живой изгороди» отцовский охотничий пес. Отец будет пускать колечки и струйки дыма из трубки. Ричард откровенно и подробно расскажет ему все, что случилось в Лондоне, и они это обсудят. Вдруг у отца найдется мудрый совет касательно того, как вести себя с людьми, подобными Беллу, и как относиться к их деяниям. С первым же глотком настоящего эля он ощутит, что этот мир намного реальней, чем вся лихорадочная возня Белла и компании. А на рождественский ужин будет индейка, притом с начинкой.
Это откровение пришло к нему в уличном сортире близ Ноттинг-Хилл-Гейт, и когда видения домашнего уюта рассеялись, он обнаружил, что привалился щекой и плечом к склизкому желтому кафелю. Человек, который присматривал за туалетом, тряс его за плечо: «Ты это, начальник… береги свой хрен и ширинку застегни, — посоветовал он, — а то оглянуться не успеешь — отрежет какая-нибудь блядешка и завтра продаст на блошином рынке Портобелло-роуд!»
Ричард решил уехать из Лондона на следующий день после корпоративной вечеринки по случаю Рождества. Но до этого он хотел еще раз попытаться покорить вершину под названием Урсула. Если ничего не выйдет — что ж, он смирится, будет жить дальше, развяжется с Беллом и компанией, начнет ставить перед собой более высокие цели, смахнет пыль с прежних идеалов и заново загорится идеей карьерного роста.
Он позвонил ей в то спокойное время, в которое у него должен был быть обеденный перерыв, пойди он в то утро в редакцию.
— Урсула?
— Да?
— Это Ричард.
— Ричард — как приятно тебя слышать! Ты едешь в загородный дом Кельберна на уик-энд? Вроде как ему привезли из Сандоза, ну, из Швейцарии, немного «экстази», и мы там оторвемся по полной.
— Не знаю. Вообще-то я в пятницу собирался к папе ехать. Рождество ведь.
— Да, да, правильно. Я должна была об этом подумать…
— И, если честно, Урсула, Кельберн у меня уже в печенках сидит.
— Я тебя понимаю.
— Урсула…
— Да?
— Мне бы хотелось увидеться с тобой перед отъездом.
— Сегодня вечером я буду в клубе. Я встречаюсь…
— Наедине, Урсула. Вдвоем. — Он слышал ее дыхание на том конце провода. И живо представил себе, как вздымаются и опадают теплые полукружья ее груди, обтянутые нежной кожей.
Затем она ответила:
— Я тоже хотела бы встретиться с тобой наедине, Ричард.
— Тогда, может, поужинаем вместе? Вдвоем, скажем, в четверг?
— Давай. О’кей, тогда заезжай за мной, и вообще не пойдем в «Силинк». Я должна была ужинать с Беллом и каким-то телепродюсером из Эл-Эй, но, думаю, они и без меня обойдутся.
Повесив трубку, Ричард отправился в мужской туалет, заперся в кабинке, прислонился к стульчаку, облегчился, а потом высыпал прямо на продукты своей жизнедеятельности три четвертых грамма кокаина. Высыпав порошок, совершив грязное жертвоприношение, он помолился над стульчаком — помолился о том, чтобы с Урсулой все получилось, и поставил на кон свою бессмертную душу.
Три дня спустя в домофон квартиры Урсулы Бентли позвонил совершенно другой Ричард Эрмес. Он стряхнул с себя кокаин — так космические сквозняки смахнули рубку ракеты-носителя «Сатурн-V». Пабло было отказано в ежедневных ужинах, и чистая душа подтолкнула мозг и тело Ричарда к решительным действиям. Он переделал кучу работы, прибрался в квартире, уладил с банком вопрос о превышении кредита и позвонил обоим родителям. Он чувствовал себя не менее добродетельным, чем какая-нибудь девяностолетняя монахиня в закрытом монастыре, готовая со спокойным сердцем предать Богу девственную свою жизнь. Словом, как это ни парадоксально прозвучит — он был готов к любви.
Они ужинали в «Брассери Сен-Квентин», что напротив Бромптонской часовни. Начнем с того, что Урсула вела себя спокойно и сдержанно — как всегда за обедом. Никаких разговоров про Белла и компанию. Ричард нервничал, но внешне оставался спокоен. Он успел хорошенько изучить и официантов, и карту вин. К тому времени, когда они добрались до главного блюда (по крайней мере, он, ибо Урсула довольствовалась закуской из тертого пармезана на листьях салата и собиралась заказать еще порцию), он понял, что все идет как надо. Она смеялась его шуткам, сама вставляла в разговор остроумные замечания; раз или два ее коленка под столом коснулась его колена.
В тот вечер Урсула была хороша, как никогда. На ней было классическое «маленькое черное платье» из трикотажного бархата, черные замшевые туфельки на высоком каблуке и чулки цвета сепии — он знал, что это именно чулки, когда следовал за ней по ступенькам «Брассери», и хотел заглянуть за верхнюю их, швов, границу. Ее грудь вздымалась и опадала в бархатных тисках лифа платья. Локоны темно-русых волос были собраны на затылке. Карие глаза с золотой искрой смотрели на него так, как никогда раньше — приятно-изумленным и откровенно-чувственным взглядом.
Но, несмотря на все это, Ричард был потрясен до глубины души, когда, после того, как он заказал кофе, она подалась к нему, лишний раз продемонстрировав пышность и округлость груди, накрыла его ладонь своей изящной ладошкой и сказала: «Давай не будем заказывать ликер — у меня дома есть бренди, Белл угостил…» И обдала его ароматом «Жики» — так львица испускает запах мускуса.
Ричард вскинул руку, чтобы остановить недавно отошедшего от столика официанта. «П-принесите счет, пожалуйста», — пробормотал он, запинаясь, точно Оливер Твист в работном доме.
И отчего он решил, что она богата? Квартирка, в которую Урсула впустила Ричарда, была не больше его собственной — просторная комната, крохотная кухонька и ванная. Сквозь высокое окно с грязными и мутными стеклами виднелось то, что звалось чудовищным, нелепым оксюмороном: световая шахта.
Имелись и кое-какие предметы мебели: раскладной диван-кровать, кресло, комод. А из шкафов торчали, свисали со спинок стульев и подлокотников кресел, и просто валялись на полу экстравагантные одежды, в которых она представала в своей клубной ипостаси: микроскопические юбочки, блестящие чулки и обтягивающие топы без бретелей. С абажура настольной лампы также свисала пара чулок — для того ли, чтобы приглушить свет, или нет, Ричард так и не понял.
И над всем этим, точно пороховой дым над «ничьей землей», витал пронзительный аромат «Жики», — запах был такой силы, что Ричард почти видел молекулы бергамота и лаванды, которые пенились и кипели в спертом воздухе комнаты.
Она принесла с кухоньки бутылку бренди. Ополоснула два пыльных бокала и налила себе и Ричарду — примерно на четыре своих изящных пальчика. Сойдя с помоста каблуков, она пересекла комнату. Нажала какие-то кнопки, и из невидимого динамика полился голос трип-хоп-певицы Мартины: «Уверен, что хочешь быть со мной? — мне нечего дать тебе/Когда есть доверие — будут и радости/Когда нам станет страшно — будем слушать ритм…» Трип-хоп, танцуя и подпрыгивая, разносился по комнате. Урсула опустилась на диван-кровать, пригладив выцветший ворс обивки гладким своим задом. Ричард присел рядом.
Сначала он чувствовал неловкость — пиджак его лучшего костюма был тесноват и натирал под мышками, но, как только он обнял Урсулу, руки уже чувствовали только ее, только сладострастность ее скульптурного тела. Его губы припали к бесконечной сладости ее пахнущих маринадом губ. Это произошло так естественно, что обольщение показалось ему вполне взаимным. Язык Урсулы скользнул ему в рот, и он встретил его своим. Желтоголовый уж обвился с гадюкой.
Не было неуклюжей возни, не было неловкости — он ласкал ее полную грудь, гладкие бока и нежную кожу бедер.
Теперь они лежали поперек дивана. Руки Урсулы шарили по его талии, вытаскивая из брюк подол рубашки, — прохладная рябь ее ладоней на горячей плите его живота. Он застонал, продолжая целовать ее. Она застонала в ответ. Мартина ответила им обоим протяжным стоном. Его пальцы нырнули под подол ее платья. Он ощутил кружевные резинки чулок и наконец нашел то, что искал. Ему не верилось, что у нее такая нежная кожа. Все еще не веря, он ощутил прикосновение шелка над лобковыми волосками, над раскрывшимся лоном.
Они разделись. Она просто села на кровати, вытянула руки и стащила платье через голову. Ее лифчик и трусики были из атласной, цвета слоновой кости, ткани. Его эротическая фантазия сидела тут во плоти, рядом с ним. Словно, мастурбируя ночи напролет на ее образ в своих мечтах, он создал ее из своего ребра — в которое превратился его член.
Он снял рубашку и брюки. И улыбнулся ей — но она была не в том настроении, чтобы улыбаться; она просто притянула его голову к своей. Его пальцы нашли ее соски, пощекотали их, ущипнули. Она застонала. Потом его руки переместились южнее, потянули за резинку ее трусиков. Он схватил ее за причинное место, точно за загривок. «Трахни меня, — сказала она, — пожалуйста, трахни». Она высвободила его член. Руки ее были точно сухой лёд. Он издал гортанный стон, приподнялся, срывая последние листья одежды со стебелька ее тела. Она откинулась на кровати, выгибаясь и взбрыкивая. И снова ухватила его, помогая проникнуть в себя.
Едва погрузившись в нее, Ричард понял: в лучшем случае три рывка — и он кончит. Он почувствовал, как сперма поднимается вверх, будто шипучая жидкость в пробирке. Ему надо что-то сделать, что-то придумать, чтобы избежать самого главного, самого обидного фиаско в своей жизни. Надо как-то ослабить, притупить желание. Чей образ может послужить ингибитором этой бурной химической реакции, выключателем для этого электрического импульса? Нет, не уютное, пухленькое тело прежней подружки — какой-никакой, но все-таки эротический образ, пусть и далекий от совершенства, что лежало сейчас под ним, тяжело дыша и умоляя его продолжать. Нет, не серьезное, морщинистое лицо отца — хотя и эта картина слегка поумерила его пыл. Нет, это должно быть что-то по определению неэротичное, что наверняка отобьет всякую охоту….
— Трахни меня! — умоляла Урсула. Пятки ее лежали на его ягодицах, она подталкивала его: не останавливайся. «Трахни!» — дышала она ему в загривок. Ногти ее впились в его голые плечи. И тут его осенило: и это было единственным правильным решением. Белл! Он станет думать о Белле. О высоком белом Белловом лбе; Белловых влажных похотливых губах; черных-черных волосах Белла. Он станет думать о Белле — и тем самым сможет умерить свою прыть и избежать непоправимого.