– Картошки накопай, – сказала Любаша.
– Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, – обрадовался Жора.
– Слепой сказал: «Посмотрим», – усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель.
Нюра спросила:
– Как ты думаешь, война скоро кончится?
– Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
– А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, – горячо возразила Нюра.
– Нюра, ты училась в школе?
– Пять лет.
– Почему бросила?
– А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
– Чем же ты занимаешься?
– Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза – кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощанье сказал мне: «Жди. Вернусь – сосватаю… Женой мне станешь».
– Ты с ним целовалась?
– На кой? Я еще ни с кем не целовалась, – гордо сказала Нюра.
– И ни один парень к тебе не приставал? – От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
– Почему не приставал? – возразила Нюра. – Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: «А по какому это признаку?» Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
– Вот ты какая! – сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
– А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
– Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
– Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
– Что за Лизка?
– Девчонка… Не путем пошла.
– Почему так говоришь?
– А как сказать, если она и направо и налево…
– Красивая?
– Для парней…
– Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…
– Нет. Она со всеми, – убежденно сказала Нюра. – У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: «Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара – и все как рукой снимет».
– Глупости все это, – сказала Любаша.
– Может быть, – охотно согласилась Нюра. – Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…
– Почему? – возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: – Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.
– Ой ты-ы-ы!.. – тихо протянула Нюра. – Кто она?
– Соседка наша, Ванда.
– Имя какое чудное.
– Она из Польши.
– Ой ты-ы-ы! Почти что немка.
– Нет, – возразила Любаша. – Это ты путаешь.
Нюра согласилась:
– Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…
Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху «пани», а деда Кочана «пан».
Степка даже голос ее услышал: «Пани Кочаниха… Добже утро!»
И усмехнулся: «Ничего себе «добже», если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется».
«Добжый вечер, пан Кочан…»
Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресало из стопроцентных стальных напильников.
«Спасибо, пан Кочан…»
Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.
Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.
– Бери, Степа.
– Мальчишки увидят… И тогда все узнают.
Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался…
«Пусть завидуют».
Она глянула ему прямо в глаза.
У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.
Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:
«Пойдем!»
Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:
«Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву «о».
Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.
Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:
– Нюра, тебе убежать никуда не хочется?
Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?
Нюра настороженно ответила:
– Нет. Не хочется…
– А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…
– А кто такой Робинзон?
– Путешественник.
– Как Чкалов?
Пауза.
– Как Чкалов, – устало согласилась Любаша…
Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три «свечи», и село сделалось красивым, словно наряженная елка.
Земля стала дрожать. Тряслись стекла…
Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и, ничего не понимая, вскочив, бросилась за Любашей.
– Степан, дуй за нами! – крикнула Любаша.
Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.
Тени плыли по комнате. «Свечи» сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.
На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.
Потом вновь нахлынула тьма.
Еще кашляли зенитки, но гул самолетов, тягучий и надрывный, удалялся, и Степка едва слышал его.
В комнату вбежала Нина Андреевна. Присмотревшись, громко сказала:
– И тут детей нет.
– Черт нас сюда принес! – зло выругался Степка, вылезая из-под кровати.
– Матерь божья, царица небесная! Здесь кто-то нечистую силу помянул, – запричитала старуха – мать Софьи Петровны. – Прости и помилуй дитя неразумное! Не порази нас стрелою огненной…
– Ты жив… Ты замерз? Сыночек…
У него лязгали зубы.
Мать схватила с постели одеяло. Битое стекло посыпалось на пол. Нина Андреевна набросила одеяло на плечи сына.
– А где Люба? Ты не видел Любу? Не терзай меня, скажи слово.
Степан сопел, надевая брюки.
– Они выскочили в окно. Велели, чтобы догонял. А тут бомба…
Мать подбежала к окну.
– Где же девочки?
– Не знаю.
Он был зол на мать за то, что она притащила их в это проклятое Георгиевское, где даже щели нет и от самолетов нужно прятаться под кроватью. Поэтому и сказал:
– А может, в Любку прямое попадание. Может, ее на деревьях искать надо…
Охнув, мать как подкошенная опустилась на кровать. Захрустели стекла.
Старуха зажгла лампу.
С улицы крикнули:
– Замаскируйте окно!
Степка закрыл дверь. Но тут же ее открыл дядя Володя.
– Нюрка отыскалась, – сказал он.
Нюра стояла посередине комнаты. В тех же белых штанишках, только теперь они стали черными. Девчонка растирала посиневшие руки. На коже выступили пупырышки.
– Я поскользнулась у колодца, упала… А Люба побежала дальше. В сторону речки.
– Ты бы позвала ее, – сказала Софья Петровна.
– Что звать! Когда осколки, как осы, так жужжат, жужжат… Да не горюйте, найдется ваша Люба. Вот посмотрите, сейчас придет.
Дядя Володя сказал ей:
– Спасибо, доложила… И хватит сиськами трясти. Забыла, где раздевалась, что ли?
Нюра, потупившись, прикрыла груди рукой и ушла в пристройку.
Нина Андреевна, непричесанная, беззвучно плакала.
Степка вышел в сад. На душе было скверно. Он злился на мать и недоумевал, почему так чудно устроен человек: сам сделает большую глупость, сам же потом плачет.
Отец совсем другой. Он всегда знает, чего хочет. Не зря же все говорят, что у Степки отцов характер. Железный.
Впереди, за дорогой, что-то горело. Пламя с гудением устремлялось вверх. Степка решил подойти поближе. Но едва вышел на обочину, как военный с двумя кубиками в петлицах цапнул его за плечо:
– Ну што?! Ну што?! Хошь, чтоб глаза в момент выжгло? Ну што?!
Через секунду он уже забыл о мальчишке и кричал бойцу, бежавшему по дороге:
– Никого не пущай, Федякин! Цистерна в момент рвануть может.
Мутное пламя дрожало на листьях, тени барахтались и метались на земле.
Несло бензином, ночной сыростью и горелым артиллерийским порохом, длинным и тонким. Степка вспомнил, что ребята называли его «солитером». И еще «псиком». Когда его поджигали, он метался из стороны в сторону, оставляя за собой беловатую полоску едкого дыма.