В тот момент, когда Мукти сидел напротив Дэвида Элмли в столовой для персонала в «Сент-Мангос» и в сотый раз распинался по поводу того, как плохо с ним обращались в местном отделении государственной службы здравоохранения, его улыбка, порой очаровательно кривившая рот, теперь неизменно выражала гримасу застывшей неудовлетворенности.
Почему же Мукти и Элмли так упорно разыгрывали откровенность и доверительность? Опасное положение. Серая, зыбучая субстанция, лежащая в основе стольких взаимоотношений.
— С места не сдвинусь, — повторил Шива и откинулся на спинку пластикового стула, ковыряясь в одноразовой пластмассовой мисочке с шоколадным муссом мелкими злыми движениями пластмассовой ложечки.
— Понимаю тебя, — откликнулся Элмли, — а что на это скажет Свати?
На самом же деле он был крайне далек от того, чтобы понять своего друга. Если бы Дэвид Элмли проснулся однажды утром в объятьях Свати Мукти, ему бы не потребовалось оправданий, чтобы остаться в таком положении в этот, а также и во все другие дни, пока не протрубит последняя труба и долговязые, белесые трупы не встанут из-под земли, дабы уравновесить таким образом множество пропащих душ.
Дэвид Элмли, не нуждаясь в окончательном визуальном подтверждении, прекрасно знал, что длинные, почти цилиндрической формы груди Свати Мукти венчались огромными, гладкими, синевато-коричневыми кругами, а на вершине каждого круга был вытянутый, розовато-коричневый сосок, предназначенный для самого Элмли. Когда Свати кормила грудью своего единственного ребенка, Моана, Эмли думал, что растает от любви к ней. Запах ее грудного молока, розовая вода, хна и благовония, ее крошечная головка кофейного цвета, еле заметная под складками свободно свисающего сари, выражение лица Свати — царственное и вместе с тем трогательное и ранимое, — все это чудесным образом доводило Элмли чуть ли не до слез умиления, сопровождавшихся сильной эрекцией.
С этих пор Дэвид Элмли поклонялся алтарю Свати. Он предпочел бы каждый день совершать перед ней пуджа, поднося ей все, что бы она ни пожелала, вроде экзотических фруктов или дорогих цветов. Он мечтал будить ее по утрам заунывными звуками старинной флейты, затем омывать ее великолепные члены, облачать ее в лучшие, самые белоснежные одеяния, а потом просиживать дни напролет в душном доме Мукти, овевая свою богиню окрашенным черной краской страусиным пером. С наступлением вечера Элмли распределил бы остатки даров среди остальных поклонников культа — Шивы, Моана, пожилой миссис Мукти, дядюшек и тетушек — перед тем как оседлать свой велосипед и укатить в направлении Тутинга, где он обитал в гордом одиночестве.
Чего Дэвид Элмли не ожидал никогда — в основном потому, что он сам всего шесть месяцев как был женат на докторантке из Японии, жаждавшей получить вид на жительство в Великобритании, — так это того, что сексуальная жизнь Шивы и Свати уже более ста лет назад заехала в пустыню, подожгла свою машину, засунула себе в рот ствол пистолета и спустила курок. Понятно, что всякая личная жизнь заканчивается подобным образом — в далеких, всеми забытых уголках и в соответствии с личным разумением.
Они по-прежнему чувствовали привязанность друг к другу, потому что между ними действовала мощная сила притяжения. Даже если бы Шива выглядел как Квазимодо, Свати все равно считала бы его недостатки достоинствами. Отчасти причиной был ребенок, поскольку даже в семь лет он продолжал спать в их спальне. Они не выдворили Моана из своей постели, когда ему исполнилось шесть, и в результате сейчас он почивал на надувном матрасе у ног родителей, как будто был одним из тех странных человекоподобных псов, что охраняют надгробья средневековых рыцарей. Но, помимо этого, ребенок был предлогом, как нередко случается. Это само по себе объясняет тот факт, почему многие люди, будучи взрослыми, ощущают дискомфорт и в качестве родителей.
Откровенно говоря, идти Моану было особо некуда. Дом в Кентон-парк-Кресент всегда служил кратковременным пристанищем для родственников, понаехавших со всех концов света, где их застала индийская диаспора. Пожилой мистер Мукти, — хоть и был строг к сыну и его соседям (на протяжении многих лет он чувствовал, что его председательство в местном сельхозсовете давало ему превосходное право указывать, какие растения надо высаживать, а какие нет), — тем не менее относился к своей роли отца семейства со всей серьезностью. Дилип Мукти был старшим сыном глубоко консервативного священника из известного на весь мир храма Дурга в Варанаси. Он потряс брахманов тем, что сбежал в северо-восточную часть Лондона, где стал региональным менеджером транспортной администрации города. В глазах отца то, что поначалу Дилип Мукти собирался изучать абсолютно никчемную западную метафизику, ни в коей мере не оправдывало. Что же касается двух друзей-иммигрантов, работавших на автобусах под его началом, — у них были две причины ненавидеть Дилипа. Неприятие субординации и наиболее остро ощущаемое презрение к тем, кто давит на принявших свободное решение. Ведь он любил каждую сторону своей работы, а к автобусам питал особенно теплые чувства.
Поскольку у его родителей имелось еще двенадцать отпрысков, толкучка, в которой рос Шива, была такой, что в раннем детстве он думал, будто все домочадцы принадлежали и служили его родителям, ибо еда подавалась на тонких металлических тарелках за двумя длинными столовскими столами. Гостиная представляла собой квадратную комнату, битком набитую разнокалиберными креслами и диванами, где могло уместиться около двух десятков что-то жующих прямо со сковородки, рагахамминг, пялящихся в ящик родственников. Если передвинуть одно кресло, то сдвинуть с места другие уже не получится, поэтому уборка комнаты напоминала собирание гигантского паззла.
Теперь, тридцать лет спустя, ситуация изменилась, но не кардинально. После золотой лихорадки осталось ощущение, что клан Мукти, замахнувшийся на Кентон, Хэрроу, Вэмбли, Стэнмор и Бернт-Оук, был сборищем наиболее упрямых и экономически нежизнеспособных родственников. Действительная степень родства тех, кого на семейном жаргоне собирательно именовали «тетки и дядьки», вызывала сомнения в случае с двумя из них, относительно же трех остальных вообще переставала существовать. Была бы такая возможность, они бы заняли две спальни, пожилая миссис Мукти оккупировала бы третью, оставив одну так называемым хозяину и хозяйке дома.
Но как бы то ни было, при всех неудобствах и компромиссах семейной жизни абсолютным фактом оставалось то, что Шива никогда не видел свою жену голой. Если бы Дэвид Элмли это знал, возможно, его ревность испарилась бы без следа. Если бы он добился расположения Свати, а она бы изменила ему, унизила или попросту бы его не замечала, он в бешенстве дошел бы до того, что стал бы рассылать ее фотографии в откровенных позах в соответствующие издания, типа «Неземные азиатские крошки», существуй подобные в самом деле.
Да, Шива никогда не видел свою жену голой. В самом начале их отношений, сразу после всех этих слащавых свадебных церемоний в храме Нисден, он попытался размотать ее сари при ясном свете дня, находясь в сомнительном уединении в их новой спальне. Она рассмеялась ему в лицо и бросилась за дверь. Этот смех не был смехом из-за стеснительности, застенчивости или нервов, смехом, который можно было бы по меньшей мере расценить как намек на то, что в лучшем из возможных эротических миров она с криками счастья позволит ему овладеть ею в тот момент, когда они прислонятся к мягкой вогнутости необычного, застегивающегося на молнию, покрытого стеганым нейлоном отдельно стоящего гардероба, про который в 1972-м мистер Мукти думал, что за такими будущее в смысле хранилища одежды. Отнюдь. Это был наглый смех в лицо, типа, да-кто-ты-такой-чтобы-ко-мне-прикасаться. Смех, выражавший киловатты сексуального превосходства и самоуверенности. Что весьма странно, ибо, насколько знал Шива, до него у Свати был только один кавалер, отъявленный кузен Джаеш. Именно эта связь рассматривалась желанной и крайне властной Свати в качестве единственной возможной, и в дальнейшем благодаря этому выяснилось, почему ее родители дали свое согласие на такой компрометирующий брак с Шивой Мукти.
Когда же их соитие в конце концов случилось, его сюжет стал очевиден очень быстро и сразу был увековечен в камне подобно индийским храмовым барельефам эротического характера; любому обладающему чувством собственного достоинства каменотесу не составило бы труда изобразить сцену подобной статики. В абсолютной темноте, под пуховым одеялом, указательный палец Шивы скользил вокруг клитора Свати, точно приклеенный к этому безрадостному зуммеру, в то время как двумя другими пальцами он проникал в ее влагалище. Спустя полчаса таких упражнений у нее либо случился бы оргазм, ложный оргазм, либо она возбудилась бы настолько, что впустила бы его; однако к этому времени окончательно разочарованный Шива сподобился лишь на пару резких толчков и сразу кончил. Уфф! После того как Свати забеременела, проникающий аспект этих схваток дождевых червей в суглинистом мраке их брачного ложа исчез окончательно, замененный редкими и вымученными стараниями ее тонких пальцев, словно Свати была утомившейся монашкой, доившей корову Шива, который в свои юные годы скакал как молодой румяный сатир по лесистым склонам кавказской буйной плоти — в рыжих веснушках, украшенной родинками, златовласой, в синих венозных прожилках, — всегда полагал, что, когда он наконец заживет спокойной совместной жизнью с индианкой из высшей касты (и это представление сохранялось на протяжении короткого брака с Сандрой), ему откроются доселе не слыханные сексуальные удовольствия, исполненные того древнего изощренного атлетизма, что заставит его рыдать от невыразимой радости жить такой жизнью. Он считал само собой разумеющимся тот факт, что правильные индийские девушки — вроде Ринас и Лакшмис, с которыми он делил медовые печенья и за которыми гонялся с визгом по кустам на семейных сборищах — непременно, пока он учится в медицинском колледже, будут изолированы в своих спальнях на вторых этажах тихих родительских загородных домов, где их обучат самым нежным и наиболее умопомрачительным методам того, как доставить удовольствие будущим мужьям. Между тем он был вынужден испытать на себе безграничную на вид готовность белых девиц ко всем видам случайных случек: к куннилингусам и фелляциям, когда он сильно натирал себе подбородок, а его пенис был надраен до блеска; к отвратительной содомии, изредка к ударам хлыста — короче, ко всему, что, по всей вероятности, могло их завести.