, живет своей жизнью. Солнце бьет в глаза, на небе ни облачка. Все вроде… нормально? Обычно? Да, наверное, я просто себя накрутила; если подумать, насчет Скорфуса я накрутила себя, еще когда он приболел после допроса. Может, я просто слишком дорожу им и слишком привыкла к его компании. Может, все так совпало: видя, сколько сложностей у меня то с физальцами, то с Эвером, Скорфус осознанно старается не оттягивать мое внимание на себя. Может…
– Иди сюда, – зову я, снова протянув руки, и на этот раз он сам усаживается мне на грудь. – Я соскучилась, знаешь?
Не знаю, увидит ли он в словах намек, не знаю, не заявит ли, дразня меня: «А я нет». Просто говорю что думаю, напоминая самой себе о возможном обратном отсчете жизни. Улыбаюсь. Почесываю его за ухом и под подбородком, а другую руку подкладываю себе под голову. И справа, и слева белеют теперь соцветия ландышей, но их запах я замечать почти перестала.
– Чем занималась? – спрашивает он, лениво лизнув лапу. – Подмазывалась ко всем этим нарядным недоразумениям?
– Вроде того. – Пожимаю плечами. Нет смысла это отрицать. – Надеюсь, успешно, хотя с тобой в роли воротника вышло бы лучше, все любят котов. Чем занимался ты?
– Летал… – откликается он неопределенным, задумчивым тоном. – В целом… наверное, можно сказать, что вынюхивал. Все, что воняет.
– И что нанюхал? – Не так чтобы мне нужны пояснения. Хоть бы новости о папе…
– Сильно перележавшую сырную голову в одном из подвалов! – кисло хохотнув, сообщает он, и задумчивость враз сменяется прежним ехидством. – Человечица, слушай, следи повнимательнее за замковыми припасами! А то у тебя все перемрут без мора.
– Эй! – Вот на эти претензии у меня ответ точно есть. Ухмыляюсь, закладывая под голову и вторую руку. – Вообще-то, не тебе ругать меня за неорганизованность! Я знаешь, что сделала, пока лежала с кошмарами? Я ухитрилась организовать все вот это, что ты видел!
Полоска шерсти над его глазом приподнимается в недоумении, и я не без удовольствия пускаюсь в объяснения:
– Ну, прием гостей… то, что они расселились… что они поели и что их развлекают, и вечерний дипломатический…
Я осекаюсь, заметив, как расплывается в ухмылке его рот. Что? Не успеваю спросить: глаз опять вспыхивает, хвост ловко щелкает меня по носу, потом по лбу, и, наконец, Скорфус начинает по новой хохотать, заливисто и громко. Пушистые бока и грудь раздуваются, голова дергается, а хвост теперь просто пляшет в воздухе. Не понимаю веселья, но что-то передумываю продолжать. Опять тщетно охочусь за этим хвостом, пока наконец он сам красиво не оплетает лапы.
– И ты прямо помнишь? – наконец уточняет Скорфус вкрадчивым тоном, склонив голову. – Как ты все это планировала и отдавала приказания?
– Э-э-э… – Возвожу взгляд к небу, потом снова обращаю на его морду. Она уже просто лучится язвительностью. – К чему ты ведешь? Я плохо понимаю. Я…
Скорфус наклоняется вплотную и насмешливо касается носом моего носа, обрывая на полуслове. Фыркает, когда фыркаю я. А потом начинает тихонько, нараспев перечислять: