Шива вооружился шприцом для подкожных инъекций с достаточным количеством хлорпромазина, чтобы остановить любого берсерка на фенсиклидине. Он установил угловое зеркало на стене снаружи своей ниши, чтобы через фрамугу можно было увидеть, кто ждет его в вестибюле. Крадучись кривыми и темными коридорами старой больницы, Шива время от времени поворачивался на каблуках, чтобы в случае чего отразить атаку. Он был уверен, что теперь все настолько серьезно, что ожидать от Баснера рыцарского поведения и придерживаться выбранного оружия было бы безрассудством. Нет, к моменту очередного удара этого хитрого еврея нужно иметь под боком медсестру, ассистента, а может, даже еще одного психиатра. Чтобы остался шанс выжить, надо быть готовым к нападению из-за любого угла.
Лишь несколько дней спустя, когда Шива осознал весь смысл записки Уотли, он перестал думать, что все зашло слишком далеко. По описанию Уотли, произошедшее с Баснером вызывало боль и жалость: он лежал, распластавшись на полу отделения, а мистер Дабл пытался накормить его обломками «Ридла». У Баснера были сломаны два ребра и челюсть, при помощи которой бедолага изрек тысячи самодовольных утверждений. Он взял отгул по состоянию здоровья на неопределенный срок, но его коллеги полагали, что насовсем.
От сострадания к старику Шиву уберегли в первую очередь те самые чувства, что привели к таким крайностям поведения, теперь дико усилившимся. О каком чистом сострадании может идти речь перед лицом таких мощных атавистических императивов? Шива, чья борода была заплетена в косички, как у дикарей, а боевые слоны выстроились рядами, вышел биться с противником на старом как мир поле чести, амбиций и ненависти. Чем больше он рассуждал о развитии ситуации, тем более соглашался с ее справедливостью. Его отец был глубоко неправ, отказавшись от собственного наследства. Что могли сделать эти лихорадочные, бабьи теории девятнадцатого века против мужской традиции брахманства, которая тянется уже пять тысяч лет, если не больше? Теории, которые были — Шива не мог удержаться — поделками этих в высшей степени слабых казуистов, евреев.
Зак Баснер лежит в chaise longue[34] в небольшой комнате для переодевания, примыкающей к спальне хозяина, в своем доме на Редингтон-роуд в Хемпстеде. На самом деле, учитывая рост и вес Баснера, его ложе точнее было бы назвать chaise courte[35]. Что же касается спальни хозяина — с горечью размышлял Баснер, — то почему не хозяйки? Ему было чертовски неудобно, его лишенные волос белые голени выходили за пределы лежака, обнажая икры со вздутиями нелеченых варикозных вен. Пальцы Баснера, хрустящие вследствие артрита, сжимали груду одеял и пытались расположить ее поудобнее поверх его трясущихся форм. Похоже, у меня жар, печально думал он, хотя было это следствием побоев, нанесенных пациентом Шивы, или не связанной с инцидентом болезнью, он сказать не мог.
Из соседней комнаты до него доносилось то, что стало причиной его изгнания — буханье чемоданов и чехлов с одеждой, вынимаемой из шкафов и гардеробов, резкий шелест шелковых платьев и блузкок, постукивание друг о друга коробок с румянами, укладываемых в косметички. Шарлота — вторая по счету миссис Баснер — собиралась в очередное «маленькое путешествие». Баснер мучился душевной болью — жениться повторно было непростительной ошибкой. Он не мог отменить детей, нажитых с Шарли, но если бы с помощью какой-то смены парадигмы было бы возможно удалить ее из своей жизни, вероятно, он бы так и сделал. Слишком поздно к нему пришло осознание того, в чем он теперь находил подтверждение своим Эдиповым пережиткам: ему хватило ума предположить, что, связавшись с женщиной на двадцать лет моложе, он даст собственной жизни второе дыхание. Шарли была такой красивой и оживленной, когда Зак встретил ее на той конференции в Финляндии (которая называлась «Безграничные потери и ограниченные поражения», если память ему не изменяет). Оживленная и заботливая, как казалось с виду. Баснеру было почти шестьдесят, и он уже устал от работы, супружеских ссор и бесконечных эндшпилей в воспитании молодых. Шарли предложила ему свой торс — вкупе с неохватными плечами.
Как он мог проглядеть, что все это закончится таким вот образом? Как такое произошло с ним, уже приближающимся к семидесяти, усталым и больным, обреченным на метания по карликовой кушетке, поскольку его изменница-жена собралась слетать к своему любовнику-итальянцу? О да, у нее все еще хватает стыда выдавать это за деловую поездку и называть Массимо просто знакомым психиатром, с которым она работает над каким-то исследованием. Но для какого такого исследования требуется весь этот постоянно растущий гардероб? Разве что для сравнительного анализа воздействия белья «Ля Перла» на двух мужчин-психиатров разного возраста — когда один из них вдвое старше другого.
Баснер напрягся и немного повернулся. Немудрено, что лежать неудобно, мысленно проворчал он, с такими-то рогами. И это размышление в очередной раз вернуло его к собственной самонадеянности и безрассудству, плоды которых он теперь пожинает. Играть в espontaneo от психиатрии — в моем-то возрасте и с моим-то опытом! Приступить к осмотру нового пациента, должным образом не вникнув в записи — да просто даже не заглянув туда! Нет, в этом виноват только он сам, и больше никто.
Шарли влетела в комнату, ее пышные формы были втиснуты в дорогое платье и отдавали пьянящим ароматом быстро распространяющейся амбры. Вся покрыта китовыми кишками, усмехнулся про себя Зак, и эта мысль немного разогнала боль от радостной измены супруги.
— Вот график, Зак. — Она пошелестела листком бумаги. — Анна поднимет детей и соберет их в школу. Тебе нужно только подстраховать ее днем пару часов, когда их привезут обратно. Ты справишься с этим, правда же?
— Ну… да… но… — пролепетал он.
— Ну же, Зак, это ведь твои дети!
— Я понимаю, но разве ты не видишь, в каком я состоянии, Шарли, я едва могу говорить из-за чертовой челюсти.
— И кто в этом виноват? — огрызнулась она. — Тебе в твоем возрасте вообще не следовало бы заниматься больными, тем более в одиночку пытаться вылечить нескольких пациентов, да еще без необходимой подготовки.
— Но это моя профессия, Шарли, — то, чем я занимаюсь!
— В данный момент, Зак, ты занимаешься детьми, пока я в отъезде. Два часа днем и по ночам — небольшое одолжение, мне кажется. — Она так быстро запечатлела поцелуй на его потном лбу, словно муха приземлилась на секунду и тут же унеслась в раскрытую дверь.
Он слышал, как она вприпрыжку сбегает по лестнице, стучит каблуками в холле и открывает тяжелую входную дверь. Ожидавший внизу таксист был послан наверх и, как водится, нарисовался в комнате для переодевания; багаж Шарли располагался вокруг похожего на созревший в неурочное время года фрукт, толстого кожаного чемодана самого Зака. «Хрршо, старичок», — пробормотал таксист, добавляя свой «набор мачо» — запах сигарет и старой машины — к еще не выветрившемуся парфюму Шарли. Но Зак Баснер не ответил, он повернулся лицом к стене и, вздохнув, отгородил глухим заслоном от этого хамства свои большие, покрытые пушком уши.
Неделя присмотра за детьми в его состоянии! В его возрасте! Об этом нечего было и думать. Не то чтобы он не любил Алекса и Крессиду, но их шум, возня и неприятие правил, которые он пытался установить, жутко утомляли его. Заставляя близнецов съесть ужин, или ограничивая их время у телевизора, или отдергивая руку одного ребенка, схватившего за волосы другого, он пытался вспомнить, каким был опыт общения с его первыми детьми, как он с ними справлялся. Конечно, в то время отношения не отличались такой строгостью. Когда мальчики были совсем маленькими, вся семья жила неподалеку от пациентов «Дома идей» Зака в Уиллесдене. В те непростые времена жильцов не называли «пациентами», только «клиентами», эвфемизм, который Зак открыто презирал. И лечили их не так, каким бы буйным и необузданным ни было их поведение. Все они варились в одном котле — пациенты, врачи, взрослые и дети. Существовали обычные домашние задания: практика заказов молока, наблюдение за подготовкой уроков, азы подтирания задов, но Зак не мог припомнить, как это все осуществлялось.
Он не уклонялся от этой ответственности — вовсе нет. Он всегда гордился тем, что брал на себя долю бремени, но почему-то вневременное домашнее «сейчас» — которое не было таким уж иным в проявлении, как он часто отмечал, свободной формы активной, межличностной психотерапии — не соотносилось ни с какой четкой хронологией. Это Дэвид, старший, сломал себе зуб, сверзившись с садовой лестницы, или Бруно? А мочился в постели кто — тоже Бруно? А когда именно им обоим разрешили носить длинные брюки? Почему он так хорошо помнил обоих мальчиков, их верхние губы, нависавшие над нижними, их босые ноги — совсем не босые, а как у фавнов, получивших частное образование?
Даже теперь, когда он старательно готовил миски хлопьев и читал вслух детские книжки, успевшие стать классикой с тех пор, как он впервые познал, что значит быть родителем, Баснер пытался воскресить то изумление молодого отца, наблюдавшего за двумя миллиардами нейронов, самоорганизующихся в способность чувствовать, и видевшего подобие этого процесса на мелких поросячьих мордашках с маленькими носиками, украшенными двумя свисавшими сосульками зеленого цвета.
Но в тот вечер, блуждая кругами по кухне, кренясь на один бок, в халате, пояс которого цеплялся за модные кухонные прибамбасы, пока он героическим усилием пытался приготовить ужин для близнецов своими артритными пальцами, при этом его поврежденная челюсть болела и пот капал со лба, так вот, в тот вечер Зак Баснер не мог достичь мысленного контакта с детьми, не считая еле ощутимой возвышенной близости. Как говорится в современной поговорке, от которой его тошнило, он был им по барабану.
Совсем по-другому Зак вел себя с младшим коллегой Шивой Мукти. Он тяготился мыслью, как тесно переплетены и исполнены взаимовыручки индийские семьи. Окажись Зак на месте Мукти, вместо этой изоляции он, без сомнения, был бы окружен запахами сандала, женщинами в сари, и каждая бы наперебой пыталась облегчить груз его ответственности, помогала бы ему и всячески баловала его.