– Ну ты, Марьянка, какая молодец, замечательная хозяйка – и кормишь вкусно, и кладешь на тарелку помногу, а главное – не кричишь на меня, как те, другие, что я песни пою. Но петь, ты меня извини, не умеешь… Так что помолчи лучше и послушай: «Ты мне большы не дзвани-и-и и ни трать напрасно врем-мя!»
Василика-медвежонок
Пасха у нас здесь, на границе трех государств – Украины, Румынии и Молдовы, а в недавнем прошлом еще и России и Австро-Венгрии, – всегда была главным праздником года.
Все государственные праздники местные коренные жители называли словом «иньтябрские». О ноябрьском революционном празднике, или о майских днях солидарности трудящихся, или о дне рождения комсомола, или еще там говорили: «Та рази ж то святА?» (То есть праздники.) «То ж иньтябрские!»
А вот Пасха – это да. Пасху ждали с трепетом, справляли от души, сохраняя и соблюдая все дедовские обычаи и традиции, сурово, нелицеприятно осуждая советские субботники или городские спортивные соревнования, назначенные на день Пасхи как жалкую альтернативу светлому празднику.
А сейчас-то и подавно. Готовятся задолго и тщательно. Пасха – временной ориентир, надежда, упование, цель и мечта. Начало новой жизни, возрождение.
К Пасхе делают ремонты домов, ставят новые заборы, чтоб красивее и выше, чем у соседей. Выбирают новые наряды и обувь, а дамы – красивые шарфы, платки или косынки. Детям к Пасхе дарят золотые крестики. Из Румынии везут ручной работы огромные пасхальные свечи, все в многоцветных блестках, цветах, потрясающие своей монументальной лепниной. Из Закарпатья везут корзиночки, корзинки, корзины, корзинищи. Дом и двор чистят до идеального блеска. Окна моют все одновременно, а потом бегают друг к другу издали поглядеть, не мутные ли стекла, нет ли разводов, и тихонько за постным скромным ужином ставят соседям оценки за уборку дворов, садов и огородов по пятибалльной системе. К чистому четвергу все уже готово и замирает, потому что здесь чистый четверг длится чуть ли не месяц, а то и два. Потом страстная пятница, и в этот день люди почти совсем не едят, только кормят детей и домашних животных и купают в этот день маленьких девочек, моют им волосы отваром из любыстка. И как будто сама природа уже подготовилась вместе с людьми – небо обычно ясное, не хмурится, деревья, травы в нарядном, но пока еще скромном, нежно-салатовом.
А в корзинку, чтобы нести в храм святить, что только не кладут. Не только привычный пасхальный продуктовый набор, но цитрусовые, и даже гигантский ананас иногда гордо-высокомерно торчит хвостом из чьей-то корзины и под белоснежным рушныком с яркой ручной вышивкой, с мережками и нежной пушистой бахромой, под крашенками, пысанками, домашними колбасами, шинкой (ветчиной) и ванильной ярко-желтой легкой «паской» с изюмом (то, что в России называют кулич, но не сравнить – я вам говорю!): там, сбоку, конфузливо прячется маленькая чекушечка. А что ж… Оно ведь и понятно, и простительно. Пасха.
Для кого-то Пасха – главный религиозный праздник. Для кого-то просто начало весны. А для Василики…
Ну, по порядку.
Есть тут у нас один парень – Василика Урсулика. Прямо песенка, а не имя-фамилия. Он такой миниатюрный, сбитый и похож на актера Евгения Миронова. Но смуглый, черноволосый, молдаванин, не артист, работает водителем на мусороуборочной машине. Большой и оранжевой.
Василика – ласкательное имя, это как у нас Василек. А Урсулика – фамилия Василька, это ласкательное от слова «урсу» – медведь. Значит, если по-русски, то его зовут Василек-Медвежонок. Ни разу не встречала человека, которому так подходили имя и фамилия. А вот еще был знакомый один, консулом где-то в Румынии работал – такой коренастый и крепкий, как белый гриб. И звали его Алчип. Не знаю, что означает это имя, он выглядел именно как Алчип. Ну чистый Алчип, и все.
Так Василика-Медвежонок.
Ему было семнадцать. И он влюбился. А кто не влюблялся в это время, в семнадцать лет. Девочка была тоже маленькая, тоненькая, миниатюрная, тихая, ей было пятнадцать, и у нее было пять старших братьев. Такое сочетание цифр, ну страшное – пятнадцать и пять.
Василику Урсулику сначала эти пятеро просто так гоняли, плохими словами. А потом и отлупили. И не раз. Сказали: уйди, заройся, мусоровозка, чтоб ноги твоей здесь не было, еще раз попадешься – капец медвежонку! А он, значит, приходил с работы, мылся в корыте так тщательно, аж скрипел весь при ходьбе, надевал все чистое, причесывался на пробор мокрым гребешком, душился одеколоном «Саша» и шел ныть под Анин забор.
– А-а-а-а-а-ань, А-а-а-ань… – негромко звал Василика-Медвежонок. И выходил кто-то из Аниных братьев, и Василика давал стрекача, чтоб не получить по башке. И так каждый божий вечер. И солью в него стреляли, и засады делали, но Василика был юркий, крепенький, настырный, а главное, сильно-пресильно влюбленный.
И однажды (ну чисто как в кино про позапрошлый век) Василика выследил Аню рано-рано утром и пошел за ней в церковь. Она ступала такая нежная, трепетная, нарядная, в платочке, коса длинная. Аня. С корзинкой – была Пасха. Пасха была, да. И Василика к ней сквозь толпу тихонько прокрался, постоял, потоптался за ее спиной, а вокруг народ, и священники, и певчие, ночь звездная, от свечей вокруг оранжево, празднично. А он ей ласково на ушко: «Ааань… Это… Э…»
Аня смутилась, разулыбалась. Вооот.
Ну и с того времени, с пасхальной той всенощной, стала тайком бегать к нему на свидания.
А когда Ане исполнилось восемнадцать, Василика Урсулика подогнал к Аниному дому двух коней под седлами – это было всего лишь тринадцать лет тому назад, тоже на Пасху, – и украл Аню. И в монастыре их обвенчали. Ну а братья сначала, когда пропажу обнаружили, ну прямо как горцы какие-то, погнались в своей «копейке» за сестрой, туда-сюда, не нашли, осерчали сильно, передавали через знакомых, что Василику прибьют совсем и в его же мусоровозку выкинут – кровожадные, ну. А потом, когда родился мальчик Ванечка Урсулика, успокоились. А что, сестре ведь хорошо. Они же, братья ее, не совсем же дураки. Так только, чуть-чуть.
Почему я все это пишу. Этой зимой в лютый мороз на окраине города увидела такую картину – около ярко-желтого минивэна мужчина, женщина, два мальчика, а вокруг них огромная стая собак. Сначала я испугалась, что собаки на людей напали. Потом подъехала поближе и поняла, что эти люди привезли собакам еду. И раскладывали ее в одноразовые тарелки. Всем. И котам тоже давали.
Медвежата это были, Урсулики. Всей семьей.
Ну вот, я вспомнила это все, потому что весна и скоро Пасха. Для кого-то это самый важный религиозный праздник, для кого-то просто начало весны, а для Урсулики – Василька-Медвежонка – и семьи его годовщина начала другой, новой и счастливой жизни.
На встречу дня
Телефон у меня в Черновцах звонит очень часто. Но семь звонков из десяти – от Севы В. Причем он постоянно кем-то прикидывается. То Фаиной Марковной Мариенгофф: несет какой-то бред про патиссоны и маринад. То фирмой «Заря»: требует оплатить торт с лебедем диаметром метр двадцать сантиметров, то глубоким, бархатным, проникновенным голосом вызывает в прокуратуру…
Поэтому, когда я слышу незнакомый голос, на всякий случай всегда говорю: «Севка, я тебя узнала, ты меня не проведешь!»
Но когда в этот раз у меня зазвонил телефон, Сева не прикидывался, он был непривычно печален.
– Не спи, вставай, кудрявая! – говорит. – Представляешь, – говорит, – а у нас в городе прямо с утра – день!
– То есть? – спрашиваю. – Как это – день… утром?
– То есть День города, – грустно объясняет Сева.
– Какого? – спрашиваю я.
– Что «какого»? – вслед за мной прикидывается непонятливым Севка.
– День какого города утром у вас в городе, Сева? – Я теряю терпение.
– День нашего города Донецка в нашем городе Донецке, дура, – терпеливо и ласково отвечает Сева.
– Ну и?..
– Что «ну и»?
– И что там?
– Там? – Сева, печально: – Весело. Пиво пьют. Песни поют. Про Донбасс.
– А ты почему утром не в городе на Дне города? Ты что, песен про Донбасс не знаешь?
– Почему не знаю? Знаю.
– Спой.
– Как? Прямо сейчас?
– Почему нет?
– Уже?
– А когда?
– В телефон?
– Почему нет?
– Про что?
– Про Донбасс! Про Донбасс!!!
– Ага… Щас…
Сева затих.
– Але?
– Щас-щас…
Тихо.
– Але?! Але?!
– Ну щас, щас!!! Кх-кх! Кх! Кх! – И торжественно объявляет: – Музыка Богословского, стихи Николая Доризо… – И начинает робко, на какой-то непонятный мотивчик: – «Давно не бывал я…» Нет. Щас-щас. Значит, музыка Богословского…
– Стихи Доризо! Знаю-знаю. Давай, пой!
– «Давно не бывал я…» Ой, мотив не помню. Щас. «Давно не бывал я…» Ну, не помню я мотив! Ну что уже теперь мне?! Ну не помню я! Не помню!
– Н-да… Видно, и правда тебе не место этим утром на Дне города Донецка в вашем городе Донецке, раз ты такую песню не знаешь! – хихикаю я.
– Можно подумать, ты хоть одну песню о своем городе знаешь…
– Чтэ-э-э-э?! – взвыла я возмущенно. – Да я знаешь сколько песен знаю?! И «Гуцулку Ксэню», и «Маричку», и «Дай ня, мамцю, дай ня…» Хочешь, спою? Хочешь?! – И, не дожидаясь его согласия, я торопливо заголосила:
Коломыя – не помыя,
Коломыя – мисто.
В Коломыи дивчаточка
Як грэчанэ тисто!..
И вот эту знаю:
У Карпатах снигы впалы,
Робит, тато, саны,
Выдавайтэ мэнэ замиж
За мого Ивана.
И вот эту еще (ох и разошлась же я!):
Вьеться наче стричка
Нэпокирна ричка,
Тулыться блызэнько
До пиднижжя гир.
А на тому боци
Там жывэ Маричка…
Я пела и пела, чтоб доказать. Я пела все громче и даже стала притоптывать, пританцовывать и отбивать свободной рукой ритм по столу. И Севка обиженно бросил трубку.