вление быстрый вензель.
— Все? Разрешаю, уходите наконец!
Глядя в зеркало на дверях опустевшего кабинета, замначфина медленно привел лицо в порядок. Выйди с такой рожей в коридор — половина управления разбежится, а половина — попрячется.
Не переиграл ли он? У старикана фантастическое, сверхъестественное умение оказываться там, где должно что-то произойти. Но его нужно подогревать, создавать вокруг обстановку нервозности, недоверия, оппозиции.
Замначфина вывел на отчете: «Списать» и положил в секретарскую папку. К исполнению — и в архив. В таком деле деньги не считают. Надо спасать даже таких импириофобов, как старший Тенин. Они не дают закиснуть в довольстве и тем крайне полезны. Впрочем, это уже перехлест, какая польза?
У замначфина ослабли колени: они могли потерять Вадима Тенина — потенциально сильнейшего прогностика современности. Знал об этом старик, срывая «Перуна» в прыжок? А если бы на его месте оказался другой командир? А как бы поступил он сам? Замначфина поежился: от рефлексий у него всегда пропадала уверенность в себе. Лучше не думать, случилось то, что случилось.
— Соедините с Лазурной, майор, — сказал замначфина в селектор.
Надо предупредить жену, пускай возвращается. Не просто же так Михайловского потянуло на курорт?
АНТОН ФАРБНИНА ЦЮРУПА
Я БУДУ
Наставник!
Самый преданный Ваш ученик достиг наконец-то места своего назначения. Я пишу эти строки под Уютное потрескивание поленьев в камине директорского кабинета, прихлебывая горячее вино и привыкая к занимаемой должности.
Путь мой в Дом Вспоможения был долог, труден и скучен. И лишь природа скрашивала однообразие путешествия. Места здесь удивительно живописные: вообразите себе золотые долины, пылающие багрянцем дубовые рощи, сверкающую гладь озер и далекие белоснежные пики, устремленные в пронзительно-синее небо. Но по мере того, как дилижанс забирался все выше по извилистой дороге, пейзаж менялся. Над речушками клубился плотный туман, слизью оседая на окнах экипажа; северный ветер пригнал тяжелые серые тучи, скравшие вершины гор; сумрак сгустился под мохнатыми лапами вековых елей. Приглушенный цокот копыт и скрип колес были единственными звуками, услаждавшими мой слух.
На исходе дня мы миновали ничем не примечательный городок N, затерянный в предгорьях, и где-то час спустя увидели вдалеке огни Дома.
Угрюмый молчаливый сторож из местных отворил кованые ворота и помог мне донести саквояж. В освещенном газовыми рожками вестибюле Дома я почувствовал себя оторванным от течения времени и перенесенным из нашего бурного двадцатого века в благословенный век девятнадцатый. И даже мой заместитель Альберт с его пышными седыми бакенбардами казался частью минувшей эпохи — некогда, как Вам известно, он служил дворецким у благочестивого господина, завещавшего Церкви сей особняк.
Приняв у меня пальто и шляпу, Альберт начал степенно подниматься по рассохшейся певучей лестнице. Я последовал за ним, с любопытством оглядываясь по сторонам.
Потемневшие от времени резные деревянные панели стен и потолка, старинный гобелен (выцветший настолько, что непонятно, что на нем изображено), некогда роскошные, тисненные золотом, а ныне вылинявшие и обшарпанные зеленые шпалеры, высокие окна, забранные бархатными, пыльными даже на вид портьерами, — все это в мягком газовом свете казалось живым и теплым.
В этот еще не поздний час ни одной живой души не встретилось нам по дороге, ведь обитатели сего Дома Скорби наверняка предавались молитвам, чтению Книги и размышлениям о бренности бытия в своих комнатах.
Облысевшая ковровая дорожка привела нас с Альбертом к дверям моего кабинета. Альберт вручил мне связку ключей, что я воспринял не только и не столько как знак вступления в должность, но как символ ключей от Врат Царства Небесного, дарованных Господом нашим моему тезке, святому Петру.
Признаться, я был взволнован и приятно удивился, когда дородная пожилая дама лет пятидесяти по имени Агата — наша кухарка, как представил ее Альберт, встретила меня кружкой глинтвейна и домашней выпечкой.
Преломив хлеб и вкусив вина, я сел писать первую заметку в этом дневнике, который при случае передам Вам, Наставник.
Прошу великодушно извинить меня за скудость изложения, но спешу преклонить колени и помолиться за обитателей Дома во вверенной мне часовне.
На сим прощаюсь с Вами, дорогой Наставник, и обещаю продолжить записи на следующий день.
Искренне Ваш,
Петер.
Дорогой Наставник, спешу развлечь Вас занятным происшествием.
Мой крепкий сон прервало кряканье автомобильного клаксона — звук, который я менее всего ожидал услышать в этом захолустье. Как пояснил мне Альберт, когда я спустился в холл, в Дом прибыл новый обитатель. Его ожидали еще вчера, но он задержался в пути. С неподдельным радушием я встретил своего первого подопечного — высокого могучего старика с всклокоченной бородой и покрасневшими от усталости (как я тогда подумал) глазами. В зубах он сжимал погасшую трубку, а облачен был в некогда белый, а ныне помятый и заляпанный поварской китель. Тыльные стороны ладоней гостя украшали татуировки: парусник на левой и якорь — на правой.
Шофер оставил чемодан и молча удалился.
Старик окинул меня осоловелым взглядом и молвил: «Позовите-ка главного, молодой человек». Я приветствовал его в Доме Вспоможения и заверил, что являюсь пастырем и директором сего богоугодного заведения. Слегка качнувшись, старик издал неясный горловой звук и отрекомендовался: «Майкл. Шеф».
Я раскланялся и пригласил нового обитателя присоединиться к утренней молитве. Майкл, поморщившись, сослался на утомленность после дороги и острую головную боль, выразил желание отдохнуть и уточнил распорядок дня.
Когда я направлялся в часовню, а Майкл с Альбертом поднимались по лестнице, вполуха я услышал, что старик просит у моего заместителя бутылочку пива, дабы поправить здоровье. Причина плохого самочувствия Майкла сразу стала мне понятна.
К назначенному времени часовня наполнилась персоналом и обитателями Дома. Наконец-то я сумел разглядеть паству. Скромно и подобающе одетые сестры милосердия помогали немощным старикам и старушкам занять места на жестких деревянных скамьях. Чистую красоту непорочных созданий подчеркивали белоснежные, до хруста накрахмаленные чепцы и отутюженные передники поверх серых платьев. Обитатели Дома пришли на молитву в полосатых пижамах и мятых халатах, шаркая шлепанцами. Некоторых привезли в креслах-каталках.
От вида несчастных, чьи дни в этом мире были уже сочтены, сердце мое преисполнилось скорбью и одновременно радостью: именно на меня возложена обязанность позаботиться о спасении их душ.
Прочитав утреннюю молитву и позавтракав овсянкой, я приступил к рутинным хозяйственным заботам, описанием которых не буду вас утомлять.
Перед обедом я совершил короткую прогулку, дабы ознакомиться с окрестностями Дома. Взору моему предстал запущенный парк, печально-прекрасный в этот ясный день поздней осени. Воздух был первозданно свеж. Я вышел на берег небольшого горного озера, отражавшего лесистые древние склоны. Усладив свой взгляд красотами и нагуляв изрядный аппетит, я вернулся в кабинет, сделал эту запись и переоделся к обеду.
Дорогой Наставник!
За обеденной трапезой произошло нечто, достойное упоминания в этих записках. Искренне надеюсь, что Вы оцените мое поведение в непростой ситуации. Льщу себе надеждой, что справился с первым (из многих предстоящих) испытанием, ниспосланным Господом, дабы укрепить меня в вере в Него и служении Ему.
Как Вам наверняка известно, во время Великой войны покойный ныне владелец Дома оборудовал в нем госпиталь, выделив самую большую залу под столовую. С тех пор мало что изменилось: столы на шесть особ, стулья с жесткими спинками, разнообразнейшая посуда — от мейсенского фарфора до алюминиевых солдатских мисок.
Именно здесь, среди неистребимых запахов прогорклого масла, вареной рыбы и нафталина несчастные обитатели Дома принимали пищу для поддержания жизни телесной, готовясь обрести жизнь вечную. Признаться, зрелище было гнетущее. Преодолев невольную оторопь при виде стольких ожидающих смерти людей, я с некоторым облегчением сел за один стол с Альбертом и милыми сестрами милосердия.
Мы помолились и приступили к еде. Добрейшая старушка Агата приготовила паровую треску со шпинатом — пищу крайне полезную и диетическую (хотя не очень вкусную). Только такую и могли усвоить желудки обитателей Дома.
Я успел перекинуться парой фраз с Мартой, прелестной румяной девицей из набожной семьи, нашедшей свое призвание в уходе за стариками, когда один из наших подопечных, а именно — Майкл, о котором я рассказывал чуть выше, затеял скандал.
Демонстративно отказавшись от еды и отодвинув тарелку, Майкл воздвигся во весь свой немалый рост и громогласно потребовал повара. Несмотря на увещевания сестричек и санитаров, вздорный старик не пожелал успокоиться и направился прямиком на кухню. Обеспокоенные, мы с Альбертом последовали за ним.
На кухне, среди начищенных котлов и сковородок, в пару и чаду, милейшая Агата и сорванцы-поварята уже приступили к трапезе за маленьким столиком в углу.
Майкл бесцеремонно прервал их обед и принялся отчитывать кухарку: «Что это?! — разорялся он, тыча пальцем в тарелку. — Как это можно есть? Как вам не стыдно подавать это людям, сударыня? Вы позорите профессию повара! Я сорок лет кормил людей, я прошел путь от простого кока на малайском сухогрузе до шефа в парижском ресторане! И никогда не видел, чтобы так испортили треску!»
Слезы обиды и огорчения выступили на глазах добрейшей Агаты. Потупив взор и теребя не очень чистый фартук, кухарка молча внимала дерзкой проповеди старика.
«А если бы это была ваша последняя трапеза?! — с надрывом рычал Майкл. — Неужто вы предпочли бы вареную тряпку куску сочного жареного мяса? Если уж вам выпала участь готовить в богадельне для умирающих стариков, почему бы не побаловать нас напоследок?»