– Как?!
– Кто как может! Я, например, могу на баяне. «Гуцулку Ксэню».
– А если кто веселить не умеет? – по-школьному склочно проныл кто-то.
– А если кто не может, того пакет аннулируется. Будем считать, что твой лично Витя пал. То есть сдох. А нашего мы будем радовать, лечить и утешать.
И началось.
Самодеятельные артисты сменяли друг друга у забора Гаврылюка. Во двор не заходили, потому что Зина была резко против и ревновала. А ревнуя, вскакивала с гнезда, догоняла, сильно кусалась и клацала клювом, как крокодил, и еще лягалась больно.
Так вот, все там из кожи вон лезли: кто на сопилке играл, кто песни пел, сам Грыгоровыч на баяне чуть ли не весь день. Тут же Вася-мотоциклист (вроде как ему уже тоже можно, он же докторшу привозил) анекдоты рассказывал лежащей на заборе безрадостной голове страуса Вити Гаврылюка. Школьников привели – хор. Но Витя даже глаза прикрыл и лег. Детей сразу прогнали.
Тогда один Валентинович, завклубом, надел костюм курицы. В Вишенке когда областной драматический выступал, то актеров хорошо принимали, и сильно напоили тогда, хотя спектакль был для детей, но собралось все село, все двадцать семь человек, с детьми, с престарелыми бабками. Все сельские пришли… И учителя тоже. И актеры все костюмы забыли. В том числе и курицы. Большой, мягкий, желтый. С красным гребешком и красными ногами. Вот. Этот костюм и надел Валентинович. И так пошел. В курице и с портфелем. «Ой, шось сунэ!» – кто-то сказал, приложив ладонь козырьком ко лбу. А уж когда подробно его рассмотрели, Валентиновича, целеустремленного, серьезного, с рожей, торчащей из курицыной головы, и брови кустами, и в красных когтях, и с портфелем, так просто пополам стали складываться от смеха. И тут – что удивительно – и Витя вдруг голову поднял с забора, глаза раскрыл удивленно – этто еще кто такой?! – голова маленькая, небритая, весь худой, а основание большое, страус, что ли? Ага-а-а, соперник! И с подозрением на Зину: «Зина! Кто это, я тебя спрашиваю?! А?!» И как зашипит, как загудит. Ну и все, так и выздоровел постепенно. Вася-мотоциклист лекарства привозил регулярно и фельдшерицу, чтоб уколы делать. А Валентиновичу пришлось еще пару дней в курицу наряжаться, уж очень он в своем наряде Витю взбадривал.
Скоро вылупились страусята. Когда окрепли, всем раздали по одному. Даже Васе-мотоциклисту дали одного. А Валентиновичу – двух. За креатив.
И что я вам скажу? Так полюбились страусы в селе, что никто и думать не смел, чтобы их есть. И опять, когда собрались мужики в местном баре, придумал Грыгоровыч новую штуку – страусиные бега. А что? Заброшенное футбольное поле, где коров пасли, переоборудовали, огородили. Стали своих страусят тренировать. И пошло дело.
А имена какие им придумали – любо-дорого! Прямо как у коней-рысаков: Горный Ветер, Трембитарь, Смэрэка, Серебристое Облако, Зирочка.
Только Витя и Зина остались под своими простенькими, но родными именами. И слава пошла. Сначала по району, потом и дальше. Гости стали приезжать, ставки делать. Туристы. Сначала палатки для них ставили… Потом и отельчик небольшой построили… Мужики жен стали звать домой – ресторан открывать пора, а готовить, подавать, обслуживать некому.
Моя душа играет на дудуке
Меня спросили: на каком инструменте играла бы твоя душа? Моя душа играет на дудуке. Ничего не буду объяснять. Надо слушать. И тогда будет понятно почему. Кто дудук слышал, тот поймет.
Ненаписанная повесть
Ну вот… Эта повесть должна была быть о том, какое у меня было детство и юность. Как я – тут читателю станет скучно, и он подумает, какая несовременная литература – никогда не выпивала и не курила, как училась в университете и ездила в Ригу, Юрмалу, Каунас, Батуми. В Ригу, в университет, – много раз. Как однажды приехали канадцы и нас, студентов факультета иностранных языков, выпускали на них с такими же предосторожностями, как в кино про мгновения весны, когда Штирлиц ехал на встречу к Борману. Усы приклеил, береточку на лоб, там еще что-то. Вот время было… А Гица Пагирц, однокурсник наш, веселый такой с виду, даже несколько легкомысленный, потом давал письменные показания. Девчонки с французского отделения как-то нашли черновик отчета – мы все рыдали:
«А Рая Веселковская не послушалась советов старших, пошла в Интурист, в номер к профессору Джону Центырю украинского происхождения, буржуазного националиста, и там трое суток теряла невиновность».
Идиотом он был хрестоматийным, дисциплинированным, беззаботным дятлом. Попался потом в том же Интуристе на передаче каких-то фотографий с черновицкого завода «Гравит». Причем совершенно безобидных на первый взгляд. «Гравит» выпускал складные мужские зонтики, сантехнику, детские игрушки, кастрюли, столовые приборы, садовую технику – лопаты, сапки, грабли. И сопутствующие им товары – детали для ракет дальнего действия.
Рая Веселковская буквально через полгода в Канаду и уехала к своему профессору, молодому умному красавцу, кстати, а Гица исчез куда-то.
Эта повесть должна была быть еще и о том, как родители много работали, как папа наш ограждал нас, девочек своих, от стояния в очередях. Как дедушка присылал посылки из Одессы к Новому году, к дням рождения и к первому сентября с одеждой, купленной у моряков загранплавания, с фруктами, фломастерами – ого! – игрушками собственного производства, он ведь работал на фабрике игрушек, с хорошими книгами. И Линка, моя тетя, которую я всем представляю своей старшей сестрой, потому что какая же она тетя, на пару лет всего старше, присылала нам одежки очень красивые и всякие очень необходимые, а на самом деле абсолютно бесполезные штучки для девочек – браслетики, кулончики, заколочки, бантики. А мама наша просто ходила к соседке Доре и одевала нас «из посылки». И мы с сестрами эти красивые нездешние плащики, костюмчики и платья берегли и передавали друг другу по наследству.
Как у нас были разные семейные праздники, сюжетные дни рождения, где наш папка наряжался пиратом Сильвером, говорил хриплым, как бы прокуренным голосом (папка у нас никогда не курил), ходил прихрамывая, будто бы у него деревянная нога, играл с нами в разные игры, и еще как я не любила школу… Особенно обязательные противные ленинские зачеты, бесконечные построения и маршировки, обязательное участие в школьном хоре и безразмерные комсомольские собрания.
А потом меня взяли играть на синтезаторе в группу «Видлуння», где одноклассник Фимка делал вид, что играет на бас-гитаре, а на самом деле за кулисами играл Семен Филлипович. Это было, наверное, первое в истории шоу-бизнеса исполнение «под фанеру».
И еще как мы с подругой Мирочкой резали ладошки под влиянием прочитанных книг, где герои таким образом братались. И еще какой у нас был австрийский особняк. Когда нас выселяли оттуда, там, на том месте, потом построили исполком. И когда мы переночевали там последнюю ночь и выходили утром и мама очень была расстроена, туда привезли кран с таким страшным шаром-гирей на тросе. И не смогли разрушить дом, такой он был крепкий. И его потом обложили взрывчаткой и взрывали. Ду-ра-ки…
Словом, ничего особенного, ничего интересного, очень скучная получилась бы повесть. Так что ничего я не буду писать.
О, укроп, укроп…
Вчера очень потеплело. Вылезла погулять. Рядом с рынком сидела угрюмая женщина и приставала к людям: «Купи укроп!»
Вслед ругалась и сетовала. Старенькая и пьяная. Пучками продавать не хотела, хотела оптом за 24 гривны. Ну понятно, кто у нее купил укроп. Понятно.
Мы с укропом потом пошли смотреть на попугаев, амадин, мышек и хомяков. К Саше одному. Он всегда меня встречает вопросами: «Ну как Арсений? (Это кролик.) Ну как Иннокентий?» (Это попугай.) А еще: не хочете еще кого домой? Лааасковый… это «лааасковый» и про ящерку, и про ужа, и про мышь, и про черепаху, и про паука.
Пришла домой. Оделила укропом всех: маму, соседей. Сама порезала, заморозила, сложила в пластиковые коробочки. Забуду, как всегда.
Прощай, о, укроп, укроп…
Чуть позже
Конец ноября. Я в своем театре готовлю новогодний благотворительный бал: мороз, снег, елка, снежинки, то-се.
А у нас – вдруг опять чуть не лето. Артисты приходят в футболках и поют про Мери Крисмас. Все смешалось. Тепло. Трава – зеленая. Деревья голые. Птицы ошалели, галдят растерянно: «Так шо делаем?! Так да или нет?» Белки, ежики только плечами недоуменно пожимают: «Мол, ну вааще…» Говорят, медведь на границе, на нейтральной полосе, втыкает в календарь и репу чешет: «Мол, не понял, пацаны, не по плану все, спать – не спать. Как бы не вляпаться… Учтите, как пойду шлендрать зимой – вам же хуже».
Но признаки осени налицо. К нам домой, как перелетные птицы, потянулись одинокие голодные коты и собачки разных пород, расцветок и размеров…
Каждое утро приходит черный кот. Черный-пречерный с фиолетовым отливом. Нос черный. Глаза глубокие – черные. Все – черное. И на всем этом ночном фоне – белые густые длинные вибриссы. Деликатный. Приходит, смотрит в сторону, сядет, молчит. На ласковые призывы – презрительно щурится. С опаской поест, исчезает. Как будто растворяется. Условное его имя Примус. Ну, во-первых, он этой осенью первый. А во-вторых, так он себя ведет: не орет, не требует, типа, сидит, починяет. Уважаю. А сегодня пришел рыжий. Толстый. Шкура велюровая. Рыжий-прерыжий! Тело очень рыжее, а голова – ну прямо совсем огненная, еще рыжее, чем тельце. Прямо чемпион по рыжести, такой кот. Зато общительный.
Я ему слово, он мне – три. Я ему – красавец ты, а он – а ты, ну загляденье прямо, особенно с куском курицы в руке… И на колени лезет, бедолага, и под руку вползает ласкаться, и пузо подставляет, чтоб чесали… Предатель. Тотальный предатель. Он ведь явно домашний. И там его тоже тщательно гладят, тискают тому пузо, обзывают ласковыми словами. А он там пожмурится и прямым ходом в другой дом, к другой миске. Мужчина…