Ей не терпелось рассказать Даве.
Она сделала последний поворот перед домом и увидела, что там горит свет. Сейчас она выпьет чего-нибудь, примет горячую ванну, а потом уляжется на диване в ночной рубашке и будет смотреть «Чисто английское убийство».
Но когда она открыла дверь и крикнула «привет!», она решила, что, наверное, не будет ничего рассказывать Сэнди про своего спасителя или про то, что она считает его не совсем обычным человеческим существом. Прямолинейный здравый смысл Сэнди будет как палка, которую воткнули в легчайшую паутину, а Дебби хотелось сохранить в душе радость от своей ангельской встречи, а не выслушивать, как ее соседка над ней потешается. Она, наверное, даже не будет упоминать, что ходила одна на Холм в такой темноте. Тот шум, наверное, был просто копошеньем мелких диких животных с Холма, но теперь, вернувшись домой, она понимала, что все-таки поступила глупо. Нигде теперь не было безопасно, даже в старом захолустном Лаффертоне, и вообще, она должна была быть благодарна своему спасителю, что снова не подверглась риску. Она еще обязательно поднимется на Холм. Он весь расчерчен линиями силы, и они помогут ей привести себя в созвучие с вселенной и ощутить гармонию. Но теперь она будет ходить туда только засветло, и обязательно рано утром. Рассвет был благословенным временем, Дебби знала это. Именно поэтому люди в Старли-Тор выходили танцевать на улицы в день летнего солнцестояния утром.
Погрузившись в мягкую бархатистую пену в ванне, Дебби решила, что обязательно спросит у Давы еще и об этом.
Шестнадцать
Флуоресцентные стрелки часов на прикроватной тумбочке показывали пятнадцать минут пятого. Фрея лежала на боку и неотрывно смотрела на них, наблюдая, как движется минутная стрелка. Ей было холодно.
Черт. Черт. Черт. Проклятье. Дьявол. Мать твою. Дерьмо. Черт…
– Боже ты мой! – сказала она уже вслух, стряхивая с себя одеяло. Ее ноги соскользнули на пол.
Ей нужно было попить и как-то согреться, а потом обязательно прочесть несколько глав книги, которой она была вполне увлечена, пока ее сознание не захватило то, что она про себя со злобой называла «эта штука».
Пока она ждала, когда вскипит чайник, она отодвинула тяжелую штору и посмотрела на улицу. Окна кухни выходили в ее сад, в котором было все, что положено, – трава, сирень, пара розовых кустов. Даже сарай. Напротив стояло несколько домов, и только в одном из них наверху горел свет. Интересно, там был другой такой же страдающий бессонницей несчастный, слишком занятый своими беспокойными мыслями, чтобы спать, или это просто заботливый родитель поднялся к проснувшемуся ребенку? Она слегка приоткрыла окно, и совершенно уникальный запах ночи – мокрых цветочных клумб и зеленых кустов с еле уловимыми нотами сигаретного дыма и выхлопного газа – коснулся ее ноздрей и напомнил о всех тех ночах, которые она провела в свои первые годы в полиции, патрулируя улицы. Ей это нравилось, в это время все будто бы воспринималось острее, и даже стиль общения с товарищами во время ночных обходов менялся – все больше шутили, были более внимательными друг к другу; можно было неожиданно рассказать коллеге о том, о чем ты никогда не говорил своему спутнику жизни или родителям, и услышать признание в ответ, просто сидя бок о бок с ним в патрульной машине или шагая по тихой темной улице. Она не жалела о переводе в уголовный розыск и последовавшем за этим повышении, так же как она не жалела о своем переезде в Лаффертон, но этот запах в воздухе все равно трогал ее душу.
Она наполнила кипятком грелку, а потом и свою кружку. Она поспала с грехом пополам еще где-то час, а все остальное время вертелась в кровати, пока ее простыня с пододеяльником не превратились в один большой ком, периодически поругиваясь, изнывая от скуки или честно пытаясь разобраться в своих эмоциях и понять, что произошло.
Саймон Серрэйлер не пришел на вечеринку хористов. Фрея потратила уйму времени, подбирая наряд и делая прическу и макияж, а по пути туда ее руки на руле взмокли от пота, а во рту пересохло. «Как чертов подросток» – так она себя охарактеризовала, уже совершенно разъяренная, поворачивая к Галлам-хаус. Во дворе выстроилась целая очередь из машин, и в окне на первом этаже приветливо горели праздничные огни. Все занавески были подняты, и Фрея смогла рассмотреть всех присутствующих, но так и не увидела его. Она услышала внезапный взрыв хохота и почувствовала себя так неловко, что чуть было не вернулась обратно в машину и не уехала. Социальные взаимодействия всегда давались ей непросто, а брак с Доном уничтожил в ней все остатки непосредственности и уверенности в себе, да и выходили они редко, не считая мест, где встречали только коллег или еще кого-то, с кем уже были знакомы. Еще одна машина заехала во двор и остановилась рядом с ее. Фрея задержалась, размышляя о том, какую машину мог бы водить Саймон Серрэйлер и надеясь, что это был он и что они смогут пойти к дому вдвоем. Фары потухли, и из машины вышла пара, и Фрея узнала женщину, которую подвозила после репетиции хора. Она позвала ее по имени. «Шэрон!» Войти в дом вместе с кем-то, кого она хоть немного знала, показалось ей удачным началом вечера.
Ее десерты похвалили и мгновенно уничтожили, а кое-кому она даже дала рецепт. Она хорошо провела время, окончательно убедившись в том, как ей повезло завести дружбу с Мэриэл Серрэйлер, хотя ей совсем не понравился ее муж, язвительный мужчина, лицо которого постоянно выражало смесь презрения с неодобрением.
Вечер был приятным, но она сама себе его испортила, потому что постоянно только и делала, что пялилась на дверь, ожидая, что он сейчас войдет, и страшась своей собственной реакции, а потом, когда она увидела, что часы показывают начало одиннадцатого и он уже точно не придет, почувствовала такое острое разочарование, что уже ничто не могло ее развлечь, и поэтому она решила отправиться домой.
Вернувшись в тепло и уют своей постели, она взбила подушки, зарылась в них, свернувшись в кружке света от своей лампы, и снова попыталась понять, что же произошло, и как, и что все это для нее значило. Она была сражена наповал, сразу и безоговорочно, внешностью этого человека, звуком его голоса, его аурой, всем его существом; она была зачарована, отравлена любовным напитком – она пыталась припомнить все литературные метафоры, которые применялись к этому обычному, в общем-то, событию, которое ей не пришлось пережить раньше. Она была сбита с толку, ошарашена им, и ее застало врасплох, что она может оказаться уязвимой для такого чувства, которое больше было похоже на сильный порыв штормового ветра, чем на эмоцию. И перед своим мысленным взором она всегда, что бы ни делала, о чем бы ни думала, разговаривала ли с кем-то или была одна, ехала ли в своей машине или лежала в кровати, пытаясь заснуть или переворачивая книжные страницы, видела Саймона Серрэйлера, сидящего на кухне в доме своей матери с кружкой чая и занесенной над ней рукой с кусочком песочного печенья. Этот образ никогда не покидал ее, будто он был изображен на экране, помещенном внутрь ее глаз. Он и сейчас был с ней.
Она взялась за книгу – книгу, которая до сегодняшнего дня казалась ей такой увлекательной, вернулась к истории, которая была такой захватывающей, что она старалась поскорее умыться и принять вечером душ, чтобы вернуться к ней. Теперь же ей пришлось перечитать одни и те же три абзаца, только чтобы осознать, что снова ничего из них не поняла и не уловила. Ее часы показывали двадцать минут пятого. Единственное, что точно могло ее занять и отвлечь от мыслей о Саймоне Серрэйлере, была работа, а единственное из ее текущих дел, которое одновременно было и сложным, и интересным, было дело об исчезновении женщины, Анджелы Рэндалл. Помимо этого на ней было вялотекущее и, по мнению Фреи, ужасно занудное дело о растрате, текучка из автомобильных краж, а еще, как всегда, куча всего связанного с наркотиками. Она взяла блокнот, который держала на прикроватной тумбочке рядом с телефоном, и начала записывать. Она выстроила образ Анджелы Рэндалл, основываясь на посещении ее дома и на том, что рассказала ее работодательница из дома престарелых. А еще она ей странным образом сопереживала. Через десять минут, в течение которых она четко и подробно записала в свой блокнот все, что у нее пока было по этому делу, Фрея почувствовала страшную усталость. Завтра ее не ждали в участке рано, потому что она должна была провести ряд проверок в бизнес-парке на самой окраине города в связи с делом о растрате, которое ей уже не терпелось передать в руки отделу по мошенничествам. И вот после этого она получит возможность, без ведома инспектора, но, как она надеялась, с помощью простодушного молодого констебля Нейтана Коутса, немного позаниматься делом Анджелы Рэндалл.
Она выключила свет и провалилась в тяжелый сон.
Нейтан Коутс сидел за компьютером, скрупулезно просматривая базу осужденных по наркопреступлениям, ровно с половины девятого утра. Сейчас было одиннадцать, и он решил подбодрить себя уже третьей пластиковой чашкой кофе, чтобы снова взяться за дело, когда у его стола остановилась Фрея.
Ей нравился Нейтан, не столько вопреки, сколько благодаря его лицу, которое напоминало карикатуру на фото уголовника. Он как будто когда-то со всей силы врезался в дверь, и теперь его нос был расплющен, скулы выпирали в разные стороны, а рот расплылся до невероятных размеров. У него были рыжие волосы, которые торчали, как прутья у дворовой метлы, а его кожа была испещрена таким количеством рытвин и фурункулов, что он напоминал ей шекспировского Бардольфа; зубы у него были кривые, и между двумя передними красовалась щель. А еще у него была широкая улыбка, которая зажигала огонек в его глазах, и благодаря ей, а также радостной готовности взвалить на свои плечи любую самую противную работу, которую все остальные пытались с себя скинуть, он стал любимцем не только уголовного отдела, но и всего участка.
– С добрым утром, Нейтан.
Он поднял голову и улыбнулся.