– Я забыл тогда спросить самое главное: пойдешь за меня замуж, Нюра?
Волнение сдавливало голос. Точно не он, Иван, а кто-то невидимый, прячущийся на деревьях, произнес эти слова.
Девушка протянула руку к спинке кровати. Может, боялась упасть. И еще она, конечно, покраснела, но только чуть-чуть. Будто на щеки ей посадили две алые клюквы, а подбородок, и лоб, и уши остались прежнего, нормального цвета, загорелые и малость обветренные.
– А кто нас распишет? – Румянец на ее щеках угасал, как спичка.
Значит, согласна! Со-глас-на! От такого счастья Ивану сделалось немножко дурно, и, вместо того чтобы ответить на вопрос невесты, означающий, по крайней мере, практичность ее мышления, он тихо попросил:
– Водицы бы…
Ведро, накрытое фанерой, хранилось в щели. На фанере вверх дном стояла зеленая эмалированная кружка.
Нюра побежала к щели. Побежала, как час назад в городе. Она что – вообще не может ходить обыкновенным шагом? А ноги у нее хорошие, не длинные и не короткие. И бедра и талия…
Иван Иноземцев присел на сетку кровати. Так-то оно лучше…
Осушив кружку, он сказал:
– Распишут нас в горисполкоме… Я знаю, где он. Я там с машины слез. Паспорт при себе имеешь?
– Вот он. – Нюра развязала узелок.
В паспорте лежали ярко-красные тридцать рублей, свернутые пополам. И фотография женщины.
– Мать? – спросил Иван и тут же пожалел. Нюра кивнула в ответ, но вдруг спохватилась:
– Ой! Как же я без разрешения? Ой, проклянет меня мамаша! Не путем это… Нет…
– Ерунду говоришь, – возразил Иван. – Сейчас война. Она на каждого ответственность налагает. Ты совершеннолетняя. – Заглядывая в паспорт. – Тебе восемнадцать лет и пять месяцев, а в войну год за три считается. При чем здесь мать?.. Когда распишемся, тогда и скажем…
Председатель Туапсинского горисполкома Дмитрий Акимович Шпак вышел из дома и невесело взглянул на небо. Оно лежало над горами ясное, пожалуй, слишком ясное, для раннего утра, без облаков, без легкой, похожей на туман дымки, и голубизна его была не мягкая, а яркая, бросающаяся в глаза, типичная голубизна осеннего неба.
Дорожка, тянувшаяся к калитке, была погружена в зелень сада. За калиткой горбилась ухабами немощеная улица Шаумяна, обыкновенная улица с деревянными домами, прячущимися с одной стороны в садах, в то время как с другой стороны дома лепились на склоне горы кособоко, и лестницы ко многим из них вели узкие и крутые.
«Что здесь будет, – подумал Дмитрий Акимович, – если враг все-таки прорвется в город и начнутся уличные бои?»
В связи с этой мыслью вспомнился вчерашний разговор с командующим Черноморской группой войск генерал-лейтенантом Петровым. Председателя горисполкома пригласили в штаб, оборудованный под кустистой горой в бомбоубежище на территории дома отдыха «Гизель-Дере». После беседы со специалистами-саперами, во время которой был рассмотрен план города, были намечены места для оборонительных сооружений, уточнено количество людей, необходимых для строительства объектов. Наконец после обсуждения не простого, а скорее сложного вопроса о стройматериалах Дмитрия Акимовича провели к генералу Петрову.
У стола, рядом с генералом, стоял смуглый адмирал, доброжелательно и пристально смотрел на Шпака. Петров представил адмирала:
– Иван Степанович Исаков.
Пожимая Дмитрию Акимовичу руку, Исаков сказал:
– Контр-адмирал Москаленко говорил мне о вас. Вы его помните?
– Мы служили вместе на Волжской военной флотилии. Всю Гражданскую войну.
– Самара, Астрахань… – вздохнул Исаков.
– Царицын, – добавил Шпак.
– О туапсинцах у нас мнение твердое. Молодцы! – сказал генерал Петров. – Туапсинцы много сделали для фронта при обороне Севастополя. Теперь вместе будем оборонять Туапсе.
Да, за минувший год, до того как фронт подступил к стенам города, туапсинцы приняли более 150 тысяч раненых бойцов и командиров, 120 тысяч человек эвакуированного населения, 11 детских яслей и садов, 6 больниц, костно-туберкулезный санаторий, 10 эвакогоспиталей.
Генерал Петров положил ладонь на карту, где к Туапсе вели две длинные, бросающиеся в глаза стрелы черного цвета. Одна через Хотыпс, Шаумян, вторая через Ходыженскую, Гойтхский перевал, Чилипси. Продолжил:
– Военный совет фронта решил защищать Туапсе до последнего солдата и матроса. На днях мы получили такой же приказ Ставки Верховного Главнокомандования. Будем драться за каждую улицу, за каждый дом.
– Сдача немцам Туапсе равносильна сдаче Кавказа, – пояснил Исаков.
…Из Гизель-Дере Дмитрий Акимович уехал поздно вечером. Старенький горисполкомовский пикап, натужно гудя мотором, катил по Сочинскому шоссе. Шоссе было узкое, извилистое. Машины сигналили на поворотах. А внизу, слева, угадывалось море. И рядом с ним город. Темный город. Без огонька. Лишь на мысе Кадош вспыхнул прожектор. Луч его вздрогнул над водой, застыл. Вода под ним шевелилась зеленая, чистая. Неторопливо, словно поглаживая волны, луч поплыл дальше, коснулся бетона мола, длинного, серого. Замер у входа в порт.
Порт отсюда, сверху, выглядел безмолвным, безлюдным. Но впечатление такое было обманчивым. Еще в августе 1941 года городской комитет обороны принял решение перевести работников порта на казарменное положение. С тех пор портовики работали по 12 часов в сутки, а порою и больше. Все зависело от прибытия транспортов в порт.
Военно-морской комендант, а через него городской комитет обороны получали сведения о подходе судов к Туапсе, и в сведениях этих непременно указывалось наличие мест по классам. Последнее не было чьей-то странностью или прихотью. Количество мест первого класса означало число тяжелораненых, второго класса – легкораненых, под третьим классом подразумевалось эвакуированное население. Такая информация, полученная заранее, давала возможность комитету обороны, военному коменданту станции подготовить и подать к причалу необходимое количество санитарных поездов, обеспечить кровом и питанием прибывших.
Нет, ни окровавленные раненые, ни разрушенные дома, ни бомбардировки, ни тонущие корабли были самыми тягостными зрелищами войны. Всего печальнее, всего больнее было видеть детские глаза в толпе беженцев. Глаза, в которых был ни страх, ни ужас, а величайшее, совсем не детское удивление.
Тогда еще только шел третий месяц войны. Туапсе не бомбили[8]. И однажды в конце августа у поросшего зелеными водорослями причала ошвартовался теплоход «Украина». Он привез из Одессы тысячу раненых матросов, красноармейцев. И немногим меньше эвакуированных жителей.
Люди и носилки с ранеными двигались по трапам судна, по нагретому за день асфальту пристани к железнодорожным путям, где у обочин росли выгоревшая чахлая полынь, репейник, кусты ежевики.
– Здравствуйте!
Дмитрий Акимович увидел перед собой заплаканную женщину и четырех маленьких девочек рядом с ней.
– Если мне сказали правду, – продолжала женщина, – то вы не кто иной, как председатель Туапсинского горисполкома Шпак.
– Здравствуйте, – ответил Дмитрий Акимович. – Вам сказали правду.
– Помогите, – взмолилась женщина. И слово это вырвалось у нее как стон.
Девочки заплакали, женщина заплакала тоже. Беженцы шли широким, пестрым потоком. Санитары несли раненых, одного за другим, образуя цепочку из парусиновых носилок.
– Успокойтесь, – сказал Дмитрий Акимович.
– Товарищ Шпак, – женщина, конечно, не могла успокоиться. – Вы посмотрите. Эти четыре девочки – мои дочери, а пятая, Соня, осталась в Одессе. Вы знаете, сколько Соне лет? Всего двенадцать. Что с нею будет? Вы можете утешить мое сердце?
– Как это случилось? – спросил Дмитрий Акимович.
– Очень просто. Мы спешили и забыли дома три детских пальто. Вы представляете, что это такое? Ну где я возьму им в эвакуации три детских пальто?
Вопрос был резонный. Дмитрий Акимович хорошо понимал это.
О том, что пальто забыты, выяснилось только на теплоходе. Решили послать за ними Соню. Пока девочка добиралась на Торговую улицу, где был дом, начался налет. Теплоход отошел от пристани раньше назначенного времени. Соня осталась в городе, где теперь у нее не было ни родных, ни близких.
Дмитрий Акимович выслушал мать, записал одесский адрес. Договорился с комендантом, чтобы семье предоставили место на морском вокзале, накормили…
Поздно вечером председателю горисполкома удалось побывать на эскадренном миноносце, который набирал в бункер воду, чтобы той же ночью отправиться в Одессу. В тесной каюте командира Дмитрий Акимович рассказал морякам о случае с девочкой Соней. Командир миноносца пообещал отыскать девочку в Одессе…
Прошли долгие двое суток. В город по-прежнему прибывали транспорты с ранеными и беженцами, уходили санитарные поезда и эшелоны на Сочи. МПВО[9], которую возглавлял неутомимый Алексей Иванович Власенко, словно в предчувствии грозовой осени 1942 года, готовила своих бойцов и командиров для оказания помощи раненым, тушения пожаров, откапывания людей, заваленных обломками, спасения имущества из разрушенных домов и учреждений, отрывания и обезвреживания неразорвавшихся бомб, расчистки улиц от завалов…
А дома в городе стояли целые-целые. И осколки еще не секли ветви акаций и тополей…
Первый налет на Туапсе будет только в декабре сорок первого. Это будет еще не налет, а пробный шар. Три тяжелых бомбардировщика попытаются уничтожить железнодорожный мост через реку Туапсинку. Загорится нефтепровод вблизи моста. Тяжелая, до тонны бомба прошьет насквозь нефтебак, зароется в землю на глубину 6–7 метров и там взорвется. Но произойдет чудо: керосин не вспыхнет. Пламя, блеснувшее при взрыве бомбы, будет в ту же секунду залито огромной массой керосина.
Во время первой бомбежки погибнет только два человека. Потом цифра станет больше…
Да… Прошли долгие двое суток, прежде чем морской комендант сообщил в горисполком, что командир эсминца сдержал слово. Моряки разыскали девочку Соню в Одессе. И этой же ночью она прибудет на корабле в Туапсе.