Оптическая относительность движения несомненна. Потому, говорит там Галилей, ее следует принять в качестве «принципа» с самого начала обсуждения538.
Итак, начнем наше рассуждение с того, что, какое бы движение ни приписывалось Земле, для нас как ее обитателей и, следовательно, участников этого движения оно неизбежно должно оставаться совершенно незаметным, как если бы его вообще не было, поскольку мы смотрим только на земные вещи. Но, с другой стороны, совершенно необходимо, чтобы то же самое движение представлялось нам общим движением всех других тел и видимых предметов, которые, будучи отделены от Земли, лишены этого движения. Таким образом, правильный метод исследования вопроса, может ли быть приписано Земле движение, и если может, то каково оно, заключается в рассмотрении и наблюдении того, замечается ли у тел, отдаленных от Земли, какое-либо движение, равным образом свойственное всем им.
Это движение, общее для тел, отделенных от Земли, – это, собственно, дневное движение. Таким образом, optice или astronomice loquendo, его можно приписать либо Земле, либо небесам; или, как в шутку говорит Сагредо539, можно приписать роль primum mobile либо Земле, либо небесам.
На самом деле «принцип», установленный Галилеем, более общий, чем принцип оптической относительности; полагая, что невозможно воспринять движение, в котором мы сами участвуем, он тем самым предполагает физическую относительность движения. И, кроме того, он полагает ее эквивалентной и эквиполентной физической относительности движения. Действительно, если движение абсолютно не воспринимаемо для того, кто в нем участвует, из этого следует, что движение Земли никак не будет влиять на происходящие на ней явления. И это, говоря современным языком, подразумевает, что мы приписываем характеристики инерциального движения всякому движению вообще, в частности круговому движению.
У нас еще будет повод вернуться к этому вопросу. Пока же последуем за Галилеем.
Поэтому заметьте следующее. Движение является движением и воздействует как таковое, поскольку оно имеет отношение к вещам, лишенным его; но на вещи, которые равным образом участвуют в этом движении, оно не воздействует, совсем как если бы его не было540. Так, товары, погруженные на корабль, движутся постольку, поскольку они, отплыв из Венеции, проходят Корфу, Кандию, Кипр и приходят в Алеппо; Венеция, Корфу, Кандия и т. д. остаются и не двигаются вместе с кораблем. Но движение от Венеции до Сирии как бы отсутствует для тюков, ящиков и других грузов, помещенных на корабле, если рассматривать их по отношению к самому кораблю, и совершенно не меняет их отношения друг к другу, и это потому, что это движение общее для всех них и все они равным образом в нем участвуют. Если бы один тюк из корабельного груза отодвинулся от какого-либо ящика всего на дюйм, то это было бы для него бóльшим движением по отношению к ящику, чем путь в две тысячи миль, проделанный совместно с ним в неизменном положении541.
На первый взгляд, Галилей не говорит ничего нового и его учение, кажется, вполне может быть принято сторонниками аристотелизма – но только лишь на первый взгляд. Ведь не стоит путать, как это часто делают, аристотелевскую относительность движения с галилеевой относительностью (которую, впрочем, точнее было бы называть картезианской или ньютонианской). Действительно, по Аристотелю, движение как таковое непременно подразумевает систему отсчета, точку соотнесения. В частности, перемещение предполагает некоторую неподвижную точку в качестве основания для сравнения. Но для движения, изображаемого вовсе не как чистое и простое отношение между двумя пунктами, а опять же как процесс, действительно воздействующий на предмет, основанием для сравнения или соотнесения должна быть точка, которая действительно является неподвижной, – мир и главным образом неподвижный центр мира. В галилеевской концепции мы ничего подобного не находим: движение, понимаемое как состояние-отношение, не воздействующее на тело, отнюдь не предполагает существования точки, которая бы находилась в действительном и абсолютном покое; оно предполагает только существование точки или, точнее, тела, которое «лишено» рассматриваемого движения: тюки и ящики по отношению друг к другу, корабль по отношению к ящикам, Корфа и Кандия по отношению к кораблю и т. д. И Галилей делает из этого вывод, что движение, будучи общим для нескольких предметов, незаметно и как бы не существует, коль скоро речь идет об их отношении друг к другу, поскольку между ними ничего не изменяется; и что оно не производит никакого иного действия кроме того, что связано с отношениями, существующими между этими предметами и другими вещами, которые лишены данного движения.
На аргументы, прежде изложенные Сальвиати, следует совершенно естественный ответ: действительно, если камень и башня вместе участвуют в общем движении Земли, это движение будет для них как бы несуществующим и все будет происходить так, как если бы его действительно не существовало, т. е. как если бы Земля покоилась. Сразу отметим, что из этого извлекаются очень важные следствия: в частности, что все движения совместимы и, более того, что никакое движение не может препятствовать другому, что одно движение по отношению к другому (если они относятся к одному и тому же предмету) как бы не существует. Однако это именно то, чего не может допустить сторонник аристотелизма. Действительно, с его точки зрения, движения выражают природу предмета и сами по себе естественно определены [qualifiés]. С этой точки зрения движение не должно рассматриваться отдельно от движимого предмета или двигателя, как сама по себе существующая единица; и различные движения совместимы или несовместимы друг с другом сообразно тому, совместимы они с природой предмета или же нет. Поэтому последователь Аристотеля не примет возражение Галилея. Если бы Земля вращалась, ее круговое движение было бы совершенно иного порядка и иной природы по сравнению с прямолинейным движением свободно падающего тела и для одного движения не было бы никакой причины совмещаться со вторым. Конечно же, если бы его вынудили, он бы признал, что можно устроить так, чтобы одно тело производило одновременно два движения, но тогда это был бы просто случай «механического» или, говоря более обще, насильственного движения542.
Однако камень свободно падает. Что же могло бы заставить его следовать за движением башни? Если, как мы и предполагаем, ничто не связывает его с башней, весьма маловероятно, что он стал бы это делать. Скорее, наоборот, мы бы допустили, что камень, падая с вершины башни, двигался бы совсем не так (если бы Земля вращалась), как это в действительности происходит, а именно так же как камень, падающий с вершины мачты корабля, который, как показывает опыт, падает к подножию мачты, когда корабль неподвижен, и падает поодаль (оставаясь позади), когда корабль движется по воде543. Здесь мы распознаем аргумент Тихо Браге.
Но в действительности, выдвигая этот аргумент, Браге несколько просчитался. Соглашаясь поместить на одну плоскость земные явления (корабль) и космические (Земля), он более чем на половину предал аристотелевскую позицию, целиком основанную (как осмотрительно говорит нам Галилей544в начале «Диалога») на сущностном различии между земными и небесными законами. И Галилей, конечно же, сумеет извлечь из этого толк, вслед за Бруно перенося заключения из примеров с кораблем на Землю, а из примеров с Землей – на небеса545.
Так, он уточняет546:
Сальвиати: Вы говорите: так как, когда корабль стоит неподвижно, камень падает к подножью мачты, а когда движется, падает далеко от подножья, то, следовательно, и наоборот, из падения камня к подножью вытекает, что корабль стоит неподвижно, а падение камня на некотором расстоянии доказывает, что корабль находится в движении; а так как то, что происходит на корабле, равным образом происходит и на Земле, то из падения камня к подножью башни вытекает с необходимостью неподвижность земного шара. Не таково ли ваше рассуждение?
И, получив подтверждение Симпличио, Сальвиати продолжает:
Скажите же мне, если бы камень, выпущенный с вершины мачты плывущего с большой скоростью корабля, упал в точности в то же самое место, куда он падает, когда корабль стоит неподвижно, то какую службу сослужил бы вам этот опыт с падением для решения вопроса, стоит ли судно неподвижно или же плывет?
Симпличио: Решительно никакой.
Сальвиати: Отлично. Производили ли вы когда-нибудь опыт на корабле?
Симпличио: Я его не производил, но вполне уверен, что те авторы, которые его производили, тщательно его рассмотрели, кроме того, причины различия столь ясны, что не оставляют места для сомнения.
Никто никогда не проводил этого эксперимента, замечает Сальвиати547. Все эти авторы довольствовались авторитетом своих предшественников, ведь если бы они это провели, они бы увидели – как увидел бы любой, кто это сделает, – что камень в любом случае падает у подножия мачты и что из этого факта нельзя сделать никакого вывода ни за, ни против движения корабля, так же как из того факта, что камень падает у подножия башни, ничего не следует ни за, ни против движения Земли. Теперь настает черед Симпличио задать вопрос:
А сами вы производили когда-либо этот опыт, что выступаете столь решительным образом? Ведь если ни вы, ни кто-то другой его не проделал, обсуждение тщетно, коль скоро там, где речь идет о вещах столь отдаленных от человеческого разумения, один лишь опыт может привести разрешение