о окрылит”… Как хорошо, что я пока что не беременна, а то бы меня вытошнило сразу… А ее Выбушкин, который “Эй!”, все время собирает или разбирает свой списанный “уазик”. Он любит это делать возле нашего крыльца, потому что возле своего крыльца не может: он так гремит, что ему этого сосед не позволяет. Вчера гремел и грохотал — и уронил себе кувалду на ногу или другое что-то, но тяжелое, я не разобрала… На одной ноге прыгает, другую обхватил и на всю улицу орет (Вы извините): “Плеть, плеть, плеть!.. гребаная жизнь!.. Как больно, плеть!.. Ну все, плеть, хватит мне! Пора мочить хохлов!”.
Потом он сел с моим мужем в уголке чаи гонять и выпивать, как это принято. Гоняют, выпивают, друг на друга смотрят, о чем-то тихо разговаривают. И я, и Вы прекрасно понимаем, о чем они там говорят… Недавно Гена говорит, но уже мне: “Ты ничего не понимаешь, а ты подумай. Я привезу тебе хренову кучу рушников, тебе рушник будет к лицу”. Сначала я не поняла, к чему мне куча полотенец, — пока не догадалась: он — про вышитые блузки. Я спрашиваю: где ты их возьмешь — целую кучу? А он — мне: “Возьму! — и гордо смотрит на меня. — Где увижу, там и возьму!”. — “Где увидишь, значит, там и возьмешь? — сказала я ему. — Не вижу логики”. А он: “Конечно, ты не видишь. Это мужская логика, логика воина”… И как мне быть, Учитель, с этой его новой дикой логикой?
Я приняла свои меры. Все называть не буду, они всех не касаются, даже и Вас, извините. Но я теперь вообще отказываюсь выходить из дому, а муж выходит из себя. Потому что на базар теперь — ему, в магазин — ему, с коромыслом за водой — ему, на помойку с ведром — ему. За молоком и за дровами — все ему. Еду ему, конечно, я сама сготовлю, и молоко вскипячу (он любит с пенкой: это вообще — как?). Но я уже все верно понимаю: права я, не права, — не те у меня меры. Такие меры нас с ним только расскандаливают, и ничего ими, кроме ссоры, не добьешься. Здесь необходимо убеждение. Не убеждение как метод вместо принуждения как метода, но убеждение как таковое, которое и в самом деле убеждает, то есть такая правота, против которой не попрешь, которая все проясняет и просветляет мозг… Чтобы не довод против довода, но чтобы вся вдруг истина открылась, — чтобы мой муж сам хлопнул себя по лбу и сам себе сказал: «Как же я раньше этого не видел? Как же я сам не догадался?». Встает вопрос: кто так умеет убеждать? В моей жизни есть только один такой человек. Это Вы… А теперь я приступаю к самому главному, для чего и пишу Вам. Мой дорогой Учитель, Вы один сумеете его убедить. Тем более что Вы сейчас на Украине, и Вам будет что о ней сказать. Но это нужно сделать напрямую, в задушевном честном разговоре. Только с глазу на глаз. Я вам мешать не буду, меня при этом словно и не будет, я буду тихая как мышка… Хорошо бы Вам сюда приехать. Если Вы согласны, я Вас подробно научу, как до меня добраться. Подумайте, пожалуйста. Как я сама могла подслушать, они, с какими-то еще ковровскими, планируют отъезд на середину октября. Время еще есть… Я понимаю, как я много на себя беру. Если Вам, человеку пенсионного возраста, состояние здоровья уже не позволяет отправиться в дорогу, прошу мне посоветовать, как быть. Прошу придумать для меня такое Убеждение, которым даже я смогу рассеять этот мрак.
Ваша
Капитанская Дочка.
P.S. Если мой муж кого-нибудь убьет, я его не прощу. Если убьют его, я не прощу себя. Никогда. Вот так.
К.Д.
… — Я одного не возьму в толк, — говорил я в некоторой тоске, принимая от Авеля стакан, на треть наполненный виски. — С чего она взяла, будто я способен как-то по-особенному, неотразимо убеждать? У меня с ней не было такого опыта.
— Ей обратиться больше не к кому, как только к одному тебе, — ответил Авель. — А на безрыбье и рак свистнет.
Мы с ним сидели на крыльце и неторопливо начинали отмечать конец моей киевской ссылки. Все процедуры я прошел, весь курс препаратов усвоил. Я был документированно здоров и был бы счастлив, но необходимость скорого ответа Капитанской Дочке, с которым я тянул, меня угнетала. Ответа просто не было, и я не мог его найти.
— Он сам к тебе придет, — сказал мне Авель, поднимая над головой и разглядывая на свет стакан с «Чивас Ригал». — Забудь об этом и возрадуйся.
А ведь было чему. И часа не прошло, как отшумели многодневные дожди, раскрылось небо, хлынул свет, растекся по округе, обнажив пестрый и подробный мир. Солнце, пламенея, притягивало взгляд, глаза слезились и страдали, — а мы не думали страдать: стерев ладонью слезы и наспех поморгав, снова и снова кидали взгляд в зенит. Ясный воздух был еще насыщен влагой, отовсюду пахло волглой хвоей, пряной намокшей травой, мокрым песком, но с дальнего конца поляны, от самого спуска с обрыва уже потягивало первыми запахами мангала и костра под котлом. Как своего рода именинник, я был на этот раз освобожден от готовки: около котла с мангалом возились Владик и охранник Рома… В центре поляны, под высоким солнцем, в раскладном тряпичном кресле лежала Татьяна и сквозь темные очки читала книгу: я обратил на это особое внимание, потому что впервые видел Татьяну поглощенной чтением чего-нибудь помимо гаджета…
По самому краю обрыва, равнодушно поглядывая на приготовления Владика и Ромы, туда-сюда трусила старая собака Герта. Откуда-то издалека, стрекозой звеня над упругой водой, доносились звуки аквабайка Варвары, но и они не заглушали дробный стук и шорох капель дождевой воды, падающих с сосновых лап и веток ясеней и грабов… К нам подошла Агнесса, завернутая в шаль, — сказала мне с неудовольствием:
— Я думала, что лета уже не будет, а вас залечат до смерти. Но вот вы здесь, а лето только начинается… Как все сыро, чувствуете?.. Сыро, как зимой в краеведческом музее.
— Ладно тебе бухтеть, — перебил ее Авель. — Будешь виски?.. Правда, ты его не пьешь…
— А вот и выпью, — сказала Агнесса и, с вызовом оглядев меня, добавила: — Для дезинфекции.
Авель принес из дома стакан виски, который Агнесса, зажмурясь, выпила одним махом.
— Куда спешишь? — сказал с укором Авель. — Я думал, ты тут с нами поболтаешь, — он поглядел из-под руки вдаль, где уже посверкивали на солнце очертания аквабайка с фигуркой Варвары в седле, и спросил: — Где Герта? Что-то я ее не вижу.
— Я думаю, внизу, у воды, — ответил я. — Подбирает перловиц.
Авель сказал:
— Герта — дратхаар… Дратхаары охотятся на кабанов. Она же повадилась есть моллюсков… Но я ее понимаю. Я бы сейчас съел пару устриц, но где их взять? Они у нас неприлично дороги, да и насчет их свежести у меня есть кое-какие мысли…
Вблизи взревел, причаливая, аквабайк, и скоро на поляну поднялась Варвара, на ходу обтряхивая мокрый сноп волос.
— Видела Герту? — спросил Авель.
— Бегает внизу, грызет ракушки, — ответила Варвара, поднимаясь на крыльцо. — Скучно ей было эти дни из-за дождя, и вот — награда. Перловиц на песок намыло горы.
Варвара скрылась в доме. Мы с Авелем сдвинули стаканы. Ветер вдруг переменился, и от котла с мангалом сильно пахнуло гарью… Неподалеку раздался долгий собачий вой.
— Кажется, нашлялась и вернулась, — предположил я, имея в виду собаку сторожа, которая вот так же выла, прежде чем исчезнуть.
— Похоже на то, — согласился Авель.
Вой оборвался. Собака хрипло залаяла, потом завыла вновь.
— Нет, — сказал Авель, вставая. — Это Герта.
Он зашел в дом; вернулся с ружьем на плече. Варвара шла следом и брезгливо глядела на ружье.
— На всякий случай, — сказал ей Авель. — Герта зря не воет.
— Я вообще не помню, чтобы она выла, — сказала Варвара. — Поаккуратнее там.
— Я сам, а ты охраняй, — сказал мне Авель и направился через поляну к лестнице. Встал на нее и исчез из виду, спускаясь с обрыва к воде.
— Татьяна! — позвала Варвара. — Иди сюда, побудь со мной.
Герта продолжала выть, уже не громко, но уныло. Мы ждали чего-то. Я не заметил, как к нам вернулась Агнесса. Она спросила:
— Это Герта?
— Да, — ответила Варвара.
— Мне тоже так показалось, — сказала Агнесса…
Вой стих; похоже было, Авель нашел и успокоил Герту… Немного погодя он появился: шел к нам в тишине через поляну, разговаривая на ходу по телефону, держа ружье за ствол, как палку. Герта молча трусила позади него.
Авель приблизился и сказал:
— Она их нашла.
Варвара шагнула с крыльца, я — за ней; за нами подалась Татьяна; Агнесса оставалась на месте…
— Не надо, — остановил нас Авель. — Вам туда не надо.
Затем он громко обратился к Владику и Роме:
— Все отменяется, но остается в силе. Скоро здесь набьется разного народу; надо будет их кормить… Продолжайте.
Агнесса больно дернула меня за руку и сказала:
— Вот почему я всегда боялась иметь детей, и у меня никогда их не было, — она дико посмотрела на меня. — И это все, что нужно обо мне знать.
Она отпустила меня и пошла к себе…
Сколько бы ни миновало времени, или оно временно остановилось — все вышло так, как и сказал Авель. Полиция, прокуратора, люди из администрации района и другие, мне незнакомые, бесцельно снующие туда-сюда, неизвестно к чему приставленные и, должно быть, случайные люди, как только тела мальчиков увезли на экспертизу, — все потянулись к нам. Мы их всех кормили, но сами не ели, потому что было некогда и не до того… Герту и Татьяну заперли в доме; там было тихо. Я мельком видел Наталью с мужем, — они есть не остались и ушли задолго до темноты.
Зубенко и Лариса-следователь пришли к нам с места происшествия последними, уже затемно. Лариса нам обрисовала, как это происшествие случилось, согласно ее первым, но уверенным выводам. Попробую ее пересказать.
…Утром того злосчастного дня Хома и Гриша, по свидетельству торговца рыболовными снастями Дорошенко, скрылись вдвоем на одном велосипеде в борисовском лесу, и больше их никто не видел. Предположительно они катались по лесным тропинкам или играли в следопытов, казаков или диверсантов, или придумывали себе иную подходящую игру, неважно… Но надо полагать, они устали в духоте смешанного леса, выбрались на шоссе и, никем не замеченные, отправились купаться. На соседнем с нашей базой безлюдном лесном участке у них было заветное местечко, откуда их уже случалось прогонять сторожу, но в тот день сторож не вышел на дежурство: ездил в Киев по своим пенсионным делам, — и это кем положено подтверждено… Хорошенько спрятав и замаскировав велосипед на случай, если сторож вдруг объявится, Гриша и Хома с обрывистого берега спустились к водохранилищу и купались в нем, пока не увидели в песчаном крутом береговом склоне, то есть в стене обрыва, в двух метрах над водой продольную щель, или трещину, или, сказать вернее, горизонтальную промоину, — такие щели можно видеть по всей длине обрыва, даже и на нашей базе… Мы не узнаем никогда, кому из мальчиков пришло в голову превратить эту щель в укрытие для игр. Я путаюсь в словах и не могу найти единственное слово для называния того, что Гриша и Хома увидели в своих фантазиях. На ум приходит лишь глубокая пещера высоко в стене утеса по дороге из деревни Ратевальде в Шандау — из дневника Жуковского за двадцать первый год; поэт зовет ее Kuhstall… Конечно, в тот Kuhstall, что у Жуковского, могла заехать, поднявшись по